Встретив Костенко (на кухне пахло картошкой с луком), Маняша ахнула:
– Миленький, миленький, что с тобой?
– Ничего…
– У тебя глаза больные! Совершенно больные глаза… Ну-ка, давай мерять температуру…
Он погладил ее по щеке (Господи, когда ж я в последний раз называл ее «персиком»? Как же быстро мы отвыкаем от ласковой поры влюбленности; неблагодарность человеческой натуры? моральная расхлябанность? ритм нынешней жизни?), покачал головой:
– Температура нормальная, Маняш… Просто во многия знания – многие печали.
– Ты его нашел?
– Да…
– Интересно?
– Если «страшно» может быть «интересным» – да.
– Самые интересные сказки – страшные.
Костенко устроился возле маленького бело-красного кухонного столика, улыбнулся:
– А ведь воистину счастливый брак – это затянувшийся диалог… Мне с тобой чертовски хорошо, Маняш…
– Заведи молодую любовницу, тогда еще больше оценишь… Хочешь рюмку? С устатку, а?
– Стакан хочу.
– Плохо тебе?
– Очень.
– Да что ж он тебе такого наговорил? Черт старый!
– Не надо так… Он – чудо… Он выдержал испытание знанием ужаса… И остался жив… Нет, я неверно сказал… Не как медуза там какая, а как гражданин идейной убежденности…
– Ты не боишься таких людей? – спросила Маша, налив ему водки и поставив на длинную деревянную подставочку сковородку с картошкой; лук слегка обжарен, присыпано петрушечкой; четверть века вместе, каждый п о н и м а е т каждого («знает» в этом случае звучит кощунственно, протокольно: впрочем, и «понимает» – не то; «ощущает» – так вернее).
– Каких? – спросил он, медленно выпив стакан водки. – Сформулируй вопрос точнее, Маняш…
– После всех этих ужасов, о которых пишут, после моря крови… У меня перед глазами все время стоит письмо Мейерхольда, как его, старика, били молодые люди, которые не могли не помнить театра имени Мейерхольда… Как можно остаться идейным? Я понимаю, это не мимикрия, но все же, по-моему, это борьба за себя, Славик, борьба за свою обгаженную жизнь, за крушение идеи…
Костенко ковырнул картошку, есть, однако, не стал, хотя мечтал об ужине, пока трясся в автобусе…
– Робеспьер был идейным человеком, Маняш…
– А сколько голов нарубил?
– Давай тогда предадим анафеме и Пугачева, и Кромвеля, и Разина… Действие рождает противодействие… Око за око, зуб за зуб… Из ничего не будет ничего… После республики Робеспьера появилось консульство «железных» диктаторов, а после – император Наполеон… А потом вернулись Бурбоны, родившие – своей дурью – террор новой революции, которая наряду с лучшими людьми поднимает и муть, люмпен, жестокость, месть… Но ведь – через кровь и восстания – все кончилось демократической республикой… Значит, несмотря на реакцию, кто-то хранил веру в государственную уважительную доброту? Если бы до февраля семнадцатого Россия властвующая – крохотулечка, процент от всего населения – поделилась своими благами с массой народа, думаешь, люди б пошли громить околотки? Если б в сентябре Керенский дал народу хоть что-либо, кроме свободы слова и митинга, думаешь, Октябрь победил бы?
– Ты стал отставным крамольником, – сказала Маша и автоматически, по привычке, включила маленький приемник.
– Выключи, – сказал Костенко. – Как не стыдно…
– Мне не стыдно, Славик… Мне страшно. И чем дальше – тем больше… Сейчас всем страшно, милый…
– Оттого, что много говорим, а мало делаем?
– Так думаете вы, мужчины, умные – особенно… А ты постой в очереди… Ради интереса – постой… Злоба людей душит, понимаешь?! Черная, одержимая… И – толкают друг друга, осатанело толкают, Славик, с яростной сладостью толкают, а локти – хуже кулаков, такие костистые, такие безжалостные… Детей толкают, Славик!.. Поешь картошки, пожалуйста… Я уж и так второй раз на плиту ставлю, п е р е х р у с т и т… Да, забыла, тебе какой-то Птицын звонил… Раза четыре…
– Кто такой?
