Первым попросил слова Архипушкин, бригадир сварщиков; выступал он крайне редко, а тут атакующе потянул руку и устремленно, чуть даже набычившись, двинулся на трибуну.
      - Я, товарищи, вот что скажу, - начал он. - У меня дочка, Светочка... На медицинском учится... Так она мою супругу и меня учит, что самое главное в жизни - это профилактика - не запускать болезнь, вовремя ее пресекать... Мы все виноваты в том, что болезнь в нашей республике запущена, стала крайне тяжелой. Проще всего критиковать нашего первого секретаря, уважаемого Николая Васильевича... Особенно теперь, когда рана кровоточит... Нет, товарищи, давайте начнем каждый с себя... Я в самом что ни на есть рабочем коллективе живу, продукты, если их, конечно, выбрасывают, покупаю в нашем магазине, и мне известно настроение людей: <Это в Москве еще чего-то можно, там власть близко, а у нас как все было, так и останется! А без указания секретаря райкома вообще никто и пальцем не пошевелит...> Каждый день я слышу разговоры, да и своими глазами вижу безобразия, перестраховку, саботаж перестройки. И я спрашиваю себя: отчего же я раньше не пришел к Николаю Васильевичу для открытого разговора? Что, боялся, он меня сразу не примет? Записался бы, дождался очереди, чего-чего, а к очередям мы привычны... Нет, просто, наверное, я трусил говорить первому всю правду. Казалось бы, чего мне-то бояться? Ну, не рекомендуют меня на следующей конференции в члены пленума... И что? С работы меня снять нельзя, должность рабочего у нас не очень-то дефицитна, это ж не начальник турсовета, который путевки распределяет! Особо желающих висеть на канате по восемь часов и конструкции варить что-то я не вижу... Дело, думаю, в том, что мы все еще очень плохо выполняем завет доктора Чехова и не вытравляем из себя рабство: <Да как же это я главного начальника буду уму-разуму учить?! Его поставили наверх, значит, заслужил! Больше всех, что ль, тебе надо?> Я постоянно слышал в себе такие слова! А потому хочу просить у вас отвода из членов пленума, а вместо себя рекомендую моего сменщика Епланова Геннадия Георгиевича, потому что он говорит правду всем нашим заводским и районным руководителям, он не для тихого удобства создан, а для общественной работы... Прошу в моей просьбе не отказать, потому что в тех безобразиях, что творятся в нашей республике - верно народ в Москву пишет, - я виноват не в меньшей мере, чем первый секретарь... У всех было на слуху, что он в спецбольнице себе особый подъезд построил, дочь его на служебной <Волге> в школу возят, а мы что?! Молчали! А скажи вовремя? Неужели бы не прислушался к нам Николай Васильевич? Теперь для собственной совести удобно говорить - <нет>. А для пользы общего дела лучше спросить самих себя: <Отчего молчали?!>
      Потом выступил директор совхоза Борисенко:
      - Соглашаясь на девяносто девять процентов с Архипушкиным, я все же хочу рассказать один эпизод... Когда агропром стал жать меня, чтоб я во имя плана сдал зерно и мясо государству - <Не подводи республику, Борисенко>, - я ответил, что подведу республику в том случае, если молодежь разуверится в перестройке, в праве совхоза реализовывать продукты на месте, когда рассчитались с государством. А мне: <Не надо демагогии>. Я - ни в какую. Тогда меня вызывает Николай Васильевич: <Товарищ Борисенко, давайте все-таки сначала думать об общем деле, а потом о своем узковедомственном интересе>. Я возразил - есть что на это возразить. Он и так и эдак, мягко, без нажима вроде бы, но ведь не дядя с тобой говорит, а первый секретарь... Тогда в конце беседы он советует: <Приведи в порядок дела, комиссия к тебе едет, они, знаешь, глазастые, не осрамись. Защищать - если виноват - не будем, теперь демократия...> Ну, и началась пытка... Я в Совмин, к Каримову. Тот душегубов контролеров - они до проверок алчные, только б что найти, - урезонил, поддержал меня, но ведь вы знаете, чем это кончилось для Каримова...
