Нет, возразил себе Герасимов, забудь думать про нового премьера, поскольку на смену Столыпину придет придурок, умных в колоде императора нет, не держит (боится, что ль?), он непременно поволочет за собою верных, а те меня немедленно вышвырнут, дураки недоверчивы и хитры, только умный живет реальными представлениями, а сколько таких? Раз, два и обчелся!
      Столыпин был угрюм, таким его Герасимов видел редко, мешки под глазами набрякли, будто у старика, лицо бледное, словно обсыпанное мукой, и глаза страдальческие.
      Герасимов, не уследив за собою, потянулся к премьеру:
      — Господи, что случилось, Петр Аркадьевич?!
      Тот судорожно, как ребенок после слез, вздохнул:
      — Ах, боже ты мой, боже ты мой, зачем все это?! Кому нужно?! Мне?! Вы-то хоть понимаете, что я за это кресло не держусь?! Пусть скажут прямо, чтоб уходил, — в тот же миг уйду! Уеду к себе в Сувалки, хоть отосплюсь по-человечески!
      — А Россия? — глухо спросил Герасимов, понимая, что такого рода вопрос угоден премьеру. Тот, однако, досадливо махнул рукой:
      — Думаете, эта страна знает чувство благодарности? Меня забудут, как только петух соберется прокричать. Словом, я не хотел вас расстраивать, сражался, сколько мог, оберегая вас от интриг, но теперь, накануне решающего разговора с государем, таиться нет смысла…
      Про биржу вызнали, ужаснулся Герасимов; другого за мной нет! Десяток фиктивных счетов, что я подмахнул Азефу, — сущая ерунда, там и пяти тысяч не накапает, мелочь; кто-то вызнал про игру на бирже, не иначе!
      — Я не чувствую за собою вины, так что расстроить меня нельзя, Петр Аркадьевич. Обидеть — да, но не расстроить…
      — Будет вам, — премьер поморщился, — не играйте словами… «Расстроить», «обидеть»… Вы что, профессор филологии? Так в университет идите! Итак, слушайте… Обещаний я на ветер не бросаю, поэтому после нашего с вами возвращения из Царского начал готовить почву для вашего перемещения ко мне в министерство, товарищем и шефом тайной полиции империи… Поговорил с министром двора бароном Фридериксом — как-никак папенькин друг, меня на коленках держал, ведь именно он назвал мое имя государю в девятьсот шестом, поэтому назначение так легко прошло… Он — за, про вас говорил в превосходных степенях, только отчего-то на французском. У него теперь часто происходит выпадение памяти начинает по-немецки, потом переходит на французский, а заканчивает, — особенно если отвлекли на минуту, — про совершенно другое и непременно на английском, он ведь с государыней только по-английски, чтобы кто не упрекнул в пруссачестве…
      Герасимов кусал губы, чтобы не рассмеяться: очень уж явственно он представил себе министра двора империи, — худой дед с висячими усами, который путает языки и не держит в памяти того, что говорил минутою раньше, кто ж нами правит, а?!
      Столыпин взглянул на Герасимова; лицо его вдруг сделалось страдальческим, — гримаса, предшествующая смеху; расхохотались оба.
      — Слава богу, что облегчились, — продолжая сотрясаться в кресле, проговорил Столыпин, — не так гнусно передавать вам то, что случилось дальше…
      — А случилось то, что меня не пропустили, — усмехнулся Герасимов. — Я ж вам загодя об этом говорил… Так что огорчительного для меня в этом нет ничего. Я был готов, Петр Аркадьевич…
      — Дослушайте, — прервал его Столыпин. — Я вижу, что волнуетесь, хоть держитесь хорошо, но дальше волноваться придется больше, так что дослушайте… И подумайте, кто играет против меня и вас… Да, да, именно так. Я отныне не разделяю нас, — любой удар против Герасимова на самом деле есть выстрел в мою спину… После беседы с Фридериксом я пригласил к себе Ивана Григорьевича Щегловитова, государь к нему благоволит, вроде как воспреемник Победоносцева… Я напомнил Щегловитову, как вы его от бомбы спасли, сообщил, что Фридерикс всецело за вас… Так знаете, что он сделал, пообещав мне на словах всяческую поддержку? Тотчас бросился в Царское и все передал Дедюлину — для доклада государю…
      — А чего ж вы его держите? — не удержался Герасимов, прорвало. — Почему терпите вокруг себя врагов?! Отчего не уволите их?! Ультиматум или они, или я! За кресло ж не цепляетесь, сами сказали!
      — Вы где живете? — устало вздохнул Столыпин. — В Париже? Вотум доверия намерены искать в Думе?! Да что она может?! Вот и приходится таиться, ползти змеей — во имя несчастной России… Победит тот, у кого больше выдержки.
