...Рассвет был серым и осторожным, как филер. Антонио гнал машину по чисто вымытым, пустым мадридским улицам, и пальцы его побелели оттого, что он яростно сжимал руль, словно стараясь сломать его.
      - Ложь, - говорил он, - кругом ложь. Мы погрязли во лжи. Мы лжем миру, лжем друг другу, лжем самим себе. Демократия в Испании, новый курс! Не лгал мой отец, он был коммунистом, и за это его расстреляли. Не лгут наши ребята, которые выходят под пули. А мы... Говорим полунамеками, рисуем полутонами. Демократия в Испании...
      Я слушал Антонио и вспоминал музей Прадо. Веласкес и Гойя тоже не могли унизить тупость владык впрямую, но они тем не менее по-своему делали это, ибо за ними была сила большая, чем армия и святая инквизиция, - за ними был талант. Вот король. Как же важен этот старый, низенький, пузатенький, холодноглазый король. Сходство соблюдено великолепно, скрупулезно и вроде бы уважительно. Только король посажен на мощную кобылу с идиотической мордой. И это убивает короля - смехом. А вот кардинал. Его глаза смотрят на вас из белого кружевного воротника, написанного так, что кажется, будто голова отсечена от туловища, а кружева вовсе не кружева, а тонкая сталь ошейника. Это страшно, ибо художник вывернул себя, доверил холсту свою мечту: "Смерть тиранам!" - а такие откровения караются монаршим гневом, который редко оборачивается ссылкой - смертью чаще.
      Я понимал Антонио: испанское искусство сейчас не хочет ограничиваться аллегориями, даже самыми смелыми, - борьба испанцев за свободу смелей любой аллегории. Все чаще и чаще в театре, живописи, литературе "кошку называют кошкой". Да, цензура свирепствует, да, запрету подвергается все мало-мальски оппозиционное режиму, но оппозиция сейчас так сильна в Испании, что начни запрещать - придется запрещать все подряд, нечего будет смотреть и читать, а на одних вестернах далеко не уедешь. Официальная пропаганда трубит о росте благосостояния, о развитии экономики, о "новом курсе" режима, который был провозглашен в пятидесятых годах, о "национальной гармонии" и о решении всех основных проблем в стране. Но события последних дней - чрезвычайное положение, солдаты на улицах городов, массовые выступления трудящихся против репрессий свидетельствуют о том, что страна далека от того "гармоничного общества", как ее рисуют на глянцевых буклетах для заезжих иностранцев.
      Какова же истинная ситуация в стране?
      Да, действительно, в конце пятидесятых годов в Испании началось развитие экономики - прежде всего дорогостроение, градостроительство, автомобилестроение. Все три отрасли завязаны в один узел, и понять суть этого "узла" не трудно - туризм. Дороги, машины, отели и рестораны. Испания теперь вышла на второе место в мире по количеству приезжающих иностранцев - более 23 миллионов в год! В стране оседает громадное количество валюты (около 2 миллиардов в год). Растут в Мадриде и Малаге новые роскошные здания, но никого не интересуют такие проблемы, как народное образование, медицина, пенсионное обеспечение. Мои друзья в Толедо, Саламанке и Мадриде рассказывали, что за обучение ребенка в школе приходится платить ежемесячно 1,5-3 тысячи песет. Это 20-40 долларов. Количество больниц, работающих в системе "социального страхования", смехотворно: в Мадриде, например, таких больниц всего две или три, и это на город с трехмиллионным населением. Бесконечно дороги квартиры. Двухкомнатная квартира стоит в месяц не менее трех тысяч песет, то есть две трети своего заработка квалифицированный рабочий или молодой педагог вынужден отдавать хозяину дома. Человек, который сбежал из деревни, вынужден ютиться в десятиметровой конуре, в полуподвале или на чердаке.