      Выступил главный режиссер театра, тот вообще не оставил на первом камня на камне: <Управлению культуры спектакль сдай, райкому сдай, горкому - тоже, каждый кидает замечания, будто Станиславский: <Это убрать, это переделать, а это смягчить...> Как острая проблема, так сразу же спасительное: <Не надо, к чему будить страсти?> А мы, художники, живем, чтобы будить страсти, это наше призвание! А над всей этой пирамидой растерянных, но не потерявших еще власти перестраховщиков высится Николай Васильевич: <Пока я избран первым секретарем и народ верит мне - фокусов на сцене не потерплю!>
      Один за другим на трибуну поднялись двенадцать человек; потом Игнатов зачитал предложение группы членов пленума: освободить Николая Васильевича Карпулина, рекомендовать на место первого меня, Каримова.
      По положению я еще продолжал сидеть за столом президиума, хотя в начале работы пленума ощущал себя в полном одиночестве; сосед, секретарь по пропаганде, даже локоть со стола убрал, чтобы ненароком не коснуться моей руки. Я обернулся к соседу справа, ректору университета Шарипову; тот растерянно улыбнулся и начал сосредоточенно покашливать, закрывая лицо, как мусульманская девушка.
      Еще больше я удивился тому, что в зале, после того как зачитали мою фамилию, раздались аплодисменты.
      ...Я всегда анализирующе наблюдал овации из-за столов всякого рода президиумов. Это полезная школа, потому что учит - если, конечно, хочешь учиться - пониманию настроения людей, причем не того, которого бы тебе хотелось, а истинного. По тому, как зал реагирует, где слушатели начинают сонно, по-птичьи жмурить глаза - вот-вот впадут в дрему, где машинально пишут что-то в форменных блокнотиках, где переговариваются во время доклада, в каких местах аплодируют (подсадных хлопальщиков, особенно <орлят-комсомолят>, определить легко), можно понять ситуацию в районе или городе. Тут бы и ломать приготовленную заранее речь, сделанную на основании сводок, тут бы и выступать без бумажки, а по правде, да разве легко переломать привычки?!
      Я видел сейчас: кто аплодировал, кто едва прикасался ладошкой к ладошке, и меня это радовало, ибо в моем мозгу безотчетно включился компьютер, и я просчитал еще раз, кто мои враги, а с кем можно варить кашу.
      Я вышел на трибуну и вдруг почувствовал, как у меня ослабли ноги.
      - Товарищи, благодарю за столь высокое доверие, но, боюсь, я не вправе согласиться на выдвижение моей кандидатуры... Членам пленума известно, что я попросился в отставку, поскольку я хотел продолжать борьбу за товарища Горенкова, находящегося в колонии...
      Из зала спросили:
      - А почему нельзя было бороться, оставаясь на своем посту?
      - Потому, - ответил я, - что большинство членов бюро посчитали мою позицию догматической, компрометирующей престиж автономной республики... Более того, мне было указано на безответственное поведение...
      - И вы с этим согласились?! Почему не опротестовали? Не обратились в ЦК?
      - Потому что постоянно обращаться в ЦК - это форма дезертирства. У ЦК не останется времени на работу, которую пристало вести штабу партии. Я тем не менее обратился в центральную прессу, когда местная отказала мне в праве на публикацию открытого письма...
      Поднялся Игнатов:
      - Товарищи, я уполномочен сообщить, что Верховный Совет России, прокуратура и республиканский суд занимались письмом товарища Каримова. Расследование, проведенное в Москве, было затем отправлено нам, потому еще, что в ряде писем трудящихся из Загряжска говорилось о Каримове как об образцовом руководителе. Мы согласились с мнением Верховного Совета и правительства России отказать товарищу Каримову в его ходатайстве об отставке. Это, так сказать, в порядке справки, таким образом, формальных оснований для самоотвода нет.
