"Уважаемый мистер Тимоти-Аустин!
      Мы узнали, что Вы проявляете интерес не только к серебряным копям, но и ко вновь открытым залежам медной руды. Поскольку наши представители в Хьюстоне сообщили нам о том, как хорошо пошли дела «Силвер филдз» после того, как Вы выбросили на рынок акции этой начинающей компании, мы готовы предложить Вам приобрести за 100 тысяч долларов вновь открытые копи в Чинагата-Сити, что позволит Вам выбросить на биржу акции этого нового предприятия по крайней мере за 145 тысяч долларов.
      В случае, если Вы заинтересуетесь нашим предложением, просим Вас обратиться к нашему представителю в «Чейз Манхэттэн» в Нью-Йорке м-ру Кларку, который пришлет Вам всю необходимую документацию.
      Естественно, в случае, если Вы решите заключить такого рода сделку, мы предоставим гарантии через «Чейз Манхэттэн».
      Примите, мистер Тимоти, уверения в нашем глубоком уважении,
      Роберт Мак-Гиви и Фрэнклин А. Розен, гарантированное оформление купчих на недвижимость".

      "Уважаемый мистер Кларк!
      Прошу Вас срочно выслать документацию на залежи медной руды в Чинагата-Сити, а также оформленные у нотариуса данные по кредитоспособности м-ра Р. Мак-Гиви и м-ра Ф. А. Розена.
      С уважением, Филипп С. Тимоти-Аустин, финансист".

      "Дорогой Боб!
      Судя по всему, рыбка заглотнула крючок! Однако максимум осторожности! Филипп такой парень, что может не ограничиться свидетельством нотариуса, а самолично прикатить в Нью-Йорк, как-никак сто тысяч баков, такие деньги не валяются на дороге.
      Поэтому срочно дай Кларку деньги за аренду Бюро (внеси за месяц, потом слиняем) в здании, примыкающем к «Чейз Манхэттэн» и открой шикарную нотариальную контору в том же районе. При том, что он парень шустрый, в Нью-Йорке никогда не был, город его ошеломит, а ты еще найми Крисчена, который умеет изображать миллиардера, арендуй ему авто, двух лакеев, шофера и познакомь его с этим гадом, когда он туда пожалует.
      Держи меня постоянно в курсе дела, оно того стоит. Я на пяток дней отъеду в Нью-Орлеан, там вроде бы летал «остинский голубь», недурно б поймать!
      P. S. Продолжай смотреть за Филиппом, за его контактами, поездками, письмами, это очень важно!
      Твой Бенджамин Во".

      "Уважаемый мистер Коулз!
      Пересылаю Вам копию письма м-ра Во, адресованное им Бобу Имзу.
      С уважением
      Нигольс".

      "Дорогой Эдвардс!
      Покажи Камингсу письмо, полученное адвокатской конторой, обслуживающей мои интересы в горнорудном деле, от доверительного информатора по почте, перехватывающего корреспонденцию для нашего ознакомления.
      Твой Питер Коулз".

      "Мой дорогой мистер Камингс!
      Пересылая переписку, связанную с «серебряным бизнесом», еще раз благодарю за тот совет, что Вы дали мне пару месяцев назад. Убежден, что м-р Во работает на совесть, причем он никогда не сможет нащупать ту цепь, которая связывает нас с Вами в надежнейшее содружество.
      Если дела идут так, как он пишет Бобу (этот человек нанят третьими лицами по поручению моего Питера и сведен с ним), тогда можно надеяться, что «Силвер филдз» перейдет под наш контроль.
      Привет тем, кому Вы сочтете нужным его передать!
      Ваш Эдвардс".