      Правительство оказалось зажатым в тисках противоречий: молодые технократы требуют от правительства еще большего протекционизма; рабочие - повышения благосостояния, демократических свобод, социального обеспечения; студенчество - университетской -реформы, отказа от рутины, царящей в высшей школе, уменьшения платы за обучение; армия... Армия - главная опора режима, и даже в ее рядах сейчас нет единства. Те, кто пришел к власти после гражданской войны, люди старые, умеющие лишь "тащить и не пущать", требуют "жесткого курса", уповают лишь на "крепкую руку". Потеряв всякую историческую перспективу, они требуют арестов и расстрелов, - именно они настояли на проведении судилища в Бургосе; не случайно, видимо, начало процесса над патриотами-басками откладывалось три раза, - испанские товарищи говорили мне еще в начале ноября о том, что в Бургосе все готово для расправы. Но есть в армии и другие силы. Часть генералитета встала в оппозицию к режиму, требуя проведения демократических реформ. Только слепцы не хотят видеть истинное положение в стране: всеобщее глухое недовольство, постоянно гнетущее чувство страха перед возможностью ареста (в Испании конституция допускает семидесятидвухчасовой арест без предъявления обвинения), неясность политической перспективы. Даже фаланга переживает кризис, причем кризис сокрушительный. Я видел демонстрацию "голуборубашечников" на аллеях квартала Пинтор-Росалес, которые шли, ведомые молодым Диего Мариесом, выкрикивая: "Нас предали! Мы должны возродить движение!" Они вышли на свою демонстрацию за несколько часов перед тем, как на главной улице начался официальный парад, посвященный годовщине фаланги. Их, правда, не избивали - все-таки свои...
      Наиболее серьезные политики сейчас стоят в полуофициальной оппозиции к режиму: они не могут не видеть общую тенденцию недовольства в стране. Граф Мотрико, бывший посол в США и Франции, крупнейший финансист Прадос Аррарте и даже бывший министр народного образования Руис Хименес сейчас выступают с критикой того внутриполитического курса, который проводит Мадрид.
      Один из представителей католической оппозиции сказал мне:
      - Трагический парадокс заключается в том, что те наши деятели, которые хотят быть либералами во внешнеполитическом курсе, вынуждены поддерживать махровую реакцию внутри страны. А, как известно, на двух стульях сразу пока еще никто не засиживался слишком долго.
      Французская "Фигаро" в день, когда начался процесс в Бургосе, свидетельствовала: "Сцены возмущения, имевшие место в Барселоне (там демонстранты смяли полицию. - Ю. С.), представляются самыми значительными из всех волнений, которые происходили в Испании после окончания гражданской войны".
      Да, на двух стульях, видимо, усидеть не дано никому,
      Исполком Объединенной социалистической партии Каталонии выступил с заявлением, причем еще до начала судилища в Бургосе: "Путем приговора басков к смерти правительство, видимо, хочет использовать военный суд как отчаянную попытку запугать оппозицию и народные массы".
      Все выдающиеся писатели, режиссеры, художники Испании находятся в открытой оппозиции к режиму. Истинный художник - это такой художник, который подчиняет свое творчество интересам народа, его чаяниям и надеждам. Невозможно заставить художника восславлять зло и беззаконие, - каждый, кто знаком с испанцами, может сказать, что это люди высокой чести и рыцарского бесстрашия. Никто из испанских художников, ни один человек, не выступил в поддержку судилища в Бургосе, ни один! Ставка на официально пропагандируемый лозунг об общности всех испанцев оказалась битой.