      У меня перехватило горло, потому что мои товарищи по работе хлопали так, словно я Аркадий Райкин, честное слово...
      Чтобы выиграть время, успокоиться и собраться, пришлось отхлебнуть чая (раньше докладчикам подавали минеральную воду, но первый утвердил чай, так было в Москве, на заседаниях сессий, ему это очень нравилось); при этом я более всего опасался, что в зале заметят, как у меня дрожит рука, вот ведь неистребимое мусульманство! Старый дурак, разве мои друзья не понимают, что это вполне понятное и оправданное волнение?!
      - Товарищи, в таком случае мне придется поделиться своими сомнениями... Суть их сводится к тому, смогу ли я выполнять ту работу, на которую вы меня выдвигаете?
      - Сможешь, - закричали в зале. - Сможете! Верим!
      - Спасибо... Тем не менее давайте порассуждаем вместе, чтоб трудящиеся потом не цитировали Крылова: <Как ни садитесь, все в музыканты не годитесь...> Допустим, вы выбираете меня... А как быть с нашим вторым секретарем? С товарищем Ниязмухамедовым? Я трижды приводил ему факты полнейшей невиновности Горенкова, доказывал, что талантливому руководителю мстят за то именно, что он каждым своим шагом следовал букве и духу перестройки... Но ведь товарищ Ниязмухамедов отмахивался от совершенно бесспорных свидетельств. Почему? Более того, он звонил в ОБХСС и прокуратуру с просьбой еще раз проанализировать мои отношения с Горенковым, не завязан ли я в коррупции... Прямо так и подсказывал, куда копать... И мне придется работать с ним в одной упряжке? Следовательно, мое избрание должно означать одновременный уход товарища Ниязмухамедова с партийной работы, иначе дело с мертвой точки не сдвинется... Или взять заместителя республиканского прокурора товарища Рабиновича... И он отворачивался от правды, и он не разрешал переследствие по дутому обвинению честного коммуниста... Более того, он уже начал организовывать дело, подбирая против меня свидетельства... Вы скажете - он не член пленума. Верно. Но ведь его шеф, прокурор республики, - кандидат в члены бюро... И вы хотите, чтобы я наладил дружную работу - вместе с ними?
      А контролирующие организации? Они выродились в некие <всезапрещающие дружины>! Они руководствуются не здравым смыслом, а желанием хорошо поработать - то есть, непременно схарчить кого-нибудь из руководителей! У них, мне кажется, есть план на инфаркты! План на то, чтобы уничтожить самых талантливых и смелых! Я счастлив, что работал вместе с нашим министром юстиции Никифоровым... Он, Иван Фомич, был первым, кто вошел с запиской о необходимости немедленной корректировки законов, отмены сотен идиотских запретов тридцатых и сороковых годов, которые мешают творчеству масс... Никогда не забуду его слова о наших многочисленных постановлениях: <Не надо лепить сараюшки к красивому дому, испортим впечатление>... И еще: <Когда Петр Великий разуверился в том, что белокаменная поддержит его реформы, он начал с чистого листа - построил Санкт-Петербург>. К сожалению, всеми нами уважаемого Ивана Фомича Никифорова переместили в арбитраж... И еще дали выговор за национализм, выразившийся в том, что он не был согласен - как интернационалист и русский патриот - с помпезными празднованиями <добровольных> воссоединении татар и дагестанцев с Россией... Все же знают, что Иван Грозный штурмом взял Казань, какая тут добровольность? Каждый читал <Хаджи-Мурата>, историю борьбы горцев против русского имперского владычества... Не надо равнять Россию, бывшую <тюрьмой народов>, с братством нашего социалистического Союза республик, которым великий русский народ дал свободу и будущее!