      Герасимов покачал головой:
      — Нет, Петр Аркадьевич. Не обольщайтесь. Победит тот, кто смелей В России если только чего и боятся — так это грозного окрика. А вы предлагаете людям, не умеющим жить при демократии, условия, — пригодные именно для Франции…
      — Зря торопитесь с выводами, — возразил Столыпин. — Я был вчера у великого князя Николая Николаевича… Сказал, что победоносцевский выученик Щегловитов играет против меня, намеренно мешая укрепить штаб охраны самодержавия теми людьми, которые безусловно преданы трону… Это я о вас говорил, о вас… Великий князь поначалу отказывался входить в эту «интригу». Я устыдил его: «Интрига — другого корня, ваше высочество. Это не интрига, а заговор против августейшей семьи». И тогда он признался, что государь намерен просить меня взять себе в товарищи Курлова, сделав его же шефом корпуса жандармов…
      — Что?! — Герасимов даже вжался в кресло. — Курлова?! Павла Григорьевича?! Но ведь это жулик и палач! Он к тому же в деле не сведущ! Вы же сами задвинули его в тюремное управление! Он про вас ужас какие вещи рассказывает!
      — Вот поэтому его и намерены приставить ко мне в качестве соглядатая…
      — Но вы хоть понимаете, что это конец вашему курсу?!
      — Не хуже, чем вы, понимаю, Александр Васильевич… Утром мне телефонировал Фридерикс и просил прибыть во дворец… Сказал по-английски, что государь нашел мне чудного помощника. Пал Григорьевича Курлова. Я просил передать его величеству, что эту кандидатуру отвожу совершенно категорически. За десять минут перед тем как я связался с вами, позвонил Дедюлинил повторил высочайшее указание прибыть в Царское. Я хочу чтобы вы поехали со мною. Я скажу государю все, что думаю о происходящем, дабы положить конец всей этой отвратительной двусмыслице…
      Встретив Столыпина с Герасимовым в Царском, Дедюлин попросил обождать: «Государь заканчивает срочную работу» (в городки играет, что ль, подумал Герасимов. Или Жюля Верна в очередной раз перечитывает?)
      — А вас Александр Васильевич, — дворцовый комендант оборотился к Герасимову, — моя супруга приглашает на чай.
      Разводит понял генерал что-то случилось. Неужели возвращаться буду просто со Столыпиным а не с премьером?!
 
      …Жена Дедюлина, угостив чаем, поддалась журчанию Герасимова, размякла, начала говорить о здешних новостях и бухнула:
      — А вчера знаете ли у нас в церкви, после молебна, ее величество так расчувствовалась, что даже руку поцеловала старцу.
      Сердце ухнуло боже мои да неужели Распутин?! Но ведь о его исчезновении из Сибири никто не сообщал! Заговор! Зреет заговор! Кто же вывез этого мерзавца в столицу?! Кто повелел охране в Иркутске и Тоболии молчать?! А вдруг — это кто другой не Распутин?
      — Ее величество обладает истинно народным сердцем, — согласно кивнул Герасимов продолжая игру. — А служил-то кто? Не Григорий же Ефимович?
      — Нет, нет, конечно, не он! У него же нет сана! Но он так добр к августейшей семье, они без него жить не могут. Наследник постоянно интересуется где «Ефимыч», такой душенька, такое солнышко у нас…
      — Все таки действительно старец обладает чарами, — Герасимов подыграл еще раз и по реакции женщины понял что попал в точку.
      — Ах, милый Александр Васильевич вы даже не представляете себе его магическую силу! Казалось бы я простая женщина да? Стоило мне пожаловаться государыне на постоянные зубные боли, как она тут же: «Миленькая, надо попросить старца, он вам не откажет». И действительно зовут меня к Аннушке Вырубовой на чашку чая. Григории Ефимович, как обычно, там, возложил мне на голову руку, уперся глазами мне в зрачки, приблизил свое крестьянское, до слез, простое лицо вплотную ко мне и затрясся, будто с ним случился припадок лихорадки. Так было несколько минут, я ощутила расслабленность, мне было сладостно и жутко смотреть в его огневые глаза от них шла тяжелая, пьяная сила.
      Герасимов не отводил глаз от лица женщины, оно сейчас было каким-то помертвевшим только потом понял — такое бывает после того, как настал самый сладостный момент любви.
      Боже ты мой, подумал Герасимов, а не берет ли он их всех тут своей мужичьей силой?! Если уж государыня ему руку целует при всей псарне, если Вырубова возле него будто собачонка приваженная куском окорока, коли и эта лицом растекается, тогда уж ничего не поделаешь, тогда Распутин всех захомутал — с бабами никто не справится если они почувствовали сладость, это поверх них это — навсегда. Вот откуда здесь ко мне такая неприязнь, понял он наконец, вот откуда ноги растут: Распутин знает, как я на него вел охоту, когда он дох во дворе великого князя! Господи как же об этом Петра Аркадьевича-то упредить?! Он ведь ни об чем не догадывается! Ну и дела ну и держава! Не зря Курлов об Распутине только в превосходных тонах выражается! Не он ли его сюда транспортировал?!