      "Уважаемый мистер Сидней!
      Литературное агентство «Бель летр лимитэд» передало мне на рассмотрение присланные Вами рассказы.
      Я внимательно с ними ознакомилась. Я не решилась рекомендовать их к распространению в газеты по целому ряду причин, но самые главные сводятся к тому, что Ваши герои в массе своей являются отбросами общества, а мы живем в такое время, когда потребны Добрые Символы, которым должно поклоняться. А литература обязана приближаться к проповеди. Мне кажется, что Ваши герои словно бы постоянно боятся, как бы им не стали задавать вопросы об их жизни. Они подобны разбитым колоколам, которые тем не менее страстно желают возвещать миру свой голос.
      Мы все жаждем нового и чистого, но разве Ваши «герои» – бродяги, игроки, воры – могут быть примером, чтобы следовать им в каждодневной жизни?! А порою вы излишне «щедры», но ведь этого делать нельзя" Разве можно всегда писать «хорошие концы»? Как Господь готовил нас в своих проповедях к дню Страшного Суда, так и честный литератор обязан писать Правду, только Правду и ничего, кроме Правды!
      Почему бы Вам не создать новеллы о незаметном подвиге миссионера, отдающего сердце своим диким подопечным? Об ученом, погибающем во имя того, чтобы жили другие? О капитане, который сходит с мостика и уплывает в бушующее море, после того как он предпринял все, что мог, дабы спасти корабль? Да разве мало в мире тем, которые по-настоящему волнуют читателя? А Вы просто-напросто берете на себя смелость выписывать безапелляционные рецепты на счастье. Разве это допустимо? То, что Вы прислали в наше агентство страдает «сделанностью», поэтому читатель не станет тратить время на то, чтобы знакомиться с Вашими коллизиями.
      Надеюсь, я Вас не очень огорчила своей прямотой.
      Всего Вам лучшего,
      Анна Бертрам, поэтесса и романистка".

      "Дорогой Ли!
      Пожалуйста, перешли Этол этот мой рисунок. Она поймет, что руки, изображенные на нем, это наши с ней руки, а парусник – тот самый, на котором я сегодня отплываю в Гондурас. Я буду писать тебе оттуда прежним способом, через Уинни.
      Твой Билл".

      "Дорогой Харви!
      Один мой друг попал в весьма обычный переплет: увидал хорошенькую простушку, которая пела в церкви, пригласил ее на пикник, ну, и ты сам понимаешь, чем это кончилось.
      Два месяца встречи с красоткой доставляли ему понятную радость, но потом она ему сообщила радостную весть, что вскорости он станет папочкой.
      Как следует поступать в таком случае? Откупиться? Дать содержание при условии ее переезда в другой город? Или гнать взашей?
      Мой приятель (в отличие от нас с тобою) абсолютная тюфтя, совершенно лишен волевых качеств, но парень славный, надо ему помочь.
      Дай, пожалуйста, квалифицированный совет, ибо слава о тебе как о юристе гражданского права дошла и до нас, провинциалов.
      Желаю всего лучшего, твой друг Филипп С. Тимоти-Аустин".

      "Дорогой Филипп!
      Передай своему другу, что право на рождение ребенка дает лишь брак, освященный церковью и зарегистрированный мэрией. Все остальное может быть квалифицировано лишь гнусным шантажом и вымогательством.
      В случае, если твой друг поведет себя как тюфтя и даст девице денег, он признает этим факт отцовства. Тогда возможен процесс и всякие прочие словосотрясения. Толку она не добьется, но разговоры пойдут.
      Так что я бы ни в коем случае не советовал давать девице содержание.
      В случае, если твой друг тем не менее решит поступать так, как ему подсказывает сердце, я готов принять на себя защиту его интересов в суде.
      Передавай привет всем тем из наших, кого видишь.
      Кстати, Пит сделался главой фирмы, выпускающей препараты, которые могут прерывать беременность. Если хочешь, дай его адрес своему другу: «Питер Сиберс, дом 42, 6-я улица, Нью-Йорк».
      Желаю тебе всего лучшего.
      Харви Липп".