      Власти пытались было выстроить версию: "Что было в прошлом, то ушло навсегда. Новое время - новые отношения в государстве". В подтверждение этому в свое время весьма модному лозунгу одному из лидеров буржуазной оппозиции профессору Энрике Тьерно Гальван было позволено встретиться с министром иностранных дел ФРГ Шеелем и открыто высказаться за необходимость "проведения реформ в стране". Более того - власти позволили играть в театрах пьесы Лорки, расстрелянного фалангистами, а журнал "Лос протагонитас де ля история" вышел с громадным портретом поэта на обложке и с шапкой: "Первая полная биография Лорки". Они думали, что мертвый враг не страшен. Они ошиблись. Демонстранты выходили на улицы с песнями Лорки, и в них стреляли, их били полицейские дубинками, их бросали в застенки. Пронесся слух: "Лорке дадут национальную премию". Один мой друг, выдающийся художник, сказал, горько усмехнувшись:
      - Лорка уже получил самую высокую премию поэта - его расстреляли. - Он помолчал, а потом добавил: - Знаешь, Хулиан, все-таки, наверное, есть люди, которым обязательно надо погибать молодыми: Лермонтов, Байрон, Шелли, Лорка. Они тогда остаются в памяти народа, как горьковский Данко... И знаешь, что еще обидно: Испанию всегда открывали иностранцы. Сервантеса впервые напечатали в Париже. Рафаэль должен был уехать в Рим, чтобы стать Рафаэлем. Когда же мы научимся ценить своих гениев? Расстреляли своего гения, а теперь как ни в чем не бывало печатают его портреты.
      ...Разные люди - разные мнения, но всегда интересные и в чем-то парадоксальные: испанцы великолепные ораторы и страстные спорщики, словом они владеют блистательно. Беседую с молодым бизнесменом в Малаге. Он получил образование в Париже; яхта, несколько ферм за городом, контрольный пакет акций в двух компаниях, специализирующихся на строительстве мостов и дорог. Он богат, очень богат. И умен. (Именно он говорил мне, что в самом ближайшем будущем Испанию могут постичь серьезные экономические трудности, если только страна не выйдет из самоизоляции, если не будут установлены серьезные деловые контакты со всем миром, социалистическим в том числе.)
      - Нас ждут перемены, - говорил он, нервно прикуривая сигареты одну от другой, - иначе не может быть. Мы погибнем иначе: к власти придут "черные полковники", которым вообще плевать на развитие экономики, им важно сидеть в своих дворцах под охраной танков и выступать по телевидению.
      - Если в стране не будут проведены серьезные реформы, - говорил мне профессор экономики, - наших детей станут пинать ногами, Испания превратится в курортный придаток Европы. Не изучая марксизм, - он улыбнулся, - в наше время нельзя понять мир. Я изучал марксизм в Париже, хотя, вы понимаете, это не моя религия. Смотрите, что получается: инженер не станет отстаивать свою точку зрения, даже если она правильна, потому что он опасается остаться без работы. Ему можно отказать в работе без объяснения причин. Он не имеет права потребовать объяснений. А оказавшись без работы, он немедленно станет нищим, потому что сейчас вся Испания живет "взаймы", в рассрочку. Можно за два часа купить квартиру, обставить ее роскошной мебелью любого стиля, можно привезти в дом цветной ТВ и попросить фирму установить в машине кондиционер. Следовательно, после таких трат бюджет семьи будет рассчитан на долгие годы вперед: людям приходится ужимать себя в еде до минимума, чтобы вовремя уплатить рассрочку. Отсюда - рождение рабской идеологии: "Чего изволите?" А в глубине души: "Идите вы все к черту, дайте мне спокойно дожить до смерти". И рождается всеобщая апатия, никому нет дела до технического прогресса...
      - Вы нарисовали картину полной безысходности, - сказал я.
      - Верно, - согласился собеседник. - Вы думаете, правительства Парижа и Бонна не понимают этого? Понимают, еще как понимают! Потому-то они и пытаются хоть как-то выполнить требования общественности - и в сфере социального обеспечения, и в регулировании отношений предпринимателей и рабочих, потому-то они стараются быть реалистами. А наше правительство занимается армией, военными трибуналами и внешней политикой. Экономика - это наука, это всегда кажется скучным и неблагодарным делом. А в ней, и только в ней, сокрыто крушение государства или его взлет.
