Юлиан Семенович Семенов
      ИСПАНСКИЙ ВАРИАНТ
      (1938)
      Бургос, 1938, 6 августа, 6 час. 30 мин. __________________________________________________________________________
      - Это его машина, - сказал Хаген.
      - По-моему, у него был <остин>, а это <пежо>. Нет?
      - Это его машина, - повторил Хаген, - вчера вечером он схватил машину своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно.
      - Да не волнуйтесь вы так, приятель, - усмехнулся Штирлиц, - если это он, мы его возьмем. А если не он? Хордана устроит нам серьезные неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят поначалу соблюдать протокол: видите, у этого <пежо> дипломатический номер.
      Хаген высунулся из окна <мерседеса>. Он весь замер, наблюдая за тем, как Ян Пальма выскочил из маленькой, выкрашенной в грязно-зеленый цвет машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса.
      - Это он, - сказал Хаген. - Сейчас вы его узнали?
      - Узнал. Сейчас узнал, - ответил Штирлиц, закурив. - Но ведь он улетает...
      Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил:
      - Он не улетит.
      - Вы неисправимый оптимист...
      - А вы неисправимый пессимист, штурмбанфюрер, - вдруг широко улыбнулся Хаген, заметив Пальма, выбежавшего из аэровокзала. - Сейчас он полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане...
      - Вы провидец?
      - Нет. К сожалению. Просто его паспорт сейчас оказался в кармане моего человека.
      К <мерседесу> подъехал пикап и остановился почти вплотную - с той стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и пикап, резко рванув с места, понесся по желто-красной песчаной дороге к горам.
      - Все, - повторил Хаген, - сейчас он ринется к себе в отель. А по дороге мы его возьмем.
      - Вдвоем?
      - Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди. Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет.
      - Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную. Почему я ничего не знал об этой операции?
      - Только потому, что вас не было до утра, и Берлин поручил все провести мне... Вместе с вами...
      - Ох, честолюбец, честолюбец! - проворчал Штирлиц. - Погубит вас честолюбие, Хаген.
      - Едем, - сказал Хаген, - сейчас он двинет в отель.
      Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона <Кондор>, медленно выползала тупая морда военного грузовика.
      - Все, - повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся. - Как по нотам.
      <Ничего, - думал Ян, выжимая педаль акселератора, - я его оставил в столе. Или на столе. Просто я очень испугался... Не надо так паниковать. Через час будет самолет в Париж. Ничего. Самое главное, постараться быть спокойным. Как вареная телятина. Или как рисовый пудинг. А почему как пудинг?>
      Ян не успел ответить на этот дурацкий вопрос. Вообще-то в минуты опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них смешные, но обязательно логические ответы - это давало ему какую-то разрядку. Он не успел ответить себе, потому что пикап, который он обгонял, вдруг резко взял влево, и Пальма затормозил, но пикап по-прежнему тянул влево; раздался хрусткий и тугой удар металла о металл, и Пальма почувствовал, как его машину бросило в кювет... На какое-то мгновение он ослеп, потому что вместо укатанной дороги он увидел красно-бурую, поросшую коричневой травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда серый сук распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после стало тихо... Он не помнил, сколько времени продолжалась тишина. Когда он смог снова соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена, который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц сказал с обычной своей ленивой ухмылкой:
      - Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген?
      - Значительно интереснее, - согласился Хаген.
      - И уберите парабеллум от его груди, - посоветовал Штирлиц, - а то господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его убивать, не так ли?
      Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники фалангистской сегуридад не имели права доступа...
      - Начнем с самого начала? - спросил Хаген.
      - Что вы считаете началом? - спросил Пальма, осторожно потрогав пальцами марлевую наклейку на лбу.
      - Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, - сказал Хаген.
      - Ну, это неинтересно, - ответил Пальма. - В ваших архивах это все зафиксировано не единожды...
      - Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, - сказал Штирлиц. Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов...
      - Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии... Если можно, дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова.
      - Сейчас я попрошу, - сказал Хаген. - И воды, видимо?
      - Лучше глоток тинто, самого сухого.
      - По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. Более популярной была красная идеология?
      - В университете у нас было популярно виски, - ответил Пальма, поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. - Это активнее, чем вино и даже чем идеология...
      - Погодите, погодите, - сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с йогами?
      - Он тогда был ребенком, - сказал Штирлиц, - а нас интересует начало его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет?
      - А меня больше интересует, как он угонял наш <мессершмитт> и убил Уго Лерста! - сказал Хаген.
      - Погодите, дружище, - Штирлиц нахмурился. - Начнем по порядку - с университета.
      - Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш <мессершмитт>... Только разговаривать я сейчас не смогу, - тихо сказал Пальма.
      - Вы хотите заявить протест по поводу похищения? - спросил Хаген.
      - Я понимаю, что это бесполезно, - ответил Пальма, - просто голова раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота...
      - Бросьте вы разыгрывать комедию!
      - Погодите, Хаген, - сказал Штирлиц. - Он же пепельный совсем...
      <Небо тогда тоже было пепельным, - подумал Ян, лежа на узенькой софе в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными деревянными ставнями снаружи. - Пепельное небо у нас бывает ранней весной или в самом конце зимы... Когда же это было точно? Семнадцатого? Или девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так быстролетно, что от даты нам остается лишь год... Изредка месяц. Но это был март. Или февраль?..>
      Рига, 1934 __________________________________________________________________________
      Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или сумерки. И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы рисованной размытой акварелью в манере северонемецких мастеров конца восемнадцатого века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы в доме не гремел джаз, время от времени разрезавшийся высоким, серебряным звуком горна. Двое выпускников университета - Гэс Петерис и Курт Ванг, сидевшие на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых глиняных кружек.
      - Как лихо оттанцовывает Пальма! - сказал Ванг. - Скотина...
      - Зачем так грубо? - улыбнулся Петерис.
      - А я люблю его.
      - В самом деле?
      - В самом деле... А ты?
      - Завидую. Я завидую ему. Но очень добро, без зла. Порой с недоумением.
      - Почему?
      - Так... Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный кружок, а кутит на те деньги, которые ему присылает чрезвычайный и полномочный папа.
      - Это хорошо или плохо?
      - Занятно. Вообще-то он может позволять себе оппозиционность. Папа переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией.
      - Будь себе на здоровье и ты оппозиционером...
      - Я не могу. Мне никто не переводит денег. Я должен быть с клубом, а не против него...
      - Сильные мира сего не всегда состоят в одном клубе, - сказал Ванг.
      - Клуб против клуба - это не страшно; страшно, когда в клубе сильных появляется отступник.
      - Ту убежден, что клуб не прощает отступничества?
      - Конечно. Во всяком случае, я так думаю.
      - Но ты еще не член нашего клуба, - заметил Ванг. - Я желаю тебе вступить в наш проклятый, скучный и дряхлый клуб как можно скорее. Ты его видишь снаружи, и он кажется тебе прекрасным, а мы рождены в нем и знаем, что он такое изнутри.
      - Ну и что же он такое изнутри? Объясни мне, плебею, ты - сын министра.
      - Я не силен в словесной агитации. У тебя крепкие челюсти, ты войдешь в клуб: нашим старикам нужны свежие кадры.
      К Петерису подошла девушка, опустилась перед ним на колени и сказала:
      - Повелитель, я больше не могу без вас.
      - Ну уж и не можешь, - вздохнул Петерис, поднимаясь. - Пошли попляшем, только напомни, как тебя зовут...
      Он поднялся, и девушка поднялась, и они ушли к танцующим, а к Вангу, появившись из-за шторы, приблизился горбун, прижимавший к груди маленький серебряный горн.
      - Знаете, - сказал он, - я могу продержать гамму туда и обратно семьдесят три секунды.
      - Это прекрасно. Молодчина.
      - Сыграть?
      - Сыграйте, отчего ж не сыграть.
      - Сейчас. Я должен постоять минуту с закрытыми глазами и сосредоточиться. Сейчас.
      И горбун, по-прежнему не открывая глаз, заиграл - серебряно и нежно тонкую и чистую гамму, и звук, таинственно извлекаемый им из маленького горна, перекрыл рев джаза и пьяные голоса танцующих в холле.
      ...<Как же звали французскую стерву, которая тогда со мной танцевала? - вспоминал Ян, наблюдая, как в тонком солнечном луче, пробивавшемся сквозь ставни, медленно плавала пылинка, похожая на рисунок планеты из учебника астрономии. - Будет совсем смешно, если из-за этой катастрофы у меня отшибет память... Бедный Юстас... Ему сейчас труднее, чем мне. Вообще, самое трудное - это ощущение собственного бессилия. А ту французскую стерву звали, между прочим, по-русски - Надя>.
      - Хорошо бы, - сказала тогда Надя, перестав танцевать, - чтобы этот трубач дудел раздетым.
      - Он артист, - ответил Ян. - Он замечательный артист.
      - Какой он артист? Трубач...
      - Трубач тоже артист.
      - Ты ничего не понимаешь, - засмеялась Надя. - Артист - это который говорит на сцене, а трубач только делает <ду-ду>. Большие легкие - это ведь не талант...
