Ю.Семенов
      При исполнении служебных обязанностей
      Глава I
      1
      Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после нее.
      "Старая перечница, - зло подумал он о старике профессоре, который загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего пяти тысячам метров, - ему приятно играть на нервах, этому эскулапу..."
      Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым, вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:
      - Плохо, очень плохо, батенька вы мой...
      И написал в личном деле Струмилина: "пятая группа". Пятая группа последняя летная. Дальше - пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай, небо, прощай, Арктика!
      Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.
      - Я через пять минут, Павел Иванович, - сказал он, - подождите пять минут меня, ладно?
      Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему. Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку: опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.
      Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский усмехнулся и сказал:
      - Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vous comprenez?
      Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего мучился из-за того, что не ответил: "Oui, monsier..." Ему тогда казалось, что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной точности этого человека.
      Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета, говорил:
      - Будем минут через двадцать пять-тридцать...
      - Точнее, пожалуйста, - просил Леваковский.
      - Как точнее?
      - А вот так. Точнее.
      Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут говорил оттуда:
      - Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.
      - Благодарю вас, - отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая, почему штурман делал ударение на слове "вы", а не говорил, как это было принято, "мы".
      Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь минут.
      Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал приблизительные данные.
      Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский, он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.
      Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.
      Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать минут, Струмилин мстительно сказал:
      - Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и...
      - И неврастеники, - перебил его Леваковский, засмеявшись.
      Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал, отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.
      Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на пятнадцать минут.
      - Ну его к черту, - сказал Струмилин, - пусть в другой раз будет точным.
      Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным летчикам.
      Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа, он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный разноцветными штемпелями отелей всего мира.
      Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:
      Эх, выехал охотник
      Да во чистое поле,
      Там птицы летают
      В высоком просторе...
      Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка, которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели. Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял. Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому кора на ней загрубела и стала как камень.
      Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни - сухой, пряный и резкий. Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к стволу дерева:
      это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник. Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.
      Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.
      - Что это он? - тихо спросил Струмилин у переводчика.
      - Умирает, - ответил тот. - Прощается с небом.
      Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.
      2
      Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.
      - Ты что, папа?
      - Ничего, малыш. Просто курю.
      - Тебе плохо?
      - Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?
      - Ну что ты...
      - Очень устала?
      - Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:
      - Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан "Украина" и сели за единственный свободный столик у самой эстрады.
      - Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень громко играют.
      - Будем кричать.
      - Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.
      - Кричать - это хулиганство?
      - В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и поняли правильно.
      - Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась Женя. - Что ты, папочка?
      - Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?
      Женя засмеялась и подумала: "У него что-то случилось. Это совершенно точно." Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню, и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и с двумя девушками.
      Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков говорил:
      "раскладушки". Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику, краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.
      "Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых что-то..."
      Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен, обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел офицер из "люфтваффе". Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило. Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку еще две пачки и спросил:
      - Хотите почитать газеты?
      Струмилин молчал.
      Офицер пожал плечами и сказал:
      - Давайте говорить откровенно, ладно?
      Струмилин снова ничего не ответил.
      - Слушайте, - тихо и грустно спросил офицер, - вы умный человек или обыкновенный коммунист?
      - Обыкновенный коммунист, - ответил Струмилин.
      - Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?
      - С вами - нет.
      - Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо, понимаете?
      - Понимаю.
      - А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы, теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев? И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?
      Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели на допрос.
      Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял сознание от боли.
      Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин выл и терял сознание.
      "Я сошел с ума, - одернул себя Струмилин, - дикость какая! При чем тут этот парень?"
      Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:
      - Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.
      - С трусом нельзя ссориться.
      - Ты имела возможность убедиться в его трусости?
      - Да.
      - И ты можешь мне рассказать об этом?
      - Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой, потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность в возрасте до сорока лет - у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное истощение. Ну вот... А главный оператор очень спокойно относится к картине, и он, - Женя кивнула на Нику, - все время жаловался мне на главного, что тот спокоен.
      - Так это же хорошо.
      - Что?