      "Дорогой Ли!
      Положительно я стал бояться сюжетов! Меня так часто поворачивали от ворот редакции, поскольку я слишком «сюжетен», что хочется написать какую-нибудь скучную историю, банальную до тошноты, привычную всем читателям: он – горемыка шахтер, она – падшая девица, но затем появляется молодой учитель, полный добрых идей. Происходит метаморфоза: падшая вновь обретает девственность и веру в свои права; шахтер, грешивший участием в забастовках, начинает посещать вечерние курсы для штрейкбрехеров, а добрый учитель получает приглашение в Итон, чтобы возглавить там кафедру Всеобщего Счастья.
      Тем не менее сюжет, с которым я столкнулся, великолепен! В тот «город», где я теперь работаю в качестве «маэстро пор ля ирригасьон» (диплом мне выправили на корабле, главное, чтоб написали по-испански хорошим почерком, при этом необходимо много титулов, и чтобы обязательно слово «профессор»; картофельная печать вполне проходит), зашло судно, которое доставило сюда сорок ящиков с мужскими и женскими туфлями, всего в количестве тысячи штук. Американский консул Джон Замски, которому только-только исполнилось двадцать два года (он отправился сюда в добровольную ссылку после того, как поссорился с любимой), решил подшутить над ее женихом и отправил в родной город письмо (не от своего имени, конечно), что здесь все спят и видят обзавестись хорошей кожаной обувью. На три тысячи здешних жителей имеется всего две пары сапог: одна у губернатора сеньора дона Мигуэля Доменико-и-Агарре Караско, а вторая у нашего консула. Жара здесь такая, что обувь является обузой, ненавидимой как консулом Северо-Американских Штатов, так и губернатором, однако, «ноблэс оближ» , этим двум приходится набивать мозоли, все остальные ликуют, ходят себе босиком.
      Консул умирал от смеха (на этот раз без помощи возлияний местной водки, а от всего сердца), ибо чувствовал себя отомщенным, так как он разорил соперника. Но он перестал смеяться и пришел в ужас, когда получил сопроводительное письмо, в котором его уведомляли, что приезжают к нему, дабы возглавить обувное дело, любимая с папой, а с соперником все кончено, в руке ему отказано, дом продан, все деньги вложены в ботинки, жди, целуем!
      Поскольку я был здесь единственным американцем, «мистером Биллом Самни Уолтером», консул пригласил меня на ужин и спросил, какой револьвер лучше всего употребить в целях безболезненного самоубийства.
      Я ответил, что лишь сорок пятый калибр гарантирует моментальный переход в Лучший Мир, однако я довольно подробно описал ему те минуты, которые предшествуют этому сладостному мигу. Во-первых, сказал я, надо купить эту пушку, а я не убежден, что во всем Гондурасе есть такое оружие – здесь сейчас мода на пулеметы, сорок пятый калибр кажется здешним военным, политикам, контрабандистам и торговцам дамской амуницией, совершенно недостойной истинного кабальеро. Во-вторых, продолжил я, необходимо (если случилось чудо и оружие попало вам в руки) написать прощальное письмо. В-третьих, следует вложить дуло в рот, ощутить зубами его масленый холод и отдать себе отчет в том, что сейчас палец нажмет на курок, но за мгновение перед тем, как все кончится, желтую массу мозга выбросит вместе с сахарными костями размозженного черепа на траву (стену, пол, шкаф, это уже деталь).
      Консул побледнел и спросил меня, что же в таком случае я прикажу ему делать. Я приказал ему думать. И начал думать сам.
      Как ты догадываешься, «маэстро пор ля ирригасьон», то есть «мастер-наставник по делам ирригации», означает здесь профессию человека, который роет канавы, чтобы отводить воду в сезон дождей на поля «Юнайтед фрут», где деревья ломятся от бананов. Работа эта оплачивается довольно неплохо, тридцать центов в день. Поскольку хозяин дает койку, бесплатный завтрак, а обед и ужин стоят здесь десять центов, то на бумагу и чернила вполне хватает. Но когда мы копали канавы у тебя на ранчо – то было одно дело, а в тропиках – это совершенно иной вид занятий, уж поверь мне. Так что думать о башмаках любимой консула во время сорокаградусной жары, когда машешь кайлом, согласись, довольно трудно. И я предложил консулу оплатить мой вынужденный прогул, предоставить мне комнату в его доме и бесплатное питание, а я взамен пообещал хорошенько подумать, чтобы решить вопрос с этими проклятыми башмаками, не прибегая к помощи револьвера сорок пятого калибра.
      Консул обнял меня и прослезился, что меня весьма насторожило.