      - Ну хорошо, а каких сил вы больше всего опасаетесь сейчас? - спросил я. Армейских экстремистов? Политиков, ориентирующихся на жесткий курс? Фалангу? Кто сейчас представляет реальную силу в Испании?
      - Рабочие комиссии, - ответил мой собеседник не задумываясь.
      В Париже я встречался с одним из активистов этого нового мощного движения, которое охватило всю Испанию. Как известно, в Испании существуют официальные профсоюзы, или, иначе, "синдикаты", построенные по вертикальной системе.
      - Раньше, - рассказывал мне товарищ, прибывший в Париж нелегально по делам своей работы, - во время выборов в профсоюзы трудящиеся устраивали некие фарсы: на бюллетенях для голосования рисовали мордочки и вписывали имена своих "делегатов" из произведений Сервантеса и Барроха. А потом мы подумали, что это забвение Ленина, забвение его указаний о тактике, о легальной форме борьбы. И мы начали выдвигать в Рабочие комиссии наиболее достойных рабочих коммунистов, католиков, социалистов. Рабочие комиссии начинали свою работу исподволь, поднимая вопрос о том, как лучше установить бачок с водой в цехе, а кончилось это всеобщими забастовками, которые носят экономический и политический характер. Ты видел своими глазами демонстрации в Мадриде в "день амнистии". А перед этим забастовали рабочие Мадридского метро, когда правительство приняло решение заморозить зарплату. И мы добились повышения зарплаты на сорок процентов. И мы добились равной оплаты за труд для женщин. И мы вывели на демонстрации рабочих Гранады, Барселоны, Севильи. Высший трибунал признал нас нелегальной организацией, за нашим лидером - Комачо - охотится полиция. но мы существуем, мы - реальная сила в стране, не считаться с которой нельзя.
      Это верно. С Рабочими комиссиями в Испании считаются. В стране, где всякая оппозиция запрещена (можно, конечно, создать "Общество по защите мини-юбок" или "Совет протекции брюкам-клеш из фланели", это можно; а "Клуб друзей ЮНЕСКО", созданный, кстати говоря, с разрешения властей, сплошь и рядом сталкивается с полицейским произволом: то разгонят собрание, то задержат руководителей, то конфискуют литературу), именно Рабочие комиссии являются массовыми организациями, которые представляют классовые интересы трудящихся...
      Испания бурлит.
      Суд в Бургосе показал со всей очевидностью, что всякие красивые слова о "новом курсе", о "демократизации" есть не что иное, как фарс. Об этом говорят не только в Мадриде - об этом пишут буржуазные газеты в Париже, Лондоне и Бонне.
      Трудно предсказать, как будут развиваться события в ближайшем будущем, но то, что Испания на грани крупнейших социальных и политических сдвигов, - в этом сомневаться не приходится... Нельзя стучаться в ворота сегодняшнего мира, надев черные капюшоны инквизиции. Эти черные капюшоны конечно же по душе мракобесам ку-клукс-клана и фашистам фон Таддена, но не за этими отбросами общества сейчас сила.
      ...Антонио остановил машину на зеленых холмах Каса-дель-Кампо. Солнце осторожно тронуло белые громадины домов. Город сделался розовым. И облака стали розовыми, и голуби, и крыши. Солнце всходило над Испанией, и все вокруг делалось чистым, зримым и близким.
      - Помнишь, - сказал Антонио, - Хемингуэй писал, что после своей родины он больше всего любит Испанию? Нашу Испанию, где он писал свои книги о республиканцах. А как я люблю ее! Как любим ее все мы, испанцы! Жизни не жаль, только б пришло сюда счастье. - Он помолчал и тихо закончил: - Оно придет. Скоро придет.