      - Если спокоен, - усмехнулся Струмилин.
      - Он слишком спокоен, - сказала Женя, нахмурившись, - а это уже рядом с равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и - жужжи себе камера... И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы, молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А главный оператор спросил меня: "Кто это "мы, молодые"?" Нас на летучке было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной. Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И мне это больно.
      - Да?
      - Ну, не то чтобы очень больно, - ответила Женя тихо, - а просто такое ощущение, будто надела мокрое платье...
      3
      Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать, чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее. Странички с литерами были пусты:
      книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.
      - Девочки экстра-пума-прима класс, - сказал он, - море нежности, бездна целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр, восемь дыр - и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все зависит от степени твоей оперативности.
      Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны, сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер - номер, по которому должна была ответить Роза.
      - Можно Розу? - спросил Богачев, когда подошли к телефону.
      - Розка! - закричал кто-то на другом конце провода. - Розу вашу просят!
      Потом в трубке надолго замолчали.
      - Алло, - прошамкал старушечий голос, - кого тебе?
      - Розу.
      - Колька, что ль?
      - Нет.
      - Чего "нет"? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.
      И повесили трубку.
      Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.
      - Одну минуточку, - ответили ему, - сейчас Галя подойдет.
      Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские ножки.
      - Я слушаю, - сказала Галя.
      - Я тоже.
      - Бросьте шуточки, кто это?
      - Богачев.
      - Какой Богачев?
      - Летчик Богачев.
      - Вы не туда попали.
      - Почему? Туда попал. Вы Галя?
      - Да.
      - Мне ваш телефон Пагнасюк дал, Леня Пагнасюк.
      - Он рыжий?
      - Он не любит, когда о нем так говорят. Он белокурый.
      Галя засмеялась и спросила:
      - Что вам надо?
      - Многое.
      Она снова засмеялась.
      - Многого у меня нет.
      - Может, сходим поужинаем куда-нибудь?
      - Я уже собралась спать, что вы...
      - Жаль.
      - Если хотите, завтра.
      - Я не знаю, что будет завтра.
      Галя сказала близко в трубку, шепотом:
      - Сейчас это неудобно по ряду причин...
      - Муж дома?
      Она засмеялась:
      - Конечно...
      "Вот сволочь!" - подумал Богачев и сказал:
      - До свиданья.
      Он не стал звонить по другим телефонам Пагнасюка.
      "Все-таки Ленька подонок, - подумал он, - я всегда думал, что он подонок.
      Неужели ему мало незамужних? В замужних можно влюбляться серьезно, а не так, как он".
      Богачев повязал свой самый модный галстук и пошел вниз, в ресторан. Он спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки, загадав при этом, что если он сможет спуститься вниз в такой темпе, ни разу не нарушив его, то вечер сегодня будет хороший и интересный. На самом последнем пролете он споткнулся и вошел в зал, прихрамывая: он подвернул ногу, и она заболела тупой, ноющей болью.
      В зале было только одно свободное место: за тем столиком, где сидел Струмилин с Женей. Богачев спросил:
      - У вас не занято?
      Струмилин вопросительно посмотрел на Женю. Она ответила:
      - Нет, пожалуйста.
      "Какая красивая! - подумал Богачев. - И где-то я ее видел".
      - Простите, я вас не мог видеть в Балашове? - спросил Богачев Женю.
      - Вряд ли, - ответила она, - я там была, когда мне еще не исполнилось семи лет.
      - Вас понял, - сказал Богачев, - прошу простить. И он занялся меню.
      - Хочешь сигарету? - спросил Струмилин.
      - Спасибо, пап, не хочется. Я сегодня на съемках перекурилась.
      "Она актриса, - понял Богачев, - я видел ее в картинах. Вот дубина, приставал со своим Балашовом!"
      Богачев выбрал себе еду, решил выпить немного сухого вина и кофе по-турецки.