      Словом, впервые за четыре недели я спал в гамаке, не терзаемый укусами гадов, под марлевым балдахином; на завтрак давали не бурду, именуемую чаем, но кофе и тостики, к обеду готовили бульон и отбивную, а не зеленые бананы, а про ужин я и не говорю!
      Первый день я блаженствовал, лежа в гамаке. Второй день хотел провести так же, но заметил тревожный взгляд консула и понял, что, несмотря на двадцать два года, Итон наложил на него печать администратора, который считает работой лишь видимое ее проявление. Я был вынужден сесть к столу и показать несчастному, как я думаю. Это можно сделать лишь однозначно: взять перо, бумагу и начать писать. Хоть одно слово «дурак», но только б водить пером. Значит, работа идет, а если так, то все будет в порядке.
      На третий день я спросил себя: а что же придумать-то? Положение ведь действительно безвыходное!
      И я сказал себе: «Придумай новеллу! Ведь ты умеешь вертеть сюжет? Умеешь! Ну-ка! Есть тема: „Как сбыть башмаки там, где они не нужны?“ Вот и фантазируй!» И я легко написал рассказ, который по прочтении показался мне – в отличие от «эссеистов и литературных критиков» – вполне реальным, а не «сконструированным».
      Итак, не позволив консулу надрызгаться в тот вечер, я повел его на берег, в заросли, усыпанные колючками. Всю ночь консул Соединенных Штатов и беглый каторжник набивали этими колючками мешки и сносили их в подсобное помещение. А наутро консул открыл магазин, и это заметили все, потому что я нарисовал огромную вывеску, на которой был изображен ботинок и человек, напоровшийся голой пяткой на шип.
      Аборигены пришли полюбопытствовать, что это такое – «ботас» , примеряли их на руки, очень потешались, но не приобрели ни одной пары.
      Следующей ночью консул Соединенных Штатов и беглый каторжник насыпали у дверей домов на центральной улице припасенные накануне колючки, особенно много пришлось поработать на рыночной площади.
      О, какой вой раздавался на улицах нашего городка в то утро, слышал бы ты, дорогой Ли! Так воют львы, попавшие в капканы, или жены, заставшие мужей в объятиях актрис кордебалета с плоскими животами и подведенными ресницами.
      Словом, к вечеру было продано восемьдесят четыре пары!
      Как гиены, мы ждали ночи, и снова рвали свои тела и руки в зарослях, собирая колючки, и это принесло свои плоды: через три дня вся партия товара была реализована, барыш составил двести семнадцать долларов. Консул до того возликовал, что отвалил мне семнадцать долларов и предложил принять на себя бремя представительства интересов Соединенных Штатов в Гондурасе после того, как прибудет любимая с папой и они возьмут монополию на продажу обуви во всей Латинской Америке.
      Мне пришлось заполнить документы на имя «Билла Самни Уолтера», которые консул предложил мне самому отправить в государственный департамент, а сам ушел в подготовку встречи любимой, причем протелеграфировал им, чтобы они привезли с собою еще две тысячи пар обуви.
      Так что пока я консул. Документы, как понимаешь, отправлять не тороплюсь, лежу в гамаке, придумываю рассказы, потом сажусь к столу и записываю их.
      В седьмом по счету отказе, который я получил от одной из газет, очередная «эссеистка, поэтесса и романистка» сердечно советовала мне не торопиться, «тщательно отделывать каждую вещь, словно алмаз». Я не удержался и впервые в жизни ответил ей, сказав, что зависть – плохое качество, и если она вымучивает свои произведения, то мне доставляет высшую радость писать их быстро, ибо я вижу на стене все происходящее с моими героями, слышу их голоса, сострадаю их слезам, смеюсь, когда они смеются, только не плачу с ними, потому что не умею. К сожалению, времени на отделку не остается, потому что я не «делаю вещь», а просто-напросто живу вместе с моими героями. Они – это я, я – это все они.
      Но я действительно стал бояться сюжетов! Поэтому я не пишу рассказ про то, как бежавший из-под суда преступник сделался консулом Соединенных Штатов. Это же «нереально, искусственно и сделано только для того, чтобы вызвать смех у мало читающей, а потому плохо подготовленной публики». Тьфу!
      Но ты чувствуешь, как я повеселел, Ли?! Может, ты хочешь вложить деньги в фирму по продаже в Гондурасе русских соболей? Или калориферов для обогрева хижин во время зимних холодов, когда ночная температура падает до двадцати семи градусов жары, что местным жителям кажется арктическим холодом! Напиши, я дам тебе полезные советы, со мной не пропадешь!
      Жду весточек. Пиши не таясь: Гондурас, Консулу Соединенных Штатов! Доставят в опечатанном мешке с дипломатической почтой под расписку!
      Твой друг Билл".