      Ездил в Саламанку. Этот средневековый город сейчас стал музеем. Здесь всё история. Беседовал с университетской профессурой. Один из профессоров был учеником Унамуно. Мигель Унамуно - философ и писатель - сейчас очень популярен в университетах Испании. К нему по-разному относились - и у нас и в Испании, а в истории этого человека как в капле воды отражаются все противоречия страны.
      Сейчас кое-кто пытается сделать Унамуно столпом националистического движения. Но это отнюдь не так. Долгое время он был изгнанником; победа "республики 1932 года" его тоже не устроила: бедные остались бедными, богатые - богатыми.
      Унамуно был ректором Саламанкского университета, когда фалангисты вошли в город. Во время праздника "Дня открытия Америки" Унамуно сидел в президиуме вместе с епископом Саламанки и с женой генералиссимуса Франко.
      Когда старый командир Иностранного легиона, генерал Астрай, друг Франко, провозгласил в конце своей речи девиз легиона: "Да здравствует смерть!" Унамуно обернулся к генералу и сказал: "Вы можете победить, но вы никого не убедите в своей правоте". Военные ринулись к старому философу, хватаясь за пистолеты.
      - Проклятые профессора! - орали офицеры в серебряных аксельбантах. - От вас все несчастья!
      Унамуно был посажен под домашний арест и освобожден от обязанностей ректора университета Саламанки. Через полгода философ умер.
      Националисты сейчас "забыли" обо всем этом. Им важно заручиться поддержкой убитого ими философа, ибо с самого начала режим выступал против интеллигенции, возвещая, что из-за нее "все беды и трагедии".
      Националистам выгодно заручиться Унамуно - хоть и мертвым, - потому что молодежь, особенно левое студенчество, находят в трудах (в записанных литерах, а не в произнесенных в пылу полемики словах) ответы на многие тревожащие их вопросы.
      "Да, в частностях мы можем ошибаться, - говорят националистические пропагандисты, - однако в главном мы всегда стояли на единственно верном пути. Даже Унамуно говорил об этом..."
      Встретился с одним из интеллектуалов, входящих в полулегальный "Клуб друзей ЮНЕСКО". Кружок существует при молчаливой поддержке министерства иностранных дел, которому необходимо выходить на международную арену, и при громком неодобрении со стороны полиции. Несколько раз "Клуб друзей ЮНЕСКО" разгоняли, а лидеров задерживали на 72 часа в полицейских участках.
      Познакомился с Рафаэлем Тайбо. Он из семьи графа, северянин, известный испанский интеллектуал, являющийся бессменным председателем "Клуба друзей ЮНЕСКО".
      Беседовал с отставным генералом авиации, который сейчас находится в молчаливой оппозиции к режиму. Он объяснял мне, каким образом в Мадриде научились умению пользоваться принципом "разделяй и властвуй".
      - Политика в странах, подобных нашей, - грязная штука, Хулиан, - говорил генерал. - А если узнать всю подноготную, можно возненавидеть народ, который, подобно стаду овец, боится одного волка. Чем больше я узнавал, тем горше мне делалось жить. Я никогда не перейду на другую сторону - я всегда буду верен присяге. Но я мог отойти от движения, а это не так просто сделать, поверь мне. Из концерна трудно выйти - своим мстят.
      ...В самом начале, в тридцать шестом, в Испании все были убеждены, что вождем армии станет генерал Санхурхо, а не Франко. Санхурхо был дружен с вождем фаланги Хосе Антонио Примо де Ривейра, и именно он в феврале тридцать шестого года отправился вместе с Хосе Антонио в Берлин, где встречался с видными руководителями нацистской партии и министерства иностранных дел.
      В Берлине к Санхурхо отнеслись с большим интересом, считая его самым вероятным кандидатом на пост будущего военного диктатора, а Хосе Антонио Примо де Ривейра - будущим идеологическим руководителем Испании.