      - Сегодня Рыжов говорил мне любопытные вещи, - рассказывала Женя отцу. Она наморщила лоб, вспоминая. - Сейчас, погоди, я скажу тебе точно его словами. Он мне объяснял эпизод, когда я могу сделать очень выгодную партию с нелюбимым человеком и нахожусь на распутье. Он объяснял мне так: лавочник, спящий с женой под пуховым одеялом, считает безумцем и чудаком полководца, спящего под серой суконной шинелью. Лавочник не в состоянии понять, что д о с т и г н у т о е - скучно, как скучна стрижка купонов. Понятие д о с т и г н у т о г о широко: это понятие распространяется от зеленной лавки до обладания полумиром. Полководцу будет скучнее, чем лавочнику, если он будет делать все то, что ему хочется.
      Высшая форма наслаждения - знать, что м о ж е ш ь. Высшая форма самоуважения - знать, что можешь заставить мир положить к твоим ногам яства, богатства, женщин - и не заставлять мир делать это. Лавочник заставил бы...
      - Любопытно, - сказал Струмилин, - хотя чуточку эклектично.
      Богачев покраснел и сказал:
      - А по-моему, это чистая ерунда.
      - Чистая? - улыбнулся Струмилин.
      - Чистая - в смысле абсолютная.
      - Почему так? - спросила Женя.
      - Потому, что лавочник никогда не станет полководцем. Это раз. И еще потому, что полководец спит под суконной шинелью раз пять в году - для журналистов, писателей и приближенных историков. Это два. А то, будто высшая форма наслаждения - знать, что можешь, - бред. Это три. Каждый гражданин должен знать, что он все может, и незачем это его сознание считать чем-то исключительным.
      Наслаждение исключительно.
      Струмилин и Женя переглянулись. В глазах Струмилина заблестели веселые огоньки.
      - Вы не философ, случаем? - спросил он.
      - Нет, - ответил Богачев, - к счастью, я не философ. А ваша работа в кинематографе, - он посмотрел на Женю, - мне очень нравится. Вы здорово играете:
      честно, на все железку.
      Струмилин засмеялся, а Женя сказала:
      - Спасибо вам большое.
      Богачев смутился и начал внимательно изучать меню, хотя заказ он уже сделал.
      "Не хватало, чтобы я в нее влюбился, - подумал он. - Романтичная получится история".
      Джаз заиграл медленную, спокойную музыку. Богачев поднял голову, посмотрел на Женю и попросил:
      - Давайте пойдем потанцуем, а? Женя поднялась из-за стола и ответила:
      - Пошли.
      Они танцевали, и Женя все время чувствовала на себе взгляд Ники.
      - Ваш папа не будет сердиться? - спросил Богачев.
      - Нет, не будет.
      - Вы танцуете так же хорошо, как играете в кино.
      - Вы тоже очень хорошо танцуете.
      - Я знаю.
      Женя улыбнулась.
      - Нет, верно, я знаю. Я учился в школе танцев, когда был в ремесленном.
      - Что вы делали в ремесленном?
      - Вкалывал.
      - Вкалывали?
      - Ну да.
      - А зачем же школа танцев?
      - Обидно было. Школьники все пижоны, а мы работяги. Ну вот, я и решил постоять за честь рабочего класса. Мы ходили к ним в школу на вечера и танцевали, как боги.
      - Как боги?
      Теперь засмеялся Богачев.
      - Это к тому, что нам неизвестно, как танцуют боги и танцуют ли они вообще?
      - Конечно.
      - Боги танцуют, - убежденно сказал Богачев. - Боги танцуют липси, когда им грустно.
      Музыка кончилась. Богачев шел с Женей между столиками. Ника смотрел на Женю. Ей вдруг стало весело и захотелось показать ему язык. Почему ей захотелось это сделать, она не поняла, но желание такое появилось, и оно было острое. Жене стоило труда удержаться и не показать Нике язык.
      "Почему его зовут Ника? - подумала она. - Так зовут балованных детей. Это хорошо, что его зовут Никой. Если бы его звали как-нибудь по-мужски, мне бы не захотелось показать ему язык. И мне было бы неприятно танцевать с другим. А мне приятно танцевать с этим парнем, хотя он весь какой-то непонятный и смешной. Но это хорошо, когда мужчина смешной. Значит, он смелый. Или - добрый".