– Я же не знаю твоих знакомых, Славик; Птицын и Птицын… Сказал, что он тебе очень нужен…
– Наверное, из Совета ветеранов… Телефон оставил?
– Нет.
Костенко начал уплетать картошку, усмехнулся:
– Найдет, если он мне н у ж е н… Если б я ему понадобился – тогда другое дело… Заметила, как мы разобщены и не умеем друг другом пользоваться? Нет, не шкаф достать или там заказ к празднику – а в общем государевом деле… Погоди, Маня, – он вдруг поднялся. – А ты фамилию не спутала? Может, Ястреб звонил?
Она расхохоталась:
– Точно, Ястреб, я ж говорю, птичья фамилия!
… В киоске Ястреба горел свет; Костенко постучал в дверь, никто не откликнулся; странно. Он обошел киоск, выискивая щелку, чтобы заглянуть внутрь: по всем законам свет ночью в киоске должен быть выключен. Впрочем, у него здесь все с х в а ч е н о, подумал Костенко. Этому закон не писан. Щелочку он нашел между портретами Пугачевой и Высоцкого; первое, что увидел, была бутылка коньяка, почти до конца выпитая, три бутерброда; левая нога Ястреба была неестественно задрана, словно бы вывернута и мертво лежала на коечке, покрытой аккуратным ковриком…
2
На счастье, дежурную группу МУРа возглавлял майор Глинский, один из учеников Костенко; принесся через десять минут.
Мишаня Ястреб убит был сильным ударом «колющего тонкого предмета» в шею, в то время, когда он наклонился за книгой – ротапринтное издание «Царствование Алексея Михайловича». Отпечатков пальцев обнаружить не удалось, работал профессионал; следов ограбления не было; эксперт взял анализ на запах; собака потеряла след в двухстах метрах от киоска, видимо, убийца сел в машину.
Взглянув на эксперта, Костенко поинтересовался хмуро:
– Когда его убили – примерно? Рискните ответить на глазок…
Эксперт Галина Михайловна еще раз прикоснулась тыльной стороной ладони к шее Ястреба:
– Вы меня ставите в неудобное положение, Владислав Романович, я должна поработать в морге… Приблизительно часа полтора тому назад… Но это не официальный ответ, чисто априорный, не взыщите…
Костенко попросил Глинского проверить карманы Ястреба, все бумажки с записями, а сам пошел к автомату.
– Манюнь, я, видно, сегодня поздно вернусь, ты ложись, солнце… Постарайся вспомнить, когда мне Ястреб звонил.
– Что-нибудь случилось?
– Да…
– Серьезно?
– Да.
– Ты не один?
– С табором…
– Слава богу… Он три раза звонил, Славуль… Днем, потом часов в семь и незадолго до твоего приезда.
– Разница была какая?
– Не понимаю… Костенко рассердился:
– Ну, днем спокоен был, потом заволновался, вечером торопился…
– Я не помню, Славуль… Я как-то этим звонкам значения не придала… Последний раз он, кажется, чуть пьяненький был, какой-то агрессивно-торжествующий…
– «Я ему очень нужен», так он сказал?
– Вроде бы… Или «он знает, как я ему нужен»… Ты правда не один?
– Куда я один-то гожусь ныне, Машуня?! Спи, малыш… Не жди меня, чтоб я не дергался…
… Глинский выложил на стол паспорт Ястреба, удостоверение Общества книголюбов, ручку марки «Паркер» с золотым пером и записку: «Отдать Лене за поставку „Слепящей тьмы“ в четверг, в семь».
– Сегодня четверг? – спросил Костенко.
– Четверг.
– Денег в киоске нет?
– Пять рублей в кармане убитого.
– А чего ж не вытащили?
– Наука хочет посмотреть п а л ь ц ы.