      В тайном обществе военных, руководимом крупнейшими генералами Испании, точки зрения лидеров крайне разнились друг от друга. Санхурхо безоговорочно поддерживал идеи национал-социализма и доктрину Хосе Антонио Примо де Ривейра, основателя фаланги, "первого испанского фашиста"; однако генерал Мола считал, что в Испании необходимо сохранить республиканский режим. Один Франко молчал, никак не объясняя свою позицию.
      После начала мятежа были проведены две молниеносные операции. Первая была приурочена к тем дням, когда по дороге из Португалии в Бургос в самолете сгорел "главком" Санхурхо. (До сих пор не выяснены обстоятельства его гибели. Впрочем, когда человек гибнет "слишком уж ко времени", выдвигается много версий, но одна - главная, истинная - никогда не оказывается обнародованной.)
      Франко сумел так организовать настроение заговорщиков, что Капо де Льяно был отведен от претендентства на пост верховного главнокомандующего. Франко через своих людей смог напомнить военным, что именно этот молодой генерал принимал участие в борьбе против монархии.
      Следующей была отведена кандидатура генерала Мола: Франко напомнил, что именно Мола настаивал на необходимости сохранения республиканского режима. Но Франко не торопился предлагать себя на пост "главкома".
      Через несколько дней после торжественных похорон Санхурхо генерал Франко, отойдя в тень, предложил создать военную хунту в составе шести генералов. Он; даже не вошел в хунту, а ее председателем был утвержден больной старик Кабанельос. Лишь спустя несколько дней Франко и Капо де Льяно вошли в хунту. Естественно, ни Мола, ни Капо де Льяно не знали о той закулисной игре, которую вел Франко. Он сидел с ними за одним столом, как друг, он прислушивался к их советам, всячески подчеркивая свое уважение к "товарищам по оружию".
      Но уже в это время Франко твердо отдал себе отчет в том, что армия "де-факто" считает его своим главнокомандующим. Нужно было утвердиться в этом звании "де-юре".
      Он избрал точный путь: мятежникам были нужны: самолеты, деньги и оружие, Франко наладил контакт с Муссолини. Он просил о помощи. Через пятнадцать дней Муссолини отправил генералу Франко двадцать военных самолетов. В те же дни руководитель национал-социалистской партии Германии в Марокко: срочно вылетел в Берлин с личным письмом Франко к Гитлеру. С письмом ознакомился руководитель заграничной службы НСДАП, обергруппенфюрер Боле. Со своей "благожелательной" резолюцией Боле передал письмо Франко в министерство иностранных дел и в военное министерство. Дипломаты высказались против поддержки Франко. Однако за поддержку Франко выступил заместитель фюрера - Гесс.
      По поручению Гитлера шеф абвера Канарис срочно г вылетел в Бургос ознакомиться с положением дел на месте. Не дожидаясь его возвращения, просьбу Франко поддержал Геринг. Он сказал, что ему необходим испанский театр военных действий для того, чтобы испытать молодую нацистскую авиацию в столкновении с "красными".
      По рекомендации Гесса, Геринга и Канариса Гитлер принял решение о поддержке Франко, и первые десятки "юнкерсов" с военными советниками на борту вылетели в Испанию.
      И через два месяца после создания военной хунты Франко был провозглашен главой правительства и верховным главнокомандующим.
      С протестом выступили генерал Мола, который понял, что он оказался пешкой в руках Франко, и председатель хунты Кабанельос. Но они опоздали. Франко стал единоначальным вождем мятежников, "каудильо", некоронованным императором Испании.
      Генерал подождал, пока я кончил записывать, походил по огромному кабинету, сделал погромче музыку в приемнике и сел около камина.
      - Это не все, - сказал он, заметив, что я прячу блокнот в карман. - Это только военный аспект вопроса. Далее начинается еще более интересный аспект политический. Это очень занятно, как Франко, который всегда подчеркивал, что он только военный, что он "лишь выполняет свой долг перед нацией", - как он сделал выбор между монархистами, идеологией группы "левых" военных во главе с Мола, которые настаивали на сохранении республики, и между фалангистами.
