- А Россия? - глухо спросил Герасимов, понимая, что такого рода вопрос угоден премьеру. Тот, однако, досадливо махнул рукой:
      - Думаете, эта страна знает чувство благодарности? Меня забудут, как только петух соберется прокричать. Словом, я не хотел вас расстраивать, сражался, сколько мог, оберегая вас от интриг, но теперь, накануне решающего разговора с государем, таиться нет смысла...
      Про биржу вызнали, ужаснулся Герасимов; другого за мной нет! Десяток фиктивных счетов, что я подмахнул Азефу, сущая ерунда, там и пяти тысяч не накапает, мелочь; кто-то вызнал про игру на бирже, не иначе!
      - Я не чувствую за собою вины, так что расстроить меня нельзя, Петр Аркадьевич. Обидеть - да, но не расстроить...
      - Будет вам, - премьер поморщился, - не играйте словами... "Расстроить", "обидеть"... Вы что, профессор филологии? Так в университет идите! Итак, слушайте... Обещаний я на ветер не бросаю, поэтому после нашего с вами возвращения из Царского начал готовить почву для вашего перемещения ко мне в министерство, товарищем и шефом тайной полиции империи... Поговорил с министром двора бароном Фридериксом - как-никак папенькин друг, меня на коленках держал, ведь именно он назвал мое имя государю в девятьсот шестом, поэтому назначение так легко прошло... Он - за, про вас говорил в превосходных степенях, только отчего-то на французском. У него теперь часто происходит выпадение памяти начинает по-немецки, потом переходит на французский, а заканчивает, - особенно если отвлекли на минуту, - про совершенно другое и непременно на английском, он ведь с государыней только по-английски, чтобы кто не упрекнул в пруссачестве...
      Герасимов кусал губы, чтобы не рассмеяться: очень уж явственно он представил себе министра двора империи, - худой дед с висячими усами, который путает языки и не держит в памяти того, что говорил минутою раньше, кто ж нами правит, а?!
      Столыпин взглянул на Герасимова; лицо его вдруг сделалось страдальческим, - гримаса, предшествующая смеху; расхохотались оба.
      - Слава богу, что облегчились, - продолжая сотрясаться в кресле, проговорил Столыпин, - не так гнусно передавать вам то, что случилось дальше...
      - А случилось то, что меня не пропустили, - усмехнулся Герасимов. - Я ж вам загодя об этом говорил... Так что огорчительного для меня в этом нет ничего. Я был готов, Петр Аркадьевич...
      - Дослушайте, - прервал его Столыпин. - Я вижу, что волнуетесь, хоть держитесь хорошо, но дальше волноваться придется больше, так что дослушайте... И подумайте, кто играет против меня и вас... Да, да, именно так. Я отныне не разделяю нас, - любой удар против Герасимова на самом деле есть выстрел в мою спину... После беседы с Фридериксом я пригласил к себе Ивана Григорьевича Щегловитова, государь к нему благоволит, вроде как воспреемник Победоносцева... Я напомнил Щегловитову, как вы его от бомбы спасли, сообщил, что Фридерикс всецело за вас... Так знаете, что он сделал, пообещав мне на словах всяческую поддержку? Тотчас бросился в Царское и все передал Дедюлину - для доклада государю...
      - А чего ж вы его держите? - не удержался Герасимов, прорвало. - Почему терпите вокруг себя врагов?! Отчего не уволите их?! Ультиматум или они, или я! За кресло ж не цепляетесь, сами сказали!
      - Вы где живете? - устало вздохнул Столыпин. - В Париже? Вотум доверия намерены искать в Думе?! Да что она может?! Вот и приходится таиться, ползти змеей - во имя несчастной России... Победит тот, у кого больше выдержки.
      Герасимов покачал головой:
      - Нет, Петр Аркадьевич. Не обольщайтесь. Победит тот, кто смелей В России если только чего и боятся - так это грозного окрика. А вы предлагаете людям, не умеющим жить при демократии, условия, - пригодные именно для Франции...