      А взять наше телевидение! Московские передачи смотришь как какие-то иностранные, честное слово! Мы со скрежетом зубовным решились покритиковать на своем голубом экране завал с торговлей, но уравновесили печально знакомым: <А предприимчивый частник с кооператором не дремлет!> Товарищи мои дорогие, нельзя же так1 При чем здесь частник?! Вопрос надо иначе ставить: почему мы дрыхнем?! Почему пустуют все ярмарочные избушки?! Почему туда выбрасывают огурцы и кабачки только в дни - стыдно сказать революционных праздников?! Наша беда - наша, а не кооператора - в том, что он цену меняет сам, оперативно, на дню два раза, а государственная и колхозная торговля получают расценки свыше - на сезон! Мы совершенно не умеем хозяйствовать! Это мы, именно мы, виноваты во всех наших завалах! Спасибо кооператору и частнику, без него мы бы давно оказались на грани социального кризиса! Не мы, а именно частник сегодня лучше нас борется за социализм, поставляя народу продукты! А мы поставляем слова! Обещания! Посулы! Кооператор и частник свободен в поступке. Пока что свободен... А наш хозяйственный руководитель живет в кандалах! Вот в чем корень вопроса. Обязывай мы строительные и торгующие организации, не обязывай, воз не сдвинется, пока руководитель и рабочий коллектив не получат свободы! Как можно - в условиях экономического беззакония - готовить боевую смену?! Фикция это! Самообман! Итак, работать можно только с союзниками! Не бойтесь врагов, в худшем случае они могут убить вас, не бойтесь друзей, в худшем случае они могут предать вас, бойтесь равнодушных: с их молчаливого согласия совершается и убийство и предательство!
      И, перекрывая аплодисменты, я прокричал:
      - Это не мои слова, а Бруно Ясенского, написанные им в тридцать седьмом году, незадолго перед расстрелом!
      Закончил я осипшим от волнения голосом:
      - Сейчас процесс перестройки подгоняют ЦК, пресса, телевидение, но мы до сих пор не имеем надежного юридического и экономического обоснования, которое бы двигало обновление самостоятельно, без постоянного понукания, ко всеобщей выгоде! За бесперебойную продажу овощей в Москве ратует программа <Сельский час>, а ну - надоест им?! Устанут?! Изверятся?! Что тогда? Хозяйственный организм, как и человеческий, силен лишь в том случае, если он свободен! Французская буржуазная революция состоялась потому, что сапожникам и ткачам абсолютизм не давал работать так, как они считали нужным! Мы не изжили в себе - в каждом из нас абсолютистско-рабскую психологию! Благими пожеланиями это не исправишь. Только законом! Что у нас и сегодня может сделать самородок типа Туполева, Эдисона, Кюри? Да ничего! Ни-че-го! Нужна наша санкция! А дать такую санкцию мы вправе лишь после бесчисленных согласований с бюрократическим, малокомпетентным аппаратом! Почему мы должны санкционировать каждое новое предложение, любую новую мысль?! Когда научимся верить талантам?! Представьте себе, что бы произошло, если б каждую свою книгу и оперу Мусоргский, Чайковский, Толстой и Горький согласовывали и утверждали?! Почему мы ждем изобилия и решения Продовольственной программы, когда директор совхоза не может ступить ни шага без наших санкций?! Почему мы ждем рывка в технике, если завод или институт не вправе начать новое дело без решения бюро?! А у нас в республике их сорок девять! А согласовывать каждый вопрос надо полгода! И это - путь прогресса?!
      - Какой выход? - крикнули из зала.
      - Очень простой: заказчик - банк - потребитель - вот вам треугольник, базирующийся на принципе кооперирования, которое сулит трудящимся выгоду реальную, осязаемую, влияющую на бюджет семьи. Я подсчитал: алкоголиками у нас становятся те, кто зарабатывает не более ста пятидесяти в месяц; нет смысла беречь такие деньги - что на них купишь?! А трудящиеся, которые получают более трехсот рублей, - не пьют! А те, кто взял семейный подряд и зарабатывают по пятьсот рублей, - не пьют! Алкоголизм - болезнь социальная, проистекающая от безверия и отчаяния! И повинны в этой болезни мы, руководители! С нас и спрос! Сможем раскрепостить людей - по закону, поправкой к Конституции, повышением роли юристов, адвокатов, нотариусов, защищающих таланты от недреманной бюрократии, - победим. Нет - перестройку провалим, врагов у нее предостаточно... Поэтому я предлагаю созвать внеочередную сессию Верховного Совета нашей автономной республики и отменить на ней все насильственно сдерживающие перестройку правовые нормы прошлых лет... Если вы меня поддержите по этим позициям, сниму самоотвод. Если нет - мое избрание будет очередной перетасовкой колоды, положение не изменится!