      "Дорогой мистер Холл!
      Зная Ваши дружеские отношения с моим зятем, я осмеливаюсь написать Вам это письмо.
      К обычным отказам и он, и все мы давно привыкли, но этот поставил меня в тупик. К сожалению, я не могу посоветоваться с моей дочерью Этол, ибо ее здоровье ухудшается с каждым днем. Врачи считают, что туберкулез вступает в свою страшную, разрушительную, неизлечимую фазу.
      Боюсь, что очередной отказ произведет на нее такое угнетающее впечатление, что трудно будет предсказать последствия.
      Думаю, что Вам, человеку, который его знает с юношества, лучше решить, можно ли переслать Биллу этот отзыв.
      Примите, милостивый государь, мои дружеские приветы, миссис Роч.
      P. S. Приложение: письмо м-ра Уолта Порча на двух страницах.
      "Уважаемый мистер Сидней!
      Рассказы, переданные мне литературным агентством «Нью Ворд», я прочитал залпом. Хочу от души поздравить Вас с тем, что труднее всего достижимо в литературе, а именно с прекрасным навыком ремесла.
      Но я не могу рекомендовать Ваши рассказы к печати, оттого что не буду понят моими работодателями.
      Рынок сегодняшней литературы строится по закону аналогов, уважаемый мистер Сидней. Все газеты и журналы хотят быть похожими друг на друга в главном: во-первых, конец новеллы должен быть либо благополучным, либо шокирующе-кровавым, однако и в первом и во втором случае зло обязано быть наказанным, а добродетель, несмотря на все трудности, не может не восторжествовать. Во-вторых, читателя не интересует интеллект писателя. Чем проще Вы пишете, чем ниже опускаетесь до его уровня, тем он охотнее Вас читает. Вы же ошеломляете блеском остроумия, горьким юмором и доброй снисходительностью. Критика еще не готова к литературе, подобной Вашей, мистер Сидней, Вас просто-напросто не поймут, а за это растопчут. Все, что непонятно, обязано быть унижено и ошельмовано. Если бы Вы были писателем, желательно европейским, с именем, то критика (а следом за нею и доверчивый читатель) стала бы возносить Вас до небес, называя автором «нового стиля». Вас бы исследовали, приписывали то, о чем Вы никогда и не думали, ставили бы в пример нашим литераторам, всячески расточая похвалы. Вы же, к сожалению, рождены американцем, а и на нашу страну распространяется библейское «нет пророка в отечестве своем».