– Слушай, Глинский, мы с тобой можем сейчас установить Люду? Ту, которая работает секретарем в кооперативе «Заря»? Кооператив заметный: продает инструменты, компьютеры, ксероксы…
– Нам бы хоть один подарил… Фамилии этой Люды нет, товарищ полковник?
– Я Костенко, а не полковник, Глинский… Не надо так меня… Фамилии нет. Проси установку на председателя правления кооператива, через него пойдем на эту самую Людку, она мне нужна…
Бригада осталась работать в киоске, а Глинский с Костенко поехали на Петровку.
… Дмитрия Игоревича Аршанского, председателя кооператива «Заря», нашли у Черных, в кооперативном ресторане на берегу Москвы-реки; г у л я л, плясал самозабвенно – махал маленькими ручками, изображая рок, вертел двух роскошных жопастых девок, которые смотрели на него, маленького лысого коротышку, с обожанием.
Костенко пригласил его на улицу
– Мне Людка нужна, Дмитрий Игоревич. Срочно. Не откажите в любезности дать ее телефон или адрес.
– Что, малышок наградила столицу еще одним спидом? – Аршанский мгновенно протрезвел. – Документы извольте, пожалуйста.
– Я оперативный дежурный по МУРу, – представился Глинский. – Вот мое удостоверение.
– МУР не по нашей части, – усмехнулся Аршанский. – Кооперацию добивают затаившиеся сталинисты и общинные плакальщики… Что с ней случилось? Девка хорошая, слаба, правда, на передок, но ведь это МУР не тревожит… Телефон у нее легкий для запоминания: четыреста девяносто девять, девяносто девять, сорок, она, мне кажется, с начальником абонентской сети установила дружеские отношения…
– Адрес не помните?
– Один раз был. Ночью… В состоянии подпития, не взыщите… Еще вопросы есть?
– Завтра не нашли бы время поговорить со мной? – спросил Костенко. – Не допрос, не вербовка – мне нужен ваш совет, всего лишь.
– Совет вам – это и есть вербовка, – заметил Аршанский. – Звоните после семи, может быть, я выкрою для вас полчаса. Но не обещаю, очень много встреч… Предмет с о в е т а?
– Убийство.
– Рэкет?
– Нет.
– Хм… А каковы побудительные причины?
– Не знаю. Поэтому прошу о встрече…
Оттуда же, из ресторана, позвонили Людке. Заспанная бабулька ответила раздраженно, с надрывной обидой:
– Побоялись бы Бога, в такое время тревожить..
– Люда сама просила, это Аршанский, председатель, – ответил Костенко, – из кооператива…
– Аршанский, Засранский, какое мне дело?! Увезли Людку, взяла сумочку, намазалась и укатила. Сказала, что на час, а уж два ночи, стерьва поганая!
– Это будет второй труп у тебя сегодня, Глинский, – прикрыв трубку, шепнул Костенко. – Звони в прокуратуру, доставай понятых, гоним к старухе.
– Прокуратура потребует оснований, Владислав Романович… Не дадут они постановления… Костенко дал Глинскому трояк.
– Купи шоколадку, ладно? … Бабулька дверь не открывала:
– Ракитники, – причитала она, – смотрите, вымогатели паскудные, я уж ноль-два набрала, тикайте добром…
– Ракитники – это как? – Костенко недоуменно оборотился к Глинскому.
– Рэкетиры, – ответил тот. – Россия чужие слова трудно приемлет.
– А – бюрократ?
– На это есть свое: «волокитчик», «супостат», «коваристый», «сутяга»…
– Соседей будить неудобно, про «ноль-два» она лапшу на уши вешает, – заметил Костенко. – Дура баба, сейчас ее внучку где-то топят или жгут, а она – вишь ты, а?