      Когда они пришли к столу, Струмилин уже расплатился.
      - Пойдем, Жека, - предложил он, - пойдем, дочка, а то мне завтра рано вставать.
      Спасибо тебе, мне было хорошо. И все стало хорошо, потому что мы зашли сюда с тобой.
      Когда они ушли, Богачев подумал: "Ничего страшного. Я найду ее на студии. И ни за что не буду к ней звонить по телефону. Очень нехорошо звонить женщине по телефону".
      4
      Первый, кого Богачев увидел в кабинете командира отряда Астахова, был давешний мужчина из ресторана, отец Жени.
      - Познакомьтесь, Павел Иванович, - сказал Астахов, когда Богачев представился ему, - это ваш второй пилот.
      - Здравствуйте. Зовут меня Павел Иванович. Фамилия - Струмилин.
      - Струмилин? - поразился Богачев. - Тот самый?
      Астахов засмеялся и сказал:
      - Тот самый.
      - Где вы учились? - спросил Струмилин.
      - В Балашове.
      - У Сыромятникова?
      - Да.
      - Он прекрасный пилот.
      - Вы лучше.
      Струмилин поморщился: парень слишком грубо льстит.
      - Я правильно говорю, - словно поняв его мысли, сказал Богачев. Сыромятников - прекрасный педагог, но как пилот - он же старый.
      - Между прочим, он моложе меня на три года, - хмыкнул Струмилин, - так что впредь будьте осмотрительны в оценках.
      - Это приказ или пожелание?
      Струмилин посмотрел на Астахова. Тот опустил глаза и принялся сосредоточенно просматривать старую газету, почему-то лежавшую на его столе уже вторую неделю.
      - Я не люблю приказывать, - пожевав губами, сказал Струмилин, - а тем более советовать. Советуют мамы девицам. И, как правило, без пользы.
      - Павел Иванович, - сказал Астахов, - я коротенько обрисую ситуацию, хорошо?
      - Конечно, Сережа, я весь внимание.
      - Прогноз дали на весну скверный. Лед уже сейчас начал крошиться, а до новолуния еще ждать и ждать. Пурги идут с юга, все время мучают обледенения, жалуются ребята. Я бы просил вас сначала заняться местными транспортными перевозками - надо забросить грузы на зимовки, а уже потом переключиться на обслуживание науки. Самолет ваш подготовили, так что завтра можно уходить на Тикси. Вот, собственно, и все.
      - А в остальном, прекрасная маркиза, - пошутил Струмилин, - все хорошо, все хорошо!
      Когда Струмилин и Богачев вышли от Астахова, Струмилин спросил:
      - Кстати, вы знаете, что такое чечако?
      - Кажется, новичок - по Джеку Лондону.
      - Верно. Так вот, если не хотите казаться в Арктике чечако, сбрейте усы. Тем более они у вас какие-то худосочные.
      - Вы же не любите советовать. А тем более приказывать.
      - А это не то и не другое. Это пожелание.
      - Тогда разрешите мне все же остаться чечако.
      - Как знаете.
      Струмилин козырнул парню и пошел к машине.
      И все-таки Богачев позвонил к Жене. Струмилинский номер телефона он нашел в отделе перевозок. Он долго ходил вокруг аппарата в нерешительности, а потом сел на краешек стола и набрал номер.
      К телефону подошел Струмилин.
      - Можно попросить вашу дочь? - сказал Богачев. - Это говорит второй пилот Павел Богачев.
      Струмилин, слушая голос Богачева, даже зажмурился: так он был похож по телефону на голос покойного Леваковского.
      - Мою дочь зовут Женя. Сейчас ее нет, она на студии. У нее сегодня ночные съемки.
      - Простите, пожалуйста.
      - Ерунда.
      - Ну, все-таки...
      Струмилин хмыкнул и предложил:
      - А вы позвоните часов в одиннадцать. Она должна прийти к одиннадцати.