      - Зря торопитесь с выводами, - возразил Столыпин. - Я был вчера у великого князя Николая Николаевича... Сказал, что победоносцевский выученик Щегловитов играет против меня, намеренно мешая укрепить штаб охраны самодержавия теми людьми, которые безусловно преданы трону... Это я о вас говорил, о вас... Великий князь поначалу отказывался входить в эту "интригу". Я устыдил его: "Интрига - другого корня, ваше высочество. Это не интрига, а заговор против августейшей семьи". И тогда он признался, что государь намерен просить меня взять себе в товарищи Курлова, сделав его же шефом корпуса жандармов...
      - Что?! - Герасимов даже вжался в кресло. - Курлова?! Павла Григорьевича?! Но ведь это жулик и палач! Он к тому же в деле не сведущ! Вы же сами задвинули его в тюремное управление! Он про вас ужас какие вещи рассказывает!
      - Вот поэтому его и намерены приставить ко мне в качестве соглядатая...
      - Но вы хоть понимаете, что это конец вашему курсу?!
      - Не хуже, чем вы, понимаю, Александр Васильевич... Утром мне телефонировал Фридерикс и просил прибыть во дворец... Сказал по-английски, что государь нашел мне чудного помощника. Пал Григорьевича Курлова. Я просил передать его величеству, что эту кандидатуру отвожу совершенно категорически. За десять минут перед тем как я связался с вами, позвонил Дедюлинил повторил высочайшее указание прибыть в Царское. Я хочу чтобы вы поехали со мною. Я скажу государю все, что думаю о происходящем, дабы положить конец всей этой отвратительной двусмыслице...
      Встретив Столыпина с Герасимовым в Царском, Дедюлин попросил обождать: "Государь заканчивает срочную работу" (в городки играет, что ль, подумал Герасимов. Или Жюля Верна в очередной раз перечитывает?)
      - А вас Александр Васильевич, - дворцовый комендант оборотился к Герасимову, - моя супруга приглашает на чай.
      Разводит понял генерал что-то случилось. Неужели возвращаться буду просто со Столыпиным а не с премьером?!
      ...Жена Дедюлина, угостив чаем, поддалась журчанию Герасимова, размякла, начала говорить о здешних новостях и бухнула:
      - А вчера знаете ли у нас в церкви, после молебна, ее величество так расчувствовалась, что даже руку поцеловала старцу.
      Сердце ухнуло боже мои да неужели Распутин?! Но ведь о его исчезновении из Сибири никто не сообщал! Заговор! Зреет заговор! Кто же вывез этого мерзавца в столицу?! Кто повелел охране в Иркутске и Тоболии молчать?! А вдруг - это кто другой не Распутин?
      - Ее величество обладает истинно народным сердцем, согласно кивнул Герасимов продолжая игру. - А служил-то кто? Не Григорий же Ефимович?
      - Нет, нет, конечно, не он! У него же нет сана! Но он так добр к августейшей семье, они без него жить не могут. Наследник постоянно интересуется где "Ефимыч", такой душенька, такое солнышко у нас...
      - Все таки действительно старец обладает чарами, Герасимов подыграл еще раз и по реакции женщины понял что попал в точку.
      - Ах, милый Александр Васильевич вы даже не представляете себе его магическую силу! Казалось бы я простая женщина да? Стоило мне пожаловаться государыне на постоянные зубные боли, как она тут же: "Миленькая, надо попросить старца, он вам не откажет". И действительно зовут меня к Аннушке Вырубовой на чашку чая. Григории Ефимович, как обычно, там, возложил мне на голову руку, уперся глазами мне в зрачки, приблизил свое крестьянское, до слез, простое лицо вплотную ко мне и затрясся, будто с ним случился припадок лихорадки. Так было несколько минут, я ощутила расслабленность, мне было сладостно и жутко смотреть в его огневые глаза от них шла тяжелая, пьяная сила.
      Герасимов не отводил глаз от лица женщины, оно сейчас было каким-то помертвевшим только потом понял - такое бывает после того, как настал самый сладостный момент любви.