      ...Франко понимал, что если он начертит на своих знаменах лозунги монархизма или единоличной военной диктатуры, он не сможет повести за собой армию, потому что испанские солдаты в массе своей связаны с землей, а монархия давно скомпрометировала себя как душитель крестьянства.
      Хосе Антонио Примо де Ривейра и Хосе Руис де Альда, основатель испанского национал-социалистского, скорее фашистского (они тяготели к Муссолини), движения, были к тому времени мертвы. Однако их лозунги, обращенные к рабочим и крестьянам, Франко решил использовать.
      К тому времени фаланга как идеологическое движение оформилась в довольно сильную партию, единственно противостоявшую Народному фронту. Франко, правоверный католик, сделал изящный поворот к демагогической терминологии национал-социализма.
      ...Однако был жив Эдилья, преемник Хосе Антонио Примо де Ривейра, который после гибели вождей фаланги фактически руководил движением. Эдилья был из рабочих. Начав с портового грузчика, он вырос до механика, и в фаланге он представлял "пролетарские слои". В тридцать седьмом году, весной, были объявлены выборы "вождя фаланги". За несколько дней до выборов один из помощников Эдильи был убит при таинственных обстоятельствах. Эдилью немедленно арестовала жандармерия. Естественно, делать вождем фаланги человека, арестованного по подозрению в убийстве, никто не станет. Франко убрал единственного конкурента. Сразу после этого Франко, всегда выступавший против интеллигенции, начал создавать культ Хосе Антонио Примо де Ривейра, который считался одним из ведущих интеллектуалов фаланги. И за день перед началом "выборов вождя фаланги" Франко объявил, что старая фаланга распускается, а создается новая. В новую фалангу он включил всех сторонников мятежа монархистов, к которым он тайно тяготел; фашистов, которые осуществляли прямую связь с Берлином и Римом; консерваторов, которые помогали в налаживании контактов с Лондоном. И незадолго до того, как Франко узурпировал власть в военной хунте, он провозгласил себя вождем новой фаланги. Политическая власть также оказалась в его руках.
      Франко никогда не торопился, - продолжает генерал, - ни в политике, ни в партии, ни в армии. Сейчас все обсуждают приближающийся процесс над басками в Бургосе. Поверьте моему слову: Франко захочет извлечь политическую выгоду из этого фарса, который армия - в массе своей - отвергает. В чем будет выражаться эта политическая выгода? Объясняю: после того как смертный приговор, о котором сейчас говорит вся страна, будет вынесен, Франко наверняка помилует осужденных. Темнота всегда помогает диктаторам. Уверяю вас, плебс выльется на улицы с криками: "Да здравствует каудильо, самый справедливый и добрый человек Испании!"
      - Плебс... А народ?
      - Что может сделать народ без армии?
      - Из кого состоит армия?
      Генерал улыбнулся.
      - Здесь уже начинается марксизм, Хулиан, здесь начинается испанское табу...
      * * *
      ...Карлос посадил меня в свой громадный бело-серебристый "додж" и повез на окраину Мадрида.
      - Мы поедем в "Каса Гальега" - в "Дом Галисии". Самые лучшие люди в Испании - галисийцы. (Я сразу вспомнил Педро Буэна, который утверждал, что лучшие люди Испании - андалузцы.) Я говорю это не потому, что сам галисиец, и уж, естественно, не потому, что Франко мой земляк, просто труд крестьянина на севере особенно тяжек и горек. Сейчас мы с тобой поедим настоящей галисийской еды, а потом я расскажу, что мне удалось выяснить по интересующему тебя вопросу...
      Он подозвал официанта, заказал "марискос" - креветки, лангусты и крабы - и попросил принести "кальдо гальега" - настоящего галисийского супа.