      - Это удобно?
      - Черт его знает... Думаю, удобно.
      - До свиданья, Павел Иванович.
      - Пока, дорогой.
      - До завтра.
      - До завтра.
      - В шесть ноль-ноль на Шереметьевском?
      - Точно.
      - Ну, до свиданья.
      - Привет вам. И все-таки сбрейте усы...
      - Я не сбрею усов. И если вас не затруднит, спросите вашу дочь, можно ли мне написать ей из Арктики.
      - Спрошу.
      - Спасибо.
      - Не на чем.
      - Еще раз до свиданья.
      - Еще раз.
      И Богачев положил трубку. Он долго сидел у телефона и улыбался.
      5
      Начальник порта нервничал. Ему нужно было отправить лошадей на остров Уединения, а никто из летчиков везти лошадей не хотел.
      Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного экипажа, тот рассердился и стал кричать:
      - Бобышкин - яйца вози, Бобышкин - собак вози, Бобышкин - лошадей вози! Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших меринов.
      - Не меринов, а лошадей! - крикнул ему вдогонку начальник порта. - И прошу тут не выражаться!
      Он почему-то очень оскорбился на "меринов" и долго не мог успокоиться после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:
      - Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам он мерин!
      Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!
      Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с острова Врангеля.
      "Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду. Но об этом не напишут в газетах", - подумал он, и, поставив, наконец, охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на второй этаж, в гостиницу летсостава.
      Струмилин сказал:
      - А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!
      Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати, вздохнул и сказал трагическим голосом:
      - Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.
      - Что такое?
      - Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.
      - Погодите, погодите, - остановил его Струмилин, - я что-то ни черта не понимаю.
      Объясните спокойнее, без эмоций.
      - Лошади могут погибнуть, - сказал Тихон Савельич, - а их надо перебросить на Уединение.
      - Какие лошади?
      - Транспорт местного назначения, так в сопроводиловке написано. Здесь у меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается: животные страдают.
      - И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?
      Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.
      - Ладно, - сказал Струмилин, - не печальтесь. Будут ваши мерины в полном порядке.
      - При чем тут мерины, я не могу понять? - удивился начальник порта. Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами, вы тоже.
      - Мерином не обзывают.
      - Неважно. Мерин - это изуродованный жеребец, а тут все в полном порядке:
      жеребцы и кобылы.
      Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:
      - Снова будем ишачить с грузами?
      - Сплошной зоологический жаргон, - усмехнулся Струмилин, - что это сегодня со всеми приключилось?
      - Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как извозчики.
      - А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?
      - Oui, monsieur, - ответил Богачев, - je comprends bien!
      Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить Леваковскому, когда тот спросил его "vous comprenez", но ответить он смог бы только "oui, monsieur", потому что больше на знал. А этот парень не засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.
      6
      Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть "в футбол". Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич только сожалеюще качал головой.
      "Не тот пошел пилот, - думал он, глядя на ребят, - не чувствуют себя пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения".
      - Когда будем товар грузить? - спросил Тихон Савельевич. - Мерзнет товар, а он живой, у него тоже сознание есть.
      - У лошади сознания нет, - сказал Богачев, - у лошади животная сообразительность.
      - И привязчивость, - добавил бортмеханик Володя, - граничащая с женской.
      Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.
      Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.
      - Все готово? - спросил он Володю.
      - Да.
      - Все в порядке?
      - Да.
      - Как левая лыжа?
      - Думаю, еще дня два проходим.
      - Где будем менять?
      - Или в Крестах, или здесь.
      - Тихон Савельевич, - спросил Струмилин, - а там могут лыжи сменить?
      - Смогут.
      Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:
      - Паша, давайте загонять эту скотину.
      - Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, - ответил Богачев, они не проходили стажировки в цирке.
      - По доскам, - сказал Тихон Савельевич, - вы доски бросьте, а я их заведу.
      - А там как?
      - Там стреножим и привяжем.
      - Как бы нам не привезти конскую колбасу, - сказал Богачев, - зимовщики будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.