      Боже ты мой, подумал Герасимов, а не берет ли он их всех тут своей мужичьей силой?! Если уж государыня ему руку целует при всей псарне, если Вырубова возле него будто собачонка приваженная куском окорока, коли и эта лицом растекается, тогда уж ничего не поделаешь, тогда Распутин всех захомутал - с бабами никто не справится если они почувствовали сладость, это поверх них это - навсегда. Вот откуда здесь ко мне такая неприязнь, понял он наконец, вот откуда ноги растут: Распутин знает, как я на него вел охоту, когда он дох во дворе великого князя! Господи как же об этом Петра Аркадьевича-то упредить?! Он ведь ни об чем не догадывается! Ну и дела ну и держава! Не зря Курлов об Распутине только в превосходных тонах выражается! Не он ли его сюда транспортировал?!
      Когда Дедюлин распахнул перед Столыпиным двери царского кабинета тот удивленно оглянулся никого не было пусто. Дедюлин мистически исчез.
      - Петр Аркадьевич, - услыхал Столыпин жесткий голос государыни, женщина шла ему навстречу появившись из соседней комнаты. - Как я рата что вы пребываете в допром здравии... У меня к вам личная просьба. Я не могу быть спокойна са священную жизнь государя-императора, пока вашим помощником по секретной полиции не станет генерал Курлов... Мне гофорили, что вы относитесь к нему скептически, но, думаю, после моей к вам просьбы вы перемените свое мнение о нем... Пудьте снисходительны ко мне, как к матери...
      Столыпин, заранее приготовивший себя к тому, чтобы отказать царю, разговора с Александрой Федоровной не ждал совершенно. Если в беседе с Николаем он был намерен спросить, чем его величество перестал устраивать Герасимов, победивший бомбистов, отчего надо менять высококомпетентного специалиста на дилетанта, расстрельщика первомайской демонстрации в Минске, то с матерью, которая обращалась к нему с просьбой, Столыпин спорить не мог.
      - Ваша просьба для меня свята, - ответил Столыпин, проклиная себя за врожденную уважительность к женщинам. Мне далеко не просто ответить вам согласием, ваше величество, но, увы, разум не может не подчиниться чувству.
      И в это как раз время в кабинет вошел царь.
      - Ах, родной, - сказала государыня, - Петр Аркадьевич только что утвердил назначение генерала Курлова сфоим помощником...
      - Благодарю, - кивнул государь Столыпину без улыбки. Тронут, что вы правильно поняли ее величество.
      - Я, однако, хочу оставить за собою право распорядиться судьбою генерала Герасимова, - сказал Столыпин, чувствуя, что снова начинает мучнисто бледнеть; понял, какой спектакль поставила августейшая семья: сам-то стоял за дверью, подслушивал! Сказать кому - не поверят!
      - Конечно, конечно, - сказала государыня. - Мы помним об нем...
      - В таком случае я сейчас же подготовлю рескрипт о назначении Герасимова начальником департамента полиции. Его надо отблагодарить за ту службу в столице, которую он столь блистательно продемонстрировал в годину... беспорядков, Столыпин хотел сказать "революции", но вовремя понял, что делать этого никак нельзя; царь рассердится, "не было революции"; сейчас надо тащить свое, любым путем, но только б сохранить генерала во главе секретной службы, ради этого можно пойти на унижение...
      Царь поднял ищущие глаза на государыню, - без нее ответить не решался, видно, этот именно вопрос здесь обсуждали не один день, готовились загодя, со всей тщательностью.
      - Ах, ну зачем же его так обижать, - сказала государыня. - Он заслуживает большего, чем возглавлять департамент. Пусть уж все это курирует Курлов... Надо же, наконец, развязать вам руки в главных вопросах управления правительством под скипетром его величества... Мы знаем, как вы привязаны к Герасимову, вот и назначьте его генералом для особых поручений при премьер-министре России, очень престижно, иного, выхода мы не видим... Извините, Петр Аркадьевич, я должна вас оставить, - дети... Надо проферить уроки, такие балофни, строгость и еще раз строгость, в этом будущее русской педагогической науки...