      - Попробуем "саль пикон де марискос". Это типичное галисийское, - пояснил Карлос, - переводится на английский как "брызги понемножку". Это ассорти из разного рода рыб, креветок, лангустов. И закончим "альмехос а ла маринера" ракушками по-матросски.
      Когда официант отошел, Карлос оглянулся, хмыкнул ("Мы хорошо разыграли завзятых гастрономов") и показал глазами на шоссе.
      - Между прочим, именно здесь, в Хараме, - сказал он, - возле дороги Ла-Корунья, был фронт. Именно здесь было сделано известное всему миру фото, которое висит у тебя дома: Эрнест Хемингуэй, Роман Кармен и Йорис Ивенс. Меня на этом фото нет, но я был рядом.
      Он закурил и откинулся на спинку стула.
      - Итак, по поводу нацистов в Испании... Через несколько дней я сведу тебя с одним немцем. Сейчас это добродушный старикашка. Во время войны он был оберштурмбанфюрером СС. Он работает в книжном магазине, я покупаю у него английскую литературу. Так вот - у него есть связи со Скорцени. Не с самим, конечно, но с людьми из окружения. Больше я пока ничего сделать не смог: они живут по законам кодла - глухо...
      Вечером меня пригласил на выставку своих полотен художник Альваро Дельгадо. В подвале, без естественного освещения, в одном из залов бара "Ришелье", висят великолепные портреты Барроха, Гарсиа Лорки, моего доброго знакомого - профессора Гонсалеса Роблеса, Пэдро Буэна...
      - Как вы могли написать Барроху и Лорку? - удивился я. - Вы ведь молоды, они не могли вам позировать...
      Альваро усмехнулся:
      - А вы думаете, Гонсалеса Роблеса я писал с натуры? Я вообще считаю, что с натуры писать нельзя. Я пишу с фотографий, только с фотографий. С моей точки зрения именно фотография позволяет понять "истинность" человека.
      (Когда я сейчас смотрю на свою старшую дочь Дунечку, поступившую в Художественное училище, и наблюдаю ее работу с "натурой", и чувствую, как она злится, когда "натура" - младшая сестра Оля - шевелится во время сеанса, я понимаю, что писать с фотографии невозможно, ибо фиксация человеческого "мгновения" передает лишь внешнее, моментальное, случайное. Проникнуть в существо натуры можно, лишь наблюдая ее, пристально изучая, открывая для себя неожиданное. Не зря интересный латышский писатель Александр Бэлл назвал свою повесть о скульпторе "Следователь". Фотография - это вещественное доказательство, а не исследование. Однако, видимо, нет абсолютных канонов в живописи. Такие не понятые еще людьми категории, как "угадывание", "предчувствие", "провидение", преподносят сюрпризы: я вспомнил Альваро Дельгадо, когда встретился с профессором Гонсалесом Роблесом. Меня потрясло, как точно Альваро угадал Роблеса по фотографии: юмор, сила, сдержанность, благородство. И дело здесь было отнюдь не во внешнем сходстве. По-моему, дискуссия о том, что абсолютное сходство суть абсолютное искусство, давно снята с повестки дня. Сходство - это еще далеко не искусство.
      "Как похоже!" - по-моему, оскорбление для художника).
      Мой приятель, английский журналист, привез меня на центральную улицу Гран-Виа. Полчаса мы кружили по маленьким переулочкам (здесь, как и в Париже, невозможно найти место для машины), пока наконец не заехали в подземный гараж; поднялись на улицу.
      - Куда ты меня ведешь, Чарли? - спросил я.
      С тех пор как мы встретились, он не сказал ни слова, только показывал рукой, что я должен идти за ним следом.
      Он перешел на противоположную сторону улицы Гран-Виа и, прищурившись, словно живописец, долго рассматривал огромное здание универмага.
      - Запомни это здание как следует, - сказал он наконец.
      Здание как здание, шумный универмаг.