Глинский приник к двери:
– Бабулька, я из милиции, майор Глинский, позвони по «ноль-два», тебе подтвердят… Мы чего к тебе просимся-то, бабуль? Мы боимся – не было б с Людкой беды…
Старуха позвонила в милицию, было слышно, как она переспрашивала из дальней комнаты: «Глинский?! Как, Габинский?! Тьфу, православных у вас нет, что ль?! Все с подковыкой, ни черта не разберешь… Так открывать ему?! Я трубочку не ложу, я при вас открою, если замолчу, значит, извели меня, на вашей совести буду… »
Старуха цепочку сняла, потребовала документ, Глинский протянул ей удостоверение, она долго шептала звание опердежурного и фамилию, потом наконец впустила в квартиру.
Маленькая двухкомнатная «хрущевка» была обставлена антикварной мебелью (правда, красное дерево соседствовало с карельской березой и орехом), на кухне стояла западногерманская ультразвуковая плитка – положи в духовку мясо на минуту – вот тебе и готовый ромштекс, там же, на кухне, стоял диковинный приемник; неплохо секретарша живет.
– Бабушка, я за Люду волнуюсь, – сказал Костенко.
– Бабушка преставилась, царство ей небесное… Я – прабабушка ейная… Так и я за ее волнуюсь, за стерьву…
– Она когда уехала?
– Да часов в восемь… Сбежала вниз, потом вернулась, вроде бы краски эти самые взять, чтоб морду загорелой делать…
– Вы в окошко не видели, ее такси ждало?
– Она на их не ездит! Ее сюда то черные иностранцы привозят, то коричневые, меня запрет в чулане, – старуха кивнула на внутренний шкаф, – и чтобы носу не казала… А если чихнешь или там храпанешь с духоты, то назавтра так отлупит, что и жить не хочется…
– Так какая ж машина ее ждала? – рассеянно поинтересовался Костенко. – Наша или та, на которой коричневые ездят?
– Не, не наша, – бабка покачала головой, – цвет уж больно бесстыжий.
– Это как? – не понял Костенко и достал из кармана шоколадку. – Вот вам подарок, бабулечка.
– А это чего?
– Шоколад, – сказал Глинский; его всегда раздражала манера Костенко вести разговоры со свидетелями, хотя он понимал, что именно такой неторопливый, но с к а ч у щ и й разговор (внешне скачущий) – Костенко через каждую фразу умеет тащить с в о е, аккуратно и ненавязчиво, понимая, что страх перед должностным лицом даже если оно не в форме, но с красной к с и в о й, – непременная константа советского человека – должен создать атмосферу располагающей постепенности, никакого форсажа, тем более наступательного…
– Вроде конфекты, что ль? – спросила бабуля, разворачивая шоколадку; она отломила малюсенький кусочек, положила его под язык. Так тетя Феня пила чай вприкуску, вспомнил Костенко, только вместо шоколада были п о д у ш е ч к и; сейчас днем с огнем не найдешь все скупают на самогон…
– Да, – ответил Костенко, – вроде сливочных конфет, очень полезно для сердца… Бабуль, а где Людина записная книжка?
– На столе, – ответила старушка. – Возле телефона.
– Не позволите взглянуть?
– Вы ж при чине… Глядите… Я власти покорная Только башмаки снимите, она за ковер боится..
Ни на столе возле телефона, ни в столе записной книжки не было.
– А косметичку она где держала? – поинтересовался Костенко. – В ванной?
– Там у нее всякие мыла, что пену дают и сосной воняют… Я-то в баню хожу, она меня не пущает, говорит, что..
Глинский настойчиво поинтересовался
– Что она говорит?
Костенко укоризненно глянул на него, спросил
– Как шоколадка, бабулечка?
– Страсть как скусная… Я уж ее приберегу…
– Пенсию вам сколько платят?
– Пятьдесять шесть… Спасибо родной партии и правительству… Раньше-то я сорок получала, ну а сейчас как сыр в масле катаюсь, и сметанки можно взять, и сливочек, яички теперь не битые беру… В капитализьме мрут старики с голоду, а мы старость чтим…
– Так вот о красках Людиных, – аккуратно повторил Костенко, – она их на столе держала?