      С этим Александра Федоровна и вышла.
      - Ваше величество, - медленно сказал Столыпин, проводив взглядом царицу: в последнее время ее походка сделалась нервическою, будто у молоденькой институтки, сильно похудела, но лицо из-за этого сделалось еще более красивым, каким-то дерзостным даже. - Ваше величество, - повторил он, - я не мог отказать государыне в ее просьбе. Но, я думаю, вы согласитесь со мною: проблемами секретной полиции в компетенцию которой входит охрана августейших особ, не может заниматься дилетант. Пройдут годы пока генерал Курлов поймет всю тонкость этого дела... Соблаговолите подписать рескрипт о назначении Герасимова начальником полиции... Все равно он будет под Курловым, полностью подотчетен...
      - По-моему, ее величество высказалась обо всем достаточно определенно, Петр Аркадиевич. Извините, что я задержался и не смог вам сказать всего этого сам.
      Столыпин почувствовал предобморочную усталость - оперся о стул и тихо произнес:
      - Ваше величество, позвольте мне поставить перед вами еще один вопрос?
      Царь рассеянно глянул на бронзовые настольные часы:
      - Если этот вопрос не требует предварительной проработки, я готов ответить.
      - Моя деятельность в качестве премьер-министра и управляющего министерством внутренних дел устраивает ваше величество? Я очень устал, прошедшие три года дались мне достаточно трудно, быть может, вам угодно освободить меня от отправления моих обязанностей?
      Обсуждая с женою предстоящий разговор с премьером (настоял на этом Распутин: "Санька (15) не друг мне, он мне станет мешать глядеть за масеньким (16), он мне поперек путя стоит, а Паша (17) без хитрости, он предан вам до гроба, такой про себя не думает, он только об вас думает и об державе"), царь задал Александре Федоровне именно такой вопрос, какой только что поставил Столыпин.
      - Нет, - ответила тогда государыня, - его сейчас нельзя увольнять. Тебя не все одопрят. Все эти мерзкие Гучковы и Милюковы во всем следуют за ним. Пусть Курлов войдет в курс дела, пусть они станут друк против друка, - это их дело. Будь арбитром. Мы над ними. Дай сосреть нарыву.
      - Думаю, вы еще не все сделали для империи, Петр Аркадиевич, - ответил царь. - Если же чувствуете, что очень устали, я не буду возражать против вашего отпуска. Он вполне заслужен. А потом - с новыми силами - за дело. Благодарю вас, я не хочу более задерживать вас.
      Когда Столыпин в лицах рассказал Герасимову о том, что произошло, тот лишь вздохнул:
      - Мы в засаде, Петр Аркадьевич. В форменной засаде. И флажки по лесу развесил Распутин. Столыпин не сразу понял, о ком идет речь.
      - Какой Распутин? О ком вы?
      - О конокраде Гришке Распутине...
      - При чем здесь он? - Столыпин недовольно поморщился. Все обстоит совершенно иначе.
      - Ничего иначе не обстоит, - сердито возразил Герасимов. - Ему государыня при людях руку целует. Здесь, в Царском. В церкви.
      - Что?! - Столыпин повернулся к Герасимову, как на шарнирах. - Что?!
      - То самое, Петр Аркадьевич Пока вые августейшей семьей бились, я у госпожи Дедюлиной чаи распивал. Информация из первого источника. Словом, мы опоздали. Распутин совершил дворцовый переворот.
      В охране Герасимов сразу же открыл свои особый сейф, где хранились папки с делами самых его доверенных агентов, сунул их в портфель, потом выгреб другие бумажки, - дома будет разбираться никаких следов остаться не должно - и в тот же день встретился с двумя агентами, не внесенными ни в какие списки, сказав каждому:
      - На ваше усмотрение: либо продолжаете работать с новым шефом, это генерал Курлов шваль, и проходимец, или же уходите из охраны раз и навсегда, до тех пор, пока я не приглашу. Вот ваши формуляры, при вас их сожгу в камине, чтоб никаких следов.