      ...Выступление первого было достаточно мужественным: <Что ж, попробуйте по-вашему, может быть, я устарел, однако не хотелось бы, чтобы горячая, хоть и заинтересованная азартность крушила все сложившиеся нормы, рискованно>.
      Ниязмухамедов довольно жалко оправдывался, ссылаясь на мнение Москвы, клялся научиться новому мышлению; первый несколько презрительно заметил: <Смелости не учатся>; завагитпром Мызиков возразил: <А что, космонавты рождаются героями? Отмечены тавром элитарности?>
      Пленум закончился в одиннадцать вечера; мы с Игнатовым зашли в мой кабинет, и прежде чем сели за стол, я написал записку секретарю Нине Григорьевне: <Пожалуйста, завтра соедините меня в девять по Москве с тов. Варравиным>.
      XXIX Я, Василий Горенков
      _____________________________________________________________________
      В Загряжск из колонии меня привезли на <Волге>.
      За всю дорогу шофер не произнес ни единого слова. Когда я спросил, где он работает, сухо отрезал:
      - На базе.
      Только когда мы попали в мой микрорайон (два дома, что я начинал полтора года назад, так и стоят недостроенные, рабочих на площадке нет), он сказал:
      - Мне дали адрес: Весенняя, три; это правильно?
      - Да.
      Я вышел из этой ухоженной тридцать первой <Волги> возле магазина; мне казалось совестным въезжать во двор; какая-то была во всем этом противоестественность: утром - зэк, а днем раскатывает на обкомовской машине; сразу по всем подъездам пойдет шорох: зачем? И так ощущение такое, что по-прежнему вымазан в дерьме, не помылся, зато надел новый костюм.
      Галя Прохорова - кажется, из восьмой бригады отделочников, - встретив меня, взбросила руки к щекам, замерла, потом шагнула назад, оттого что поначалу хотела броситься ко мне (я ощутил ее порыв), но не бросилась, прошмыгнула мимо.
      А чего ты ждал, спросил я себя. Думал, с флагами выйдут встречать?
      Всегда не прав тот, кто упал.
      Возле своей квартиры я остановился, чтобы пришло в порядок сердце и не тряслись руки, - дети все замечают. Надо войти домой так, чтобы загодя погасить эмоции. Зачем лишний раз рвать им сердца? Маленькие все понимают, порою значительно острее нас...
      Я нажал на кнопку звонка и сразу понял, что он не работает: филенка у нас соответствующая, все слышно, что происходит в квартире, раздолье для доносчиков: пиши - не хочу! Я подождал немного; тихо у меня в квартире... Точнее, в квартире бывшей жены, я ж выписан, мы разведены, а еще верней, меня развели... Я постучал три раза - как раньше. Никто не ответил. Постучал громче - злоба во мне поднялась, темная злоба и страх; сразу услышал старческие шаркающие шаги: в лагере очень обостряются слух и обоняние, я поэтому сразу понял, что идет старуха. Может, Зина вызвала мать, подумал я. Сама на работе, а бабушка с детьми помогает... Право переписки я получил только в колонии, в тюрьме я был отрезан от известий из дома, именно там следователь дал мне Зинино прошение о разводе. Кстати, с двумя ошибками; странно, грамотный человек, отчего? Отправил два письма, ответа от нее не пришло; получил только открытку от обойщика Деревянкина, писал, что их бригада в суд не верит, они на моей стороне. Не помню его... За долгие тюремные дни в памяти остаются лица самых близких, остальные отходят на второй план, а потом и вовсе стираются.