– Нет, на трюме… Чтоб всю себя разглядывать… Особливо когда елочные украшения клеила…
– Какие еще елочные украшения? – не очень-то сдерживая раздражение, спросил Глинский…
– А это когда на лице разного цвета блесточки сияют… На лбу синяя, на щеке желтая, теперь так полагается, вроде закон вышел в защиту женщин, чтоб красоте были прилежны…
– Бабуль, а Мишаня к ней когда звонил? Ястреб?
– Так он завчера звонил! Точно, звонил! Я еще уморилась: «Я, грит, Ястреб»… А я возьми да ответь: «Ты – ястреб, а я – кукушка»…
– Он вечером звонил, да?
– И то верно… Приехал к ней, дверь заперли, меня в чулан замкнули, ну и… Дело молодое, все такими были.. Только раньше по-тайному, а теперь бегом да бегом, а в торопливости какая тайна? Одно бесстыдство…
– Ушел-то он поздно?
– Рано ушел… Поутру… Люда ему еще отнесла рюмку для поправки. Печенье и рюмашку, это я точно помню… Она печенья мне не дает, говорит, для здоровья старикам плохо…
– А где ее большая записная книжка? – тихо спросил Костенко.
– Так ведь здесь же, на столе должна быть… Большой книжки тоже не было…
… Дома у Мишани Ястреба (жену увезли на «скорой помощи», подозрение на обширный инфаркт) остался сын Мишка – до синевы бледный, трясущийся; сказал, что большую телефонную книжку папка взял с собой; все утро звонил куда-то, занято было, а потом плюнул, положил ее в «дипломат» и пошел в киоск.
– Кто ж папку-то моего? – Мишка сжал кулачки (не в пример отцу был худенький и жилистый). – За что?
– Ищем, Миш, – ответил Костенко. – Ты помнишь меня?
– Как не помнить?! Папка вашу фотографию всегда держал, заступник, говорил…
– Где эта фотография?
– В столе.
– Достань.
– А ее при обыске забрали… Пообещали, что завтра вечером вернут, только копии сделают.
– Тебе сколько? Тринадцать?
– Четырнадцать.
– Деньги есть?
– Мама оставила.
– Сам готовить умеешь?
– Мы с папкой сами мясо жарим… Жарили… Костенко вырвал листок из блокнота, написал свой телефон:
– Звони, Мишка… А если кто будет расспрашивать про обыск – это не потому, что против отца у нас зло… Полагается так… Начнут расспрашивать, а ты трубочку положи, крикни, мол, суп выкипает и звони от соседей вот по этому номеру: «Срочно для товарища Глинского»… Понял?
– Это чтоб посечь того, кто звонит?
– Точно.
– А папку когда домой привезут? – глаза у мальчишки были полны слез, по-прежнему бил озноб, но – сдерживался, не плакал.
– Папка твой крещеный был, Мишка, его надо в церковь везти, а не домой… Я помогу… Договорюсь с батюшкой, там и отпоют его, и все будет по христианскому обряду… Дома тебе не надо его держать, чти отцовскую веру, сынок…
В НТО на Петровке работа еще не кончилась, но Галина Михайловна (боже ты мой, что бессонница делает с женщиной, «Галочка», «Галочка», а она старуха совсем), запомнив три главных вопроса, которые интересовали Костенко, сказала ему:
– Шило, которым убили Ястреба, сделано из особо прочных металлов с добавлением компонентов, употребляемых в радиопромышленности.
– Металлы фондируемые?
– Не просто фондируемые, а строго фондируемые… Часть идет на Байконур, каждый грамм на счету.
– Что дает добавление такого металла?
– Максимальная крепость орудия убийства… Проходит сквозь кость, о ребрах и говорить нечего… Теперь второе… Судя по стертостям внутреннего кармана пиджака, там находилась записная книжка – красного цвета, очень старая, неотечественного производства… Изымали записную книжку в резиновых перчатках – советских, у нас же не резина, а визитная карточка вселенского бардака…
Костенко вздохнул:
– Галочка, бардак в первую очередь отличает как раз порядок.
– У вашего поколения страсть к прямолинейным сталинским формулировкам, Владислав Романович.