      Оба попросили формуляры сжечь при них, отказавшись от работы с новым шефом.
      Вечером Герасимов вызвал кавказца из Баку и эстонского боевика, просил встретиться не на конспиративной квартире, а в номерах "Европейской", словно чувствуя, что, как только будет подписан рескрипт о назначении Курлова и о его, Герасимова, "повышении", новый товарищ министра внутренних дел и шеф жандармов незамедлительно пожалуют к нему - за архивами формулярами и ключами.
      Так и случилось назавтра в три часа, сразу после обеда, в кабинет без звонка предваряющего визит, вошел Курлов и, широко распахнув объятия, пророкотал:
      - Поздравляю, Александр Василич, поздравляю, господин генерал для особых поручений при главе правительства империи! Позволите по-старому, по-дружески, "Ксан Василич", или теперь надо только по протоколу "ваше превосходительство"?!
      Герасимов от объятий уклонился, достал из кармана ключи и сказал:
      - Вот этот маленький - от сейфа. Там надлежит хранить совершенно секретные документы. Второй - от конспиративной квартиры, вам ее укажут Павел Григорьевич.
      - Пустяки какие, - ответил Курлов, стараясь скрыть растерянность, никак не ожидал, что Герасимов ударит первым. - Можно б и обождать, я в это кресло не стремился, не будь на то воля государя.
      - Какие-нибудь вопросы ко мне есть? - спросил Герасимов, поднимаясь. - Всегда к вашим услугам, Павел Григорьевич. А сейчас имею честь кланяться мигрень...
      Вечером в его пустую, гулкую квартиру, где не бывал с той поры, как сбежала жена, позвонил адъютант:
      - Александр Васильевич, простите, что тревожу. Я понимаю, в своей нынешней высокой должности вы более не станете заниматься агентурной работою но дело в том что в Петербурге объявился Александр Петров.... Прямиком из Саратова... Бежал... Вас ищет повсюду... Что делать?
      "УБЕЙТЕ ГЕРАСИМОВА!"
      Петров сейчас был совершенно иным человеком - глаза казались двумя угольками, левая рука дрожала, лицо обтянуто пергаментной кожей, на лбу и переносье заметны два хрупких белых шрамика, - в карцере били по-настоящему о том, что проводится операция, в Саратове не знал никто, полслова кому шепни, завтра бы вся тюрьма шельмовала "хромого" провокатором, конец задумке.
      - Милостивый боже, - вырвалось у Герасимова, - эк же они вас...
      - Я их не виню, - ответил Петров, странно посмеиваясь, рот его чуть кривило влево, нижняя губа судорожно подрагивала, - на их месте я бы поступал так же.
      - Нет, - Герасимов покачал головой, - не верю. Вы же учитель, в вас есть святое...
      Петров снова посмеялся:
      - Вот уж не думал, что вы станете бранить жандармов.
      - Я не жандармов браню, Александр Иванович... Я возмущен теми, кто так по- зверски обращался с больным человеком. Жандарм таким быть не может, не имеет права, это садизм.
      - А вы сами-то хоть раз в тюрьме бывали?
      - От сумы да от тюрьмы, - Герасимов пожал плечами. Пока бог миловал.
      - Найдите время побывать. Нет ничего ужаснее русской тюрьмы, она родит ненависть - ежечасно и каждоминутно. Наши тюрьмы пострашнее Бастилии, Александр Васильевич...
      - Жалеете о том, что приняли мое предложение?
      - Ничуть. Даже еще больше убедился в правильности своего первоначального решения если социалисты-революционеры сметут российские бастилии, то какие-то еще взамен предложат? Думаете, Савинков простит кому бы то ни было, что под петлею стоял?! Да он реки крови пустит! Реки!
      Герасимов посмотрел на Петрова с искренней симпатией вздохнул и хрустнув пальцами, сказал:
      - Александр Иванович. Мне как-то даже совестно вам признаться... Я теперь не служу в охране... Видимо, я не смогу более помогать вам...