      - Кто? - спросил шамкающий женский голос.
      Нет, это была не мама Тая.
      - Зинаида Евгеньевна где? Шурик и Паша?
      - Чего?!
      - Да вы отворите дверь, - попросил я. - Пожалуйста... Я только спрошу...
      - А ты через дверь и спрашивай. Чего я, глухая, што ль?!
      Я услышал, как открылась дверь за спиной. Там жил прораб Светелкин, тихий, незаметный человек с уникальным глазомером: объем земляных работ, который предстояло выработать, определял в минуту; странно, отчего <глаз-ватерпас> у нас говорят про алкашей?
      Обернувшись, я увидел в дверях женщину; жена прораба, подумал я; жаль, что раньше не познакомился, нехорошо.
      - Василий Пантелеевич, - стараясь скрыть изумление, сказала она, вытирая руки о передник, - а вы...
      - Да, отпустили...
      - По здоровью?
      Я успокоил ее, хотя мне казалось неудобным говорить об этом:
      - Нет, приговор отменили... Меня реабилитировали...
      - Это как? - не поняла женщина.
      - Оправдали. Доказали, что я не был ни в чем виноват... Вы не подскажете, где мои детишки? И что там, - я кивнул на свою квартиру, - за бабка шамкает?
      - Так это мать новых жильцов! Они Еремеевы, с Орла сюда подались...
      - А где же Пашенька и Шурик?
      - Вы ничего не знаете?
      - Да откуда?!
      - У меня не убрано... А то б зашли... - неуверенно предложила женщина.
      - Нет, нет, не хочу тревожить, спасибо... Мне б только узнать, где дети...
      - Так ведь Зинаида Евгеньевна уехала отсюда как месяц...
      - Ее переселили?
      - Нет. По обмену... В Курск... Она никому адреса не сказала... Уехала в одночасье... Вещей-то собирать - всего один чемодан, все остальное описали и вывезли... Может, все же зайдете? Я борщ варю...
      - Что? Нет, нет, спасибо... Наверное, адрес я смогу достать в обменном бюро? Там ведь не может не быть, правда?
      - Да не узнавайте вы адрес, - вздохнула женщина. - Она ведь не одна уехала... С новым мужем...
      - А дети? - спросил я, ощущая нелепость моего вопроса.
      Женщина, однако, поняла меня:
      - Так ведь они маленькие! К любому мужчине тянутся: <папа> да <папа>. Ну что ж мы тут стоим, - она наконец превозмогла себя: - Заходите, пожалуйста...
      - Спасибо, мне еще надо успеть на работу, - ответил я; это была правда, потому что начальник колонии, стараясь не смотреть мне в глаза, попросил прежде всего съездить в трест: <Там приготовлена компенсация, паспорт и путевка куда-то, вроде бы на море>.
      ...В тресте я зашел в бухгалтерию. Из моих работников осталось только трое - все остальные новые, смотрели на меня настороженно; Любочка, Арнольд Иванович и Коля бросились ко мне, Любочка, обнимая меня, шептала сквозь слезы: <Господи, какое счастье, вот счастье-то, господи!>
      ...Кассир - тоже новая женщина (кассира-то зачем было убирать?!) вручила мне пакет с деньгами, предложила пересчитать: тринадцать зарплат, целый пакет денег, я столько и в руках никогда не держал.
      - Вас просили зайти в партком, - сказала она сухо. - В восьмую комнату.
      Молодой мужчина в бежевом костюме поднялся мне навстречу, пожал руку и начал говорить, как он рад тому, что правда наконец восторжествовала...
      - Вы сами-то здесь давно? - спросил я.
      - Да уж год, Василий Пантелеевич.
      - Много народу, смотрю, поменялось.
      - Не сказал бы... Костяк, сдается, сохранен... Но, конечно, новая метла по-новому метет... Сейчас я позвоню, чтобы принесли ваши путевки... Очень хороший санаторий, в Крыму...