– Увы. Хотя сейчас многие по нему вздыхают: алчут порядка.
– Пусть тогда добровольцы едут восстанавливать концлагеря.
– Зачем? Если что случится – будут косить из пулеметов… Учтут уроки прошлого: Иосиф Виссарионович оставил много свидетелей… Что-нибудь еще есть?
– Да. Вы просили поработать с «Волгой» летчика Аэрофлота Полякова… Так вот, его номер сворачивали инструментом с примесью такого же радиокосмического материала, который обнаружен на следах, оставленных шилом… На машине Полякова никто не ездил, это мы установили точно…
Костенко попросил Глинского узнать фамилии всех членов гаражного кооператива, адреса и телефоны, выяснить место жительства полковника Савицкого, который работал в расформированной группе по делу Федоровой.
– За один день?
– Надо бы… Пожалуйста…
– Попробую… Но – не обещаю.
Костенко устало потянулся; слышимо захрустели суставы:
– Я – обрушусь… Телефон отключу на четыре часа… Если что-нибудь особенно срочное – приезжай…
… Глинский приехал через час: в морге опознали труп Людмилы Васильевны Груздевой, секретаря-машинистки кооператива «Заря»: сбита на небольшой скорости, обнаружен след от удара ребром ладони по шейному позвонку, который вызывает мгновенную потерю сознания…
– Сумочки, конечно, нет? – спросил Костенко.
– Само собой, – вздохнул Глинский.
– Размножьте ее фотографию – живой и убитой, – и отправляйте людей по всем ресторанам: кто ее видел? И – на бензоколонки… Да, да, – Костенко отчего-то рассердился, – могли подзаправиться, сбили-то ее не в Москве, правда?
– Оборотень вы, Владислав Романович… Возле Архангельского ее сбили…
– Там рядом есть ресторан?
– Да. Я туда сам махну.
– Бессмысленно. Работает банда профессионалов, они ее поили в другом месте… Впрочем, для страховки покажите, чем черт не шутит…
… Вахтер в министерстве довольно тщательно изучал пенсионную книжку Костенко, потом звонил куда-то (отделен толстым стеклом, ничего не слышно), после этого книжку вернул:
– Вы отставник… Не можем пропустить… Надо, чтоб пропуск спустили…
Костенко пошел в кабиночку, где были внутренние телефоны, нашел номер отдела редких сплавов; ответила секретарь, голосочек тоненький, детский.
– Мне бы, солнышко, с вашим начальством поговорить…
– Во-первых, я вам не солнышко, а во-вторых, начальство занято.
Отбой.
«Мы – „самые-самые“! Нация великой культуры! Да ни в каком Таиланде так себя не позволят вести в офисе».
Костенко набрал номер еще раз:
– Простите, я только что звонил вам…
– Я ж русским языком ответила: идет совещание!
Отбой.
Костенко позвонил в партком, объяснился; пообещали спустить пропуск, ждал полчаса, позвонил еще раз; Девица озлобилась:
– Мы – режимное министерство! Сказала ждать – ждите.
– Я ждать не буду, а поеду в МВД и позвоню вашему министру по «кремлевке»! А вы из парткома уходите! Из-за таких, как вы, будут вешать коммунистов!
– Что, что?! Да вы…
Костенко яростно швырнул трубку на рычаг, распахнул дверь ногой (никакой вентиляции, весь покрылся потом), пошел к выходу; день потерян; преступление; решил было позвонить в первый отдел, но побоялся за сердце: а что, если и там такие же держиморды?
Возле милиционера (первый кордон), его окликнули:
– Где здесь Костенко?
– Я.
– Пропуск заказывали?
– Да.
– Оформляйтесь…
… Заместитель начальника отдела редких сплавов – рослый, широкоплечий человек с негритянской шевелюрой, хмуро выслушав Костенко, спросил:
– Анализ проб у вас с собой?
Костенко протянул ему заключение НТО.