      - То есть? Как это прикажете понимать? - словно бы наткнувшись на невидимую преграду, вздрогнул Петров. Извольте объясниться, милостивый государь! Я ни с кем другим отношений поддерживать не намерен!
      Герасимов понял партию свою он ведет верно, Петров тянется к нему, русский человек, - надо бить на жалость и благородство.
      - Александр Иванович, милый мой, сильный и добрый человек, не только вы, но я тоже жертва обстоятельств... Думаете, у меня мало врагов? Думаете, меня не ели поедом за то, что "либерал и слишком добр к революционерам"?! А я просто справедливый человек. Кто таких любит? Теперь шефом жандармов России стал генерал Курлов...
      - Это который в Минске по народу стрелял?
      - Не требуйте ответа, Александр Иванович... Не ставьте меня в трудное положение...
      - Погодите, погодите, - не унимался между тем Петров, но ведь этого самого Курлова, я слыхал, хотели под суд отдать, после спрятали где-то в полиции, на третьеразрядной должности, а потом сделали начальником тюремного управления, моим палачом! Это тот?! Нет, вы мне ответьте, вы ответьте мне, Александр Васильевич! Лучше, если мы все с вами добром обговорим, чем ежели я сам стану принимать решения, у меня теперь часто сплин случается, куда поведет - не знаю, не надо меня бросать одного.
      - Да, Александр Иванович, это тот самый Курлов. Мне стыдно говорить об этом, но врать не смею...
      - А вас куда? И вовсе отправили на пенсию?
      - Хуже. - Герасимов грустно усмехнулся. - Меня повысили, Александр Иванович...
      - И кто же вы теперь?
      - Генерал для особых поручений при Столыпине.
      - Ничего не понимаю! - Петров нервически рассмеялся. Так это же хорошо! При Столыпине, как его непосредственный помощник, вы куда как больше можете сделать!
      - Это вам кажется, Александр Иванович, - возразил Герасимов, кожей почувствовав, что пора начинать работу. Это кажется любому нормальному человеку, далекому тайн нашей бюрократии. Отныне я лишен права встречаться с моими друзьями... Вроде вас... С патриотами нашей национальной, государственной идеи... С вами теперь должен встречаться тот, кого назначит Курлов. Сам он такого рода встречами брезгует, видите ли...
      - То есть как это?!
      - А очень просто! Всякий, кто когда-то был с бомбистами, а потом, поняв гибельность крови для родины, решил стать на путь эволюционной борьбы за обновление, - для него палач и христопродавец. Вот так-то. Лучше уезжайте за границу, Александр Иванович... У меня остались подотчетных две тысячи, возьмите их, приведите себя в порядок, вы издергались совсем, и устраивайте-ка свою жизнь подальше от наших держиморд...
      - Сдаться?! - Петров снова наткнулся на что-то невидимое. - После всего того, что пришлось пережить? Да вы что?! Как можете говорить такое?!
      - А что же, врать вам прикажете?! - Герасимов вел свою партию точно, ощущая, как каждое слово, любая интонация ложатся в душу Петрова. - Я вас пригласил к сотрудничеству, я обрек вас на муки, я не смею рисковать вами - и так слишком горька ваша чаша!
      - Нет, нет, нет! - Петров затряс головой, губы снова поползли влево, уродуя красивое, одухотворенное лицо. - Это все ерунда собачья! Бред и вздор! Я сам пришел к вам. Я знал, на что иду! Я пришел, чтобы бороться с жестокостью и развратом. Но я не различаю Курлова и Савинкова, они мазаны одним миром!
      Вот оно, подумал Герасимов, ощутив огромную усталость, руки и ноги сделались мягкими, словно при сердечном приступе, вот она, победа, венец задумки, то, что и требовалось доказать.