      Когда Дедюлин распахнул перед Столыпиным двери царского кабинета тот удивленно оглянулся никого не было пусто. Дедюлин мистически исчез.
      — Петр Аркадьевич, — услыхал Столыпин жесткий голос государыни, женщина шла ему навстречу появившись из соседней комнаты. — Как я рата что вы пребываете в допром здравии… У меня к вам личная просьба. Я не могу быть спокойна са священную жизнь государя-императора, пока вашим помощником по секретной полиции не станет генерал Курлов… Мне гофорили, что вы относитесь к нему скептически, но, думаю, после моей к вам просьбы вы перемените свое мнение о нем… Пудьте снисходительны ко мне, как к матери…
      Столыпин, заранее приготовивший себя к тому, чтобы отказать царю, разговора с Александрой Федоровной не ждал совершенно. Если в беседе с Николаем он был намерен спросить, чем его величество перестал устраивать Герасимов, победивший бомбистов, отчего надо менять высококомпетентного специалиста на дилетанта, расстрельщика первомайской демонстрации в Минске, то с матерью, которая обращалась к нему с просьбой, Столыпин спорить не мог.
      — Ваша просьба для меня свята, — ответил Столыпин, проклиная себя за врожденную уважительность к женщинам. — Мне далеко не просто ответить вам согласием, ваше величество, но, увы, разум не может не подчиниться чувству.
      И в это как раз время в кабинет вошел царь.
      — Ах, родной, — сказала государыня, — Петр Аркадьевич только что утвердил назначение генерала Курлова сфоим помощником…
      — Благодарю, — кивнул государь Столыпину без улыбки. — Тронут, что вы правильно поняли ее величество.
      — Я, однако, хочу оставить за собою право распорядиться судьбою генерала Герасимова, — сказал Столыпин, чувствуя, что снова начинает мучнисто бледнеть; понял, какой спектакль поставила августейшая семья: сам-то стоял за дверью, подслушивал! Сказать кому — не поверят!
      — Конечно, конечно, — сказала государыня. — Мы помним об нем…
      — В таком случае я сейчас же подготовлю рескрипт о назначении Герасимова начальником департамента полиции. Его надо отблагодарить за ту службу в столице, которую он столь блистательно продемонстрировал в годину… беспорядков, — Столыпин хотел сказать «революции», но вовремя понял, что делать этого никак нельзя; царь рассердится, «не было революции»; сейчас надо тащить свое, любым путем, но только б сохранить генерала во главе секретной службы, ради этого можно пойти на унижение…
      Царь поднял ищущие глаза на государыню, — без нее ответить не решался, видно, этот именно вопрос здесь обсуждали не один день, готовились загодя, со всей тщательностью.
      — Ах, ну зачем же его так обижать, — сказала государыня. — Он заслуживает большего, чем возглавлять департамент. Пусть уж все это курирует Курлов… Надо же, наконец, развязать вам руки в главных вопросах управления правительством под скипетром его величества… Мы знаем, как вы привязаны к Герасимову, вот и назначьте его генералом для особых поручений при премьер-министре России, очень престижно, иного, выхода мы не видим… Извините, Петр Аркадьевич, я должна вас оставить, — дети… Надо проферить уроки, такие балофни, строгость и еще раз строгость, в этом будущее русской педагогической науки…
      С этим Александра Федоровна и вышла.
      — Ваше величество, — медленно сказал Столыпин, проводив взглядом царицу: в последнее время ее походка сделалась нервическою, будто у молоденькой институтки, сильно похудела, но лицо из-за этого сделалось еще более красивым, каким-то дерзостным даже. — Ваше величество, — повторил он, — я не мог отказать государыне в ее просьбе. Но, я думаю, вы согласитесь со мною: проблемами секретной полиции в компетенцию которой входит охрана августейших особ, не может заниматься дилетант. Пройдут годы пока генерал Курлов поймет всю тонкость этого дела… Соблаговолите подписать рескрипт о назначении Герасимова начальником полиции… Все равно он будет под Курловым, полностью подотчетен…
      — По-моему, ее величество высказалась обо всем достаточно определенно, Петр Аркадиевич. Извините, что я задержался и не смог вам сказать всего этого сам.
      Столыпин почувствовал предобморочную усталость — оперся о стул и тихо произнес:
      — Ваше величество, позвольте мне поставить перед вами еще один вопрос?
      Царь рассеянно глянул на бронзовые настольные часы:
      — Если этот вопрос не требует предварительной проработки, я готов ответить.