Человек внимательно ознакомился с заключением экспертизы, вызвал секретаршу (расфуфыренная стерва, откуда в хорошенькой девке – если грим стереть – столько холодного хамства?), попросил сделать две копии и пригласить товарища из первого отдела…
– Как мне вас величать? – спросил Костенко. – Вы не представились.
– Ах да, простите, товарищ Кузьменко, меня…
– Не Кузьменко, а Костенко, с вашего позволения.
– Простите еще раз… Я Иван Спиридонович Назарян. Вы меня, скажу прямо, ошарашили вашей экспертизой… Это ж стратегическое сырье особого назначения… Мы считаем его по граммам…
– Где добываете?
– Я не могу ответить на этот вопрос, скажу прямо… Секретные данные…
– Американцы с разведспутников НАСА имеют об этом информацию?
– Конечно… Но зачем нам самим подтверждать их выводы?
– Заключенных на добыче этого элемента используют?
– Сейчас придет наш первый отдел, – Назарян откинулся на спинку кресла, – с ним обговорите детали, я готов помочь только техническими спецификациями.
Сотрудником первого отдела оказался совсем еще молодой человек лет тридцати пяти, веснушчатый, одетый вызывающе шикарно, с хорошей улыбкой – внезапной и открытой.
– Я Ромашов Сергей Георгиевич, – представился он, – служба безопасности и все такое прочее.
– Костенко Влади…
– Знаю, знаю, Владислав Романович… В связи с чем ваших коллег заинтересовал наш металл?
– Он не коллег заинтересовал, а меня…
– Вы же в отставке, насколько мне известно… А дело по убийству Ястреба поручили вести капитану Строилову… Вас утвердили внештатным консультантом…
– Хорошо работаете, – заметил Костенко. – Мне еще об этом не сообщили… Откуда этот Строилов?
– Из академии, Владислав Романович… С кафедры следственной работы.
– Я должен понять вас так, что разговаривать вы намерены с ним? Консультант, да еще внештатный, вас не устраивает?
– Ну почему же… Мы готовы побеседовать с вами и ответить на те вопросы, которые входят в нашу компетенцию…
Кто же меня эдак-то подсек, подумал Костенко, я ведь в рапорте черным по белому написал, что прошу разрешить мне довести до конца прерванную (не по моей вине) работу; ей-ей, как скорпионы в банке…
– Тогда я изложу суть дела, а вы уж решите, вправе ли мне отвечать или нет, ладно?
Назарян и особист кивнули одновременно, однако Назарян при этом мельком глянул на большие часы с вестминстерским боем, стоявшие в углу кабинета.
– Итак, вчера шилом или, если хотите, штыком был убит киоскер Ястреб, имеющий… имевший выходы на человека, который контактирует с неким американцем… Ястреб сидел в одном лагере со спутником американца, – отбывал срок за садизм: до пятьдесят третьего был следователем МГБ… Номер «Волги» использовали с чужой машины, сворачивали отверткой, в ней тоже обнаружена примесь вашего хитрого металла… Ночью была убита женщина, ее ударили ребром ладони по шейным позвонкам, а потом бросили под машину… У нее дома продолжается обыск, и я… точнее, руководство группы… сориентировали оперативных сотрудников на поиск всех металлических предметов – нет ли там каких статуэток, ножичков или вилочек с примесью вашего металла. Вот, собственно, и все.
– Что значит старая гвардия, – заметил особист. – Весь доклад – две минуты.
– К понятию «старая гвардия» я чаще отношу Молотова или Кагановича, – отрезал Костенко.
– Мерзавцы, конечно, но работать умели, этого у них не отнимешь… Авиационные заводы во время войны ставили за три месяца, – заметил Назарян.
– Только потому, – сказал Костенко, – что Байбаков вымаливал у Берии дополнительное питание для каторжан, в основном партработников ленинской поры… Строили, действительно, быстро, но похоронили там не менее ста тысяч большевиков…
Словно бы стараясь уйти от этой темы, особист поинтересовался:
– У вас есть оперативные данные на американца?