      Я бы не хотел, чтобы это письмо стало известно кому бы то ни было в нашем литературном агентстве. Увы, наш цех живет по закону пауков в банке. Хозяин нашего предприятия привык к известным сюжетам: хорошая девушка (сестра милосердия, учительница, стенографистка) знакомится с сыном банкира, бездельником и бонвиваном. Ее идеи, рожденные неукоснительным следованием Библии, производят в душе молодого человека переворот, он начинает учиться, работать и делает взнос в пользу бедных. Свадьба. Рождение ребенка. Счастье. Или же: плохой инженер ленив и чурается труда. Его друг, наоборот, проводит дни и ночи в библиотеках. Появляется девушка. Оба влюбляются в нее, но она отдает предпочтение работающему инженеру. Бывший лентяй после этого шока погружается в науку и делает изобретение века. Или: пропала старинная карта со схемой золотого месторождения. Ее ищут разные люди, но находит самый достойный, обязательно бедняк, который при этом поет в церковном хоре. А вы? Пишете про умных оборванцев с чистыми сердцами. Или про бандитов, которые вынуждены браться за кольт оттого, что общество не позволяет им заработать деньги законно. Нет, такое у нас не примут нигде, мистер Сидней, поверьте волку от литературы, который когда-то печатал свои рассказы, норовил дотянуться до правды, да только на этом ноги поломал, ибо не каждому дано счастье утвердить Правду в своем творчестве. Для этого нужно время, похлебка, кровать и фанатическая убежденность в своем призвании.
      Иногда мне кажется, что нигде так хорошо не напишется твоя главная книга, как в госпитале или тюрьме, когда здоровье или же общество лишило тебя жестокой надобности заботиться о хлебе насущном для матери, сестер, жены и детей.
      Я поймал себя на мысли, мистер Сидней, что мне было бы приятно, начни Вы прикладываться к бутылке, получив мой отзыв. Значит, будет одним меньше! Закон литературы – это закон не только скорпионов в банке, но и волков в лесу, каждый отсек которого должен быть закреплен за одним лишь, остальным вход воспрещен, за нарушение – смерть!
      Мистер Сидней, Вы талантливый и совестливый человек, поэтому вряд ли Вы пробьетесь в нашу нынешнюю литературу, где царствует мелюзга, серость и приспособление. Время выдвижения идей кончилось, настала пора тишины, когда каждый тихо сидит в норе и ждет своего часа. Каждое столетие кончается так, только так и никак иначе.
      Я завоевал себе право на то, чтобы писать отзывы на рассказы, получаемые редакцией по почте (те, которые редактору передают именитые, сразу же идут в типографию). Это дает мне двадцать долларов в неделю. Я не намерен их терять, рекомендуя Ваши рассказы к печати.
      Если же Вы напишете так, как пишут остальные, и пришлете мне, минуя агентство, я сделаю все, чтобы рассказы были опубликованы. Даю Слово.
      Уолт Р. Порч, литератор 25-я улица, пансионат «Вирджиния», Нью-Йорк".