      - Мне путевки не нужны, спасибо... Путевка... Одна путевка...
      - Читали газету о пленуме обкома?
      - Читал.
      Я ждал, что он пригласит меня к новому директору или хотя бы спросит, чем я намерен заниматься. Он молчал, не зная, как себя вести, потом вымученно поинтересовался:
      - Отсюда поедете к Каримову?
      - Он меня не приглашал... Чего ж навязываться...
      - Как я слыхал, именно он отправил за вами машину.
      - Да? Странно. Шофер мне не представился, спросил, куда завести, - и все.
      Я расписался за полученную путевку, уплатил членские взносы за все то время, пока числился вне рядов, сказал, что зайду еще раз, когда получу партбилет, - проставить штампики, чтобы все было погашено честь по чести, и поехал в городское бюро обмена.
      Раньше, до ареста, я бы попросил секретаря помочь навести пустячную справку; сейчас это надо было делать самому. Я встал в очередь; приема у инспектора ожидало человек тринадцать; очень много молодых, явно ушли с производства.
      А как же закон об индивидуальном труде, подумал я. Где посредники, которые подготовят и проведут обмен, не нанося ущерба тем заводам и трестам, где работают эти люди?
      - На что меняетесь? - спросил я мужчину, стоявшего передо мной.
      - Хочу податься в Норильск... Там быстрей на пенсию выходят.
      - Сколько вам до пенсии?
      - Если здесь, то девятнадцать, а там всего одиннадцать... А уж потом, - мужчина улыбнулся осторожной, затаенной улыбкой, - жизнь начнется... На юг уеду, огород заведу...
      - А что, здесь жизни нет?
      Мужчина оглядел меня с головы до ног, отметил, видно, что костюм на мне болтается, пуговицы перешиты, вместо шнурков - веревочки в туфлях, и, покачав головой, усмехнулся:
      - Потолки больно низкие.
      Я не сразу понял его. Мы вообще-то тяготеем к двусмысленным ответам, оттого уточнил:
      - Вы имеете в виду жилищное строительство? Или уровень заработной платы?
      - Я имею в виду жизнь, - ответил он.
      - Это как?
      - А так... Сами, что ль, не знаете? На все лимит и потолок. Хочешь прыгнуть - а нельзя... Или - смысла нет... Спортсмен планку перемахнул ему золотая медаль. А в нашей жизни? Мы же не придурки - ставить мировые рекорды в пустом помещении без зрителей... Медалей хотим... Золотых... А не сатиновых вымпелов...
      - Вы кто по профессии?
      - Конструктор.
      - Где работаете?
      - Где надо, там и работаю, - на этот раз мужчина оборвал разговор, демонстративно отвернувшись.
      Откуда в нас эта невоспитанность, подумал я. Вспомнил, как военврач, возвращавшийся со мною в поезде из Берлина - в отпуск, на Брянщину, задумчиво говорил: <Знаете, у немецких друзей и порядок, и бананы с миндалем в захудалых деревенских магазинчиках свободно продают, не говоря уж о том, что там же семь сортов колбас и сарделек на кафельной стенке висят и все люди друг к дружке предельно вежливы, я все же испытываю умиление - даже слез сдержать не могу, - когда меня начинают отчитывать в Бресте... Каждый, кому не лень, ругает: и носильщик, и таможенник, и гардеробщик в ресторане, и официант... Они собачатся, а у меня в сердце покой и счастье - свои.