– Я допрашивал его в свое время…
– Вы же не служили в ЧК…
– Этот американец меня интересовал с восемьдесят первого… Впрочем, – отыграл Костенко, – он был русским, эмигрировал, шел по моему профилю, по делу «катал»; аферы, но с выходом на мафию… Для вас, полагаю, он интереса не представлял… Другое дело – человек, который возил его на машине с фальшивыми номерами до пятьдесят третьего, повторяю, был майором или подполковником бывшего МГБ… Потом его судили и дали пятнадцать лет…
– Фамилия?
Костенко улыбнулся, ответив вопросом на вопрос:
– Фамилия? Если б я знал всех, кто сидел в Саблаге по делам Берии или Абакумова, я бы назвал фамилию…
– Ни фото, ни робота?
– Есть фоторобот.
– Можно взглянуть?
– Зайдите к капитану Строилову, он теперь шеф… Но по роботу его опознал убитый, Михаил Ястреб; кличка у этого садиста была Хрен.
– Можно познакомиться с вашей разработкой? – спросил Ромашов.
– К начальству обращайтесь…
– Мы дадим наше заключение по металлу завтра к вечеру. Согласны, Иван Спиридонович? – Ромашов обернулся к Назаряну.
– Не успеем. Дня через три. И потом нам нужен этот самый штык… Завтра не успеем.
– Время теряем, – сказал Костенко.
– Мы пришлем ответ завтра вечером, – повторил Ромашов.
Дружески распрощавшись, уже возле двери, Ромашов остановил Костенко вопросом:
– Это поможет раскрытию обстоятельств убийства Федоровой, Владислав Романович?
Костенко сдержался, чтобы не повернуться на каблуках, так неожидан был вопрос; положил руку на медную ручку массивной двери, спросил:
– У вас было слишком мало времени, чтобы узнать о моей причастности к расследованию убийства Федоровой.
– Было. Еще в восемьдесят втором, когда меня перевели сюда… А до этого я работал в КГБ, слыхал о деле Федоровой, вашу фамилию знаю отменно… Если хотите перемолвиться парой слов – милости прошу, пропуск выпишут без свинской волокиты… Фамилию мою запомнили?
… Костенко решил было поехать на Петровку – новость с капитаном Строиловым его ошарашила, но потом сел в холле на диванчике возле рахитичной пальмы; три кресла, две пепельницы; странно, сейчас надвигается новая кампания – на этот раз против курения; неужели начальство не понимает, что любой запрет рождает постепенный, но грозный протест миллионов?
Запретили водку – взвинтилась наркомания, самогон повсеместен, теперь ввели карточки на сахар…
Запретят курево – еще страшнее станет наркомания, спекуляция будет ч е р н о й, хоть все внутренние войска против этого дела брось.
Разрешение – к добру, запрет – к гибели. Какой плод сладок-то? В том и штука, что запретный, это тебе не «Краткий курс», это – Библия.
Сколько ж времени он там просидит у Назаряна, подумал Костенко об особисте Ромашове; наверняка сейчас к Назаряну потянутся люди с папками…
Действительно, через пару минут запыхавшись прибежали два сотрудника с папками под грифом, потом женщина, затем генерал с кожаным портфелем.
… Ромашов вышел через полтора часа; не удивился тому, что Костенко ждал его, кивнул:
– Пошли ко мне. Отвечу, что помню.
Костенко достал фоторобот, показал Ромашову.
– Этого человека не встречали?
– Нет, – ответил Ромашов.
– Твердо?
– Абсолютно.
– Фамилии следователей Федоровой запамятовали?
– Один умер. Либачев, сдается мне. А Бакаренко, по-моему, жив, работал в ВОХРе Академии наук, но вроде бы оттуда погнали – спивается.
– Их сажали?
– Не помню. Кажется, из партии исключили.
– Звания и пенсии оставили?
– Сняли. А почему вас так интересует этот? – Ромашов кивнул на фото.
– А потому, что он сидел вместе с Ястребом… А Зою Федорову мучили садисты… И работал этот человек на руднике Саблага, где добывали тот металл, из которого сделаны шило и отвертка… Что из себя представлял Бакаренко?