      ...Уговорились, что Петров с Бартольдом отправятся в Париж через два дня; переход границы Герасимов страхует своими прежними связями, - в этом смысле страшиться нечего, "но опасайтесь Бурцева, прежде всего этого человека опасайтесь, Александр Иванович. Он берет под рентген-лучи каждого, кто бежит из каторжных централов. Говорят, он даже Савинкова допрашивал о его спасении из севастопольской тюрьмы, что случилось за пять часов перед повешением, слишком уж неправдоподобно. Продумайте линию защиты. У вас есть алиби - Бартольд. Он устроил вам побег, это хорошо, но недостаточно Бурцев умеет копать, как никто в Европе. Я сделаю так, что на связь к вам приедет мой офицер, назовется Дибичем. Он из тех, кого бомбисты не знают, Дибич будет субсидировать вас необходимыми средствами и поддерживать связь со мною. В случае, если он не понравится вам - я допускаю и такое, - запомните адрес, по которому можно писать мне: Итальянская, три, присяжному поверенному Рохлякову. Адрес этот знаете только вы. И я. И больше никто, ни одна живая душа, берегите его как зеницу ока последняя надежда, крайний случай. И все это время - месяца три я буду на лечении - обратите на то, чтобы подойти к руководству партии. Теперь последнее, самое, пожалуй, неприятное если жизнь сведет с Савинковым, - хотя, говорят, он совершенно отошел от террора, - протяните ему руку первым. Да, да, Александр Иванович, молю вас об этом. Вы не представляете себе, как Савинков падок на театральность. Он с объятиями к вам бросится. Не отвергайте, не уклоняйтесь, - время обниматься. Сделайте так, чтобы он сделался вашим импресарио. Он опозорил себя карточной игрой, связями с падшими женщинами, но он единственный в партии подвижник террора, живая история борьбы с самодержавием..."
      На этом расстались, обговорив пароль и место встреч для "Дибича", которого Герасимов отправит в Париж следом за Петровым.
      Сергей Евлампиевич Виссарионов, исполняющий обязанности вице-директора департамента полиции, сошелся с Герасимовым в конце девятьсот седьмого года, когда стал чиновником для особых поручений при Петре Аркадьевиче, до этого онвыпускник Московского университета - служил по судебному ведомству и прокуратуре в свои сорок два года имел полную грудь звезд и крестов, ибо никогда не высовывался, но при этом в любое время дня и ночи был готов дать необходимую справку, памятью обладал недюжинной страсть к изучению права подвигла его на удержание в голове практически всех параграфов многотомных законов империи, поэтому-то фамилия его всегда, хоть порою и в последний момент оказывалась вписанной в наградные листы.
      Выслушав аккуратную, точно дозированную информацию Герасимова, запомнив и оценив слова генерала, что "ситуация известна Петру Аркадьевичу", Виссарионов, подвигавши без надобности перья и бумаги на маленьком, несколько даже будуарном столе, ответил в обычной своей доброжелательной манере:
      - Александр Васильевич называйте имя офицера, завтра же вышлем в Париж! Ваша просьба носит для меня совершенно особый характер.
      - Нет, Сергей Евлампиевич, господь с вами, я не смею никого называть! Кроме как псевдонима "Дибич", я ничего называть не смею! Кому, как не вам, знать своих сотрудников?! И потом, вы говорите - просьба... Не просьба это, а наше общее дело. Петров может превратиться в такого сотрудника, который станет нам передавать из Парижа уникальные сведения, вы же знаете, как падки эсеры на романтические фокусы а он, Петров этот, романтический герой чистой воды... Правда, я не очень уверен в его психической полноценности, вероятно, он несколько свернул с ума в карцерах, но ведь мы имеем возможность перепроверять его, а то и вовсе отказаться от услуг, если поймем, что он нам гонит липу или, того хуже, работает под диктовку господ бомбистов.
      - Как вы относитесь к подполковнику Долгову? - спросил Виссарионов после краткого, но видимого раздумья.
      - Долгов? Не помню.
      - Да ну?! Вячеслав Михайлович, из томского жандармского управления... Он уж три месяца как к нам переведен, вы с ним встречались...
      - Высокий брюнет?
      - Именно! А говорите, "не помню"...