      — Моя деятельность в качестве премьер-министра и управляющего министерством внутренних дел устраивает ваше величество? Я очень устал, прошедшие три года дались мне достаточно трудно, быть может, вам угодно освободить меня от отправления моих обязанностей?
      Обсуждая с женою предстоящий разговор с премьером (настоял на этом Распутин: "Санька не друг мне, он мне станет мешать глядеть за масеньким, он мне поперек путя стоит, а Паша без хитрости, он предан вам до гроба, такой про себя не думает, он только об вас думает и об державе"), царь задал Александре Федоровне именно такой вопрос, какой только что поставил Столыпин.
      — Нет, — ответила тогда государыня, — его сейчас нельзя увольнять. Тебя не все одопрят. Все эти мерзкие Гучковы и Милюковы во всем следуют за ним. Пусть Курлов войдет в курс дела, пусть они станут друк против друка, — это их дело. Будь арбитром. Мы над ними. Дай сосреть нарыву.
      — Думаю, вы еще не все сделали для империи, Петр Аркадиевич, — ответил царь. — Если же чувствуете, что очень устали, я не буду возражать против вашего отпуска. Он вполне заслужен. А потом — с новыми силами — за дело. Благодарю вас, я не хочу более задерживать вас.
      Когда Столыпин в лицах рассказал Герасимову о том, что произошло, тот лишь вздохнул:
      — Мы в засаде, Петр Аркадьевич. В форменной засаде. И флажки по лесу развесил Распутин. Столыпин не сразу понял, о ком идет речь.
      — Какой Распутин? О ком вы?
      — О конокраде Гришке Распутине…
      — При чем здесь он? — Столыпин недовольно поморщился. — Все обстоит совершенно иначе.
      — Ничего иначе не обстоит, — сердито возразил Герасимов. — Ему государыня при людях руку целует. Здесь, в Царском. В церкви.
      — Что?! — Столыпин повернулся к Герасимову, как на шарнирах. — Что?!
      — То самое, Петр Аркадьевич Пока вые августейшей семьей бились, я у госпожи Дедюлиной чаи распивал. Информация из первого источника. Словом, мы опоздали. Распутин совершил дворцовый переворот.
      В охране Герасимов сразу же открыл свои особый сейф, где хранились папки с делами самых его доверенных агентов, сунул их в портфель, потом выгреб другие бумажки, — дома будет разбираться никаких следов остаться не должно — и в тот же день встретился с двумя агентами, не внесенными ни в какие списки, сказав каждому:
      — На ваше усмотрение: либо продолжаете работать с новым шефом, это генерал Курлов шваль, и проходимец, или же уходите из охраны раз и навсегда, до тех пор, пока я не приглашу. Вот ваши формуляры, при вас их сожгу в камине, чтоб никаких следов.
      Оба попросили формуляры сжечь при них, отказавшись от работы с новым шефом.
      Вечером Герасимов вызвал кавказца из Баку и эстонского боевика, просил встретиться не на конспиративной квартире, а в номерах «Европейской», словно чувствуя, что, как только будет подписан рескрипт о назначении Курлова и о его, Герасимова, «повышении», новый товарищ министра внутренних дел и шеф жандармов незамедлительно пожалуют к нему — за архивами формулярами и ключами.
      Так и случилось назавтра в три часа, сразу после обеда, в кабинет без звонка предваряющего визит, вошел Курлов и, широко распахнув объятия, пророкотал:
      — Поздравляю, Александр Василич, поздравляю, господин генерал для особых поручений при главе правительства империи! Позволите по-старому, по-дружески, «Ксан Василич», или теперь надо только по протоколу «ваше превосходительство»?!
      Герасимов от объятий уклонился, достал из кармана ключи и сказал:
      — Вот этот маленький — от сейфа. Там надлежит хранить совершенно секретные документы. Второй — от конспиративной квартиры, вам ее укажут Павел Григорьевич.
      — Пустяки какие, — ответил Курлов, стараясь скрыть растерянность, никак не ожидал, что Герасимов ударит первым. — Можно б и обождать, я в это кресло не стремился, не будь на то воля государя.
      — Какие-нибудь вопросы ко мне есть? — спросил Герасимов, поднимаясь. — Всегда к вашим услугам, Павел Григорьевич. А сейчас имею честь кланяться мигрень…
      Вечером в его пустую, гулкую квартиру, где не бывал с той поры, как сбежала жена, позвонил адъютант:
      — Александр Васильевич, простите, что тревожу. Я понимаю, в своей нынешней высокой должности вы более не станете заниматься агентурной работою но дело в том что в Петербурге объявился Александр Петров… Прямиком из Саратова… Бежал… Вас ищет повсюду… Что делать?

«Убейте Ггерасимова!»