      Кто-то закричал:
      - Цыгане, друзья, цыгане!
      Все бросились в парк. Четыре старые, громоздкие кибитки остановились на асфальтовой дороге, которая пролегла сквозь туманный парк.
      Цыгане вылезли из своих кибиток. Одеты они были подчеркнуто элегантно: в смокингах, полосатых серых брюках; колдовски растрескивая колоды новых холодных карт, шли они навстречу обитателям старинной виллы, и кто-то из них уже пел гортанную песню, наигрывая на банджо; маленькие девочки танцевали с медлительными повадками старух; и все это показалось тогда Яну Пальма таким же нереальным, рисованным, далеким и зыбким, словно рассветный парк и деревья, смотревшиеся как бы; сквозь папиросную бумагу.
      Девочка лет тринадцати, разглядывая линии на ладони Ванга, который шел вместе с Яном и Петерисом, быстро говорила:
      - Ах, как много вы повидали любви и несчастья, дружбы и предательства! Вы познали богатство и нужду, вы так много работали в жизни...
      Пальма не выдержал, захохотал в голос, упал - по-клоунски - на газон, закричал:
      - Слушайте все! Наш Ванг, тепличный сын министра, много трудился и познал нужду!
      Петерис обернулся к Пальма и сказал негромко:
      - Она же работает, зачем ты?
      - Прости. Ты прав. Прости. Держи, - Ян поднялся и протянул цыганке монету, - это тебе.
      - Я вам еще не гадала, - ответила девчушка. - Я говорю правду этому господину: я же читаю правду по линиям его руки...
      - Прости его, - сказал Гэс Петерис, - ты хорошо гадаешь, не сердись на моего друга, просто он очень весел сегодня, он не хотел тебя обидеть... Погадай Вилциню, он ждет...
      И они пошли по газону: высокий Вилцинь и маленькая цыганка, которая вела его за руку, а вернее даже не за руку, а за указательный палец, и все время забегала вперед, чтобы заглянуть ему в глаза...
      Петерис долго смотрел вслед ушедшим, а потом обернулся к Вангу:
      - Куда ты?
      - Меня определили в министерство иностранных дел - это наша семейная традиция...
      - А ты, Ян?
      - Черт его знает. Что у тебя, Петерис?
      - Я уезжаю в Индию, в консульство, - ответил Петерис.
      - За рыцарскими шпорами?
      - Почему бы нет?
      - Сейчас не дают золотых шпор за выдающиеся заслуги. Только позолоченные.
      - Меня устроят и позолоченные.
      - Помогай британцам сажать в тюрьму побольше индусов, и тебе очень скоро выдадут шпоры, которые открывают двери нашего клуба.
      - Кому-то ведь надо сажать в тюрьму. Своим рождением ты лишен этой необходимости, Ян.
      - Снова ты ему завидуешь? - спросил Ванг, задумчиво прислушиваясь к цыганской песне.
      - Слушай, Гэс, - предложил Пальма, - хочешь, я дам тебе рекомендательные письма в Индию, а ты мне взамен пришлешь оттуда хорошо отделенную голову бунтаря, а?
      - Мне нужны рекомендательные письма, но мои успехи в боксе больше, чем твои, Ян, и если я тебя ударю, ты упадешь...
      - Не сердись. Я проверял, до какой меры ты подонок. Подонком снова оказался я. Прости.
      - Ты постоянно на всех наскакиваешь, - задумчиво сказал Петерис. - Не могу понять, чего ты хочешь?
      - Сам не могу понять, чего я хочу. Только очень хорошо знаю, чего я не хочу.
      Из дому вышел горбун, протрубил в свой серебряный горн и закричал:
      - Все ко мне! Маргарет дает сеанс сексуального массажа! Все в дом, все в дом!
      Выпускники университета, перешучиваясь, неторопливо двинулись к дому, а Пальма пошел к кибиткам цыган: они рассаживались на траве и доставали из баулов завтрак - бутерброды с ветчиной. Старый цыган поднялся, когда к нему подошел Пальма, и сказал:
      - Вы, верно, против того, чтобы мы здесь перекусили? Но мы недолго, у нас есть приглашение еще в один дом. Это ведь дом господина Пальма? Я не ошибаюсь?
      - Верно. Ешьте себе... Все пьяны, никому ни до кого нет дела. А Пальма к тому же добрый парень.
      - Человек, говорящий о господине Пальма <парень>, может быть либо еще более богатым, чем он, либо он должен быть его лакеем.
      - Я - лакей, - хмыкнул Ян, - мы все тут его лакеи...