      Долгов оказался высоким, черноволосым человеком с непропорционально длинными руками, быстрыми, бегающими карими глазами и резким, командным голосом (когда-то служил в пехоте, гонял роту, видимо, с тех пор наработал эту привычку, - пока-то до мужичья докричишься).
      - Слушаю, Сергей Евлампиевич, - сказал он, замерев на пороге, на Герасимова даже не глянул. - Приглашали?
      Испытывая понятное неудобство, Виссарионов поглядел на Герасимова, спросив:
      - Помните его, Александр Васильевич?
      - Ну как же, - ответил Герасимов, ощутив холодную ярость. - Прекрасно помню милейшего Вячеслава Михайловича!
      И, поднявшись, пошел навстречу Долгову с протянутой рукой.
      Испытывая чувство мстительной радости, он увидел, как растерялся Долгов, метнувшись взглядом к Виссарионову, спиною ощутил, как тот разрешающе кивнул, и только после этого робко шагнул навстречу генералу для особых поручений, словно бы отталкиваясь от него своей длиннющей тонкой кистью.
      - Так вот, милейший Вячеслав Михайлович, речь пойдет об известном вам сотруднике Александре Петрове, отправленном в Париж для освещения деятельности эсеровского ЦК... Хочу вкратце описать вам этого человека, дать к нему пароль и явки для встреч, чтобы развертывать работу... Вы, кстати, в Париже бывали?
      ...Петров приходил на условленное место уже семь раз кряду, но никто к нему не подсаживался, не спрашивал, "откуда у господина русские газеты из Москвы", и не интересовался, "где можно снять недорогую, но достаточно удобную квартиру неподалеку от Сорбонны", - вполне надежный пароль, никаких подозрений, за границей эмигрант к эмигранту мотыльком летит, два дня помилуются, а потом айда козни друг дружке строить и доносы в комиссарию писать...
      Деньги, что Герасимов дал при расставании, не кончились еще, но, во-первых, хозяин квартиры попросил уплатить за три месяца вперед, а это немалая сумма, во-вторых, Бартольд уехал в Лондон, - по просьбе члена ЦК Аргунова, какое-то срочное дело, так что за питание и проезд тоже приходилось платить самому, и, в-третьих, когда был у Чернова, тот пустил сборный лист, - пожертвования для каторжан и ссыльных поселенцев в Восточной Сибири; Петров сразу же отдал две сотни, Чернов с Зензиновым переглянулись, - откуда у "хромого" такие капиталы; прямого вопроса не задали, но Бурцеву об этом сообщили в тот же день.
      Постоянно испытывая ощущение потерянности в чужом городе, Петров волновался не потому, что денег оставалось всего на месяц, от силы полтора, умел жить на копейку, - батон и вода; в революцию не за благами пошел, а по чистым идейным соображениям. Волновался он оттого, что чувствовал поступает не так, говорит не то и поэтому смотрится абсолютно иным человеком, совершенно не тем, кем был на самом деле.
      Впервые он ощутил потерянность, когда долго рассказывал члену ЦК Зензинову о том, как его мучили в карцерах, прежде чем перевели в лечебницу, как истязали охранники, как сошелся с врачом: "Я сразу почувствовал в нем нашего друга; у него было открытое лицо и ясные глаза, улыбка ребенка, доверчивая и добрая".
      - У Татарова была такая же, - заметил Зензинов.
      - Татаров отдавал наших товарищей охранке, а этот устроил мне побег.
      - Именно он?
      - Конечно! А кто же еще?
      - А мы думали, Бартольд. Он нам прислал три письма, спрашивая советов, как надежнее подстраховать ваше избавление, - сказал Зензинов.
      Именно тогда Петров впервые почувствовал, что он ведет себя неверно; пусть Чернов живет в царских хоромах, пусть они своим женам платят из партийной кассы и ужинают в ресторанах, все равно, по раз и навсегда заведенным законам партийного этикета, со времен еще Гершуни, сначала было принято говорить о товарище и лишь потом о себе.