      "Дорогая миссис Роч!
      Пожалуйста, передайте мой привет и пожелание скорейшего выздоровления бедняжке Этол. Пусть она не верит врачам, а побольше пьет козьего молока!
      Дела Билла идут хорошо, он просил передать Вам свою любовь и нежность.
      Что же касается послания Уолта Р. Порча, то я его сжег.
      Ваш
      Ли Холл".

      "Дорогой Билл!
      Сердечно благодарен за письмо. Я очень рад, что твои дела идут так хорошо.
      С твоей легкой руки и мои дела пошли отменно, я получил двенадцать новых заказов на портреты и заработал без малого тысячу баков, так что если тебе нужно взять в долг (проценты вполне пристойны, всего три за год), могу выслать тебе, коли только в твоем Гондурасе существует почта.
      Не скрою, лишь три вещи я писал с удовольствием, не насилуя себя: это был капитан Самнэй Грэйвс с «Капитолия», невероятно славный человек, бессребреник и убежденный холостяк, знающий наизусть «Декамерон», потом начальник порта, который давал нам работу, и, наконец, как это ни странно, редактор той газеты, откуда тебе пришлось уйти.
      Я как бы между прочим спросил, в чем дело, почему он позволил уйти такому талантливому и доброму парню, как ты. Под большим секретом редактор сообщил, что тобою интересовалась полиция, а некто из Хьюстона и Остина (но не полиция) пытались в частном порядке выяснить, не подвизается ли в газетах Нового Орлеана «рыжеволосый, голубоглазый, крепкого телосложения, отличающийся прекрасными манерами человек, весьма тщательно следящий за своим внешним видом, молчаливый, сторонящийся компаний и весьма острый на шутку в кругу хороших знакомых».
      Наверное, я огорчу тебя этим сообщением, но лучше пусть ты узнаешь, что за тобою охотятся, от меня, чем от других.
      …Не можешь себе представить, как мне было тошно делать остальные девять портретов! Брат губернатора отказался мне позировать, но прислал фотографию, на которой он изображен двадцатилетним красавцем. Ныне ему пятьдесят семь, но он хочет, чтобы черты его лица были моложавыми, никакой седины и морщин. От него дважды приезжал секретарь и долго рассматривал мой рисунок. Потом он привел мастера по фотографии, тот сделал снимок с рисунка, а через два дня мне его вернули с «правкой», сделанной чертовым братцем губернатора. Он подрисовал себе глаза, сделав их огромными, как у совы, уменьшил рот и прочертил морщину мыслителя между бровями. На словах же секретарь попросил удлинить холст, чтобы уместились руки, сложенные на груди по-наполеоновски и чтобы на безымянном пальце был тщательно нарисован бриллиант в один карат, с синими высверками.
      Сначала я хотел ударить холстом по секретарской голове, но подумал, что бедолага ни в чем не виноват, он совестился глядеть мне в глаза, и щеки у него пунцовели от стыда за своего босса, но кушать-то хочется, ничего не поделаешь. Потом подумал, что откажись я от этой мазни, и снова начнется голод, ночлежки, скитания, а встречу ли я еще раз Билла Сиднея Портера, который умеет спасать тех, кто попал в беду?! Вряд ли. Я и дописал портрет этого остолопа, бриллиант намалевал в три карата, глазоньки сделал громадными, орлиными; разлет бровей как у герцога Мальборо, а рот волевым и одновременно скорбно-улыбчивым.
      Очень понравилось.
      А я убежден, что он аферист и рано или поздно его посадят в тюрьму за жульничество, однако оно будет таким крупным, что его сразу же выпустят, потому что наши тюрьмы приспособлены для несчастных маленьких пройдох, а крупные так срослись с капитолийским холмом, что скандал в штате немедленно аукнется в столице, что, как ты понимаешь, недопустимо.
      Деньги, полученные от красавца, я употребил на то, чтобы уплатить за тот чердак, где оборудовал мастерскую, приобрести краски и кисти. Потом я целый месяц делал пейзажи, о которых бредил последние три года, но их никто не покупает, оттого что я не так тщательно выписываю листья пальм, как этого бы хотелось здешним ценителям прекрасного.
      Я был счастлив, когда писал пейзажи. Они понравятся тебе, я надеюсь.
      Сейчас я малюю портрет жены мэра. Кикимора. Сначала сказала, какой она должна быть: «Глаза скорбные, рот чувственный, кожа матовая, но ни в коем случае не изображайте веснушки». Кстати, веснушки – это единственно милое, что в ней есть. Потом потребовала, чтобы глаза были голубыми, а они у нее кошачьи. Все хотят видеть в своих портретах то, что им кажется красивым, а ты понимаешь, каковы их представления о красоте!
      Что мне делать?
      Буду рад получить от тебя хоть маленькую весточку.
      Твой друг, вечно преданный тебе
      художник Эндрю".

      "Дорогая Дора!
      Мне позволили написать тебе из полиции, куда я попала после того, как подошла на улице к Филиппу Тимоти-Аустину и попросила его дать немного денег для нашего новорожденного сына.
      Я объяснила ему, что мальчик болен, а мои сбережения кончились. Я ни разу не просила и не прошу его ни о чем. Я молила только, чтобы он оплатил счета за доктора и лекарства, иначе малютка может погибнуть.