      Слова этого молодого военврача с лучистыми глазами, молодого еще, сорока нет, запали мне и сердце. Когда мы прошли досмотр и встретились в ресторане брестского вокзала, я присел к нему за столик: <Чем вы объясните эту вашу умильность к тому, что наши так отчаянно собачатся?> Он посмотрел на меня с некоторым удивлением, повторив: <Так ведь свои! От иностранного языка устаешь! Да и потом, знаете, горько испытывать ощущение собственной малости... У нас сестры в госпитале гроши получают, а купить есть что, товары хорошие - и ковры, и отрезы, и обувь, особенно <Саламандра>... Ну и наладились наши по воскресеньям обихаживать немецкие огороды за пятьдесят марок в день. Субботу и воскресенье работают - вот и босоножки... У меня сердце сжало, когда сестра милосердия поведала, что, мол, старик хозяин с ней по-русски говорит, добрый дед, с нами воевал, в плену язык выучил... Победители на побежденных вкалывают, разве не обидно?! С тех пор у меня прямо как навязчивая идея - домой, скорее домой, там хоть такого быть не может!>
      ...Кто ж это писал, что планета наша для веселья мало оборудована, подумал я, наблюдая за тем, как безжизненно-медленно движется очередь на прием к инспектору по обмену с иногородними. Кажется, Маяковский. Неужели он весь мир имел в виду? Или писал про нас, горемык? Во время первой зарубежной поездки в Чехословакию я даже сжимался, когда в магазинах, автобусах, в отеле постоянно слышал вокруг себя неизменно ликующее: <Просим вас>, <Пожалуйста>. Люди произносят это напористо, словно бы агрессивно навязывают тебе вежливость и взаимную уважительность. Отчего же мы - а ведь народ наш добр и отзывчив - так грубы и неотесанны?
      ...Инспектором оказалась пожилая женщина с нездоровым, землистым цветом кожи; голубые, миндалевидные глаза ее были совершенно инородны на измученном лице.
      Выслушав меня, она сказала, что я должен написать заявление с указанием точной даты обмена, когда и кем подписан ордер, на основании каких документов, и указать причину, побудившую меня обратиться с этим вопросом.
      Испытывая ноющую тоску, я ответил, что в бюро справок мне объяснили: именно здесь, в этом кабинете, я получу исчерпывающую информацию; обмен состоялся месяц назад. Неужели так много людей из Загряжска уезжают в Курск? Пожалуйста, разрешите мне самому поискать в картотеке.
      - Если мы каждому встречному разрешим рыться в картотеке, - ответила женщина, - потом сами ничего не сможем разыскать...
      - Сколько времени я должен ждать ответа?
      - Две недели.
      - У меня путевка в санаторий начинается через пять дней...
      - Отдохнете, тогда и придете за ответом.
      - Дело в том, что за время моего отсутствия (я не смог сказать <ареста>, вспомнив, как соседка на лестничной клетке боролась с собою, не зная, пустить ли меня в квартиру) моя жена обменялась... И уехала в Курск... С новым мужем... А с ней мои мальчики... Они маленькие еще, понимаете? И я их не видел больше года...
      - А где вы были?
      И я был вынужден ответить:
      - В тюрьме.
      Женщина покачала головой, несколько брезгливо поинтересовалась:
      - Прописку-то хоть дали? Покажите справку об освобождении.
      Я протянул паспорт, который мне вернули утром; женщина прочитала фамилию, лицо ее неожиданно изменилось, глаза сделались еще более яркими, на отечных щеках появился румянец - словно два красных пятачка (видимо, с сосудами у бедняги швах):
      - Погодите, погодите! Так вы что ж, тот самый Горенков?!
      Я испытал сосущую неловкость, но постарался отшутиться:
      - Вы обо мне прямо как об артисте каком...
      - Что вы! Ни о каком не артисте! Про вас так много говорят в городе!
      Она неожиданно быстро поднялась и открыла дверь в соседнюю комнату:
      - Лидочка, достань ящик по обмену с Курском, найди там формуляр на Горенкову...
      Та, видимо, слышала наш разговор, потому что сразу спросила:
      - Может, она взяла фамилию нового мужа?
      Инспектор обернулась ко мне, согласно кивнув:
      - А мы по здешнему адресу установим.
      Через три минуты Лидочка положила на стол формуляр, и я записал на листочке бумаги улицу и номер дома в Курске, где теперь жили мои дети.