      - Вы говорите неправду. Лакей никогда не признается в своей профессии.
      На железнодорожной станции было пусто. Где-то было включено радио. Диктор читал последние новости: <В Вене на улицах продолжается перестрелка между коммунистами и национал-социалистскими вооруженными отрядами. Есть жертвы среди мирного населения>.
      Пальма долго стучал в окошечко кассы, но никто не отвечал ему: кассир, видимо, спал.
      На привокзальной площади остановился низкий <роллс-ройс>. Из машины вышла молодая женщина.
      - Не сердись, - сказала она седому человеку, сидевшему за рулем. - Не надо на меня сердиться.
      - Я не сержусь. Просто я бы очень советовал тебе остаться.
      - Зачем? Для кого?
      - Для меня, Мэри...
      - Это жестоко: делать что-нибудь наперекор себе - даже во имя ближнего. Ты мне сам потом этого не простишь. Неужели тебе приятно быть с человеком, если ты знаешь, что он остается с тобой только из жалости?
      - Если этот человек ты - мне все равно, Мэри.
      - Карл, мужчина временами может быть слабым - это порой нравится женщинам, но он не имеет права быть жалким.
      Мэри помахала рукой человеку, сидевшему за рулем громадной машины, и легко взбежала по ступенькам вокзала. Машина, резко взяв с места, словно присев на задние колеса и напружинившись, сразу же набрала скорость.
      Женщина остановилась за спиной Пальма, который по-прежнему стучал костяшкой указательного пальца в окошко кассы. Наконец окошко открылось.
      - Простите, я отлучился, чтобы сварить себе кофе, - сказал кассир, все считают, что я сплю в эти утренние часы, а я не сплю, я только часто отхожу за кофе.
      - Лучше бы вы спали, - сказал Пальма.
      - Мне тоже так кажется, - вздохнул кассир, - но мы расходимся во мнении с начальством. Куда вам билет?
      - До Вены.
      - Мы продаем билеты только до наших станций, тем более что в Вену сейчас трудно попасть из-за тамошних беспорядков... Я могу продать билет только до Риги.
      - Я знаю. Это я так шучу...
      Женщина, стоявшая за спиной Пальма, усмехнулась.
      Он обернулся.
      - Кто-то должен смеяться над вашей шуткой, - пояснила она, - кассир, по-моему, член общества по борьбе с юмором.
      - Спасибо, вы меня очень выручили. Вы тоже до Риги?
      - Наверное.
      - Вы убежали от того седого рыцаря?
      Женщина кивнула головой.
      - Я тоже убежал, - сказал Пальма.
      - Все сейчас убегают... От врагов, друзей, от самих себя, от мыслей, глупостей, от тоски, счастья... Все хотят просто жить...
      - Вам бы проповедницей в Армию спасения...
      Подошел поезд. В вагоне было пусто: только Пальма и эта женщина. Они сели возле окна. Туман, лежавший над землей еще час назад, сейчас разошелся. Когда поезд набрал скорость, стало рябить в глазах от резкого чередования цветов: белого и зеленого.
      - Меня, между прочим, зовут Ян.
      - А меня, кстати, зовут Мэри.
      - Почему-то я был убежден, что у вас длинное и сложное имя.
      - А у меня на самом деле длинное и сложное имя: Мэри-Глория-Патриция ван Голен Пейдж.
      - На одно больше, чем у меня, но все равно красиво... Я бы с радостью увидел вас сегодня вечером.
      - Я бы тоже с радостью увидела вас сегодня вечером, если бы у меня не было записи на радио, а вы не уезжали в Вену.
      - Да, про Вену я как-то забыл.
      - А я никогда не забываю про свои концерты, и мне поэтому трудно жить. Зачем вы едете в Вену?
      - Мне нравится, когда стреляют.
      - Хотите попрактиковаться в стрельбе?
      - Позвольте, кстати, представиться: Ян Пальма, политический обозреватель нашего могучего правительственного официоза. Вот моя карточка, позвоните, если я оттуда вернусь, а?
      Бургос, 1938, 6 августа, 8 час. 10 мин. __________________________________________________________________________
      Хаген неслышно вошел в комнату. Он вообще умел ходить неслышно и пружинисто, несмотря на свои девяносто килограммов. Пальма почувствовал в комнате второго человека лишь потому, что тонкий, жаркий и колючий луч солнца исчез с его века и в этом глазу наступила звенящая, зеленая темнота - так бывает после хорошего удара на ринге.
      <У кого это был рассказ <Солнечный удар>? - подумал он. - Кажется, у кого-то из русских>.
      Он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Хагена.
      - Ну как? - спросил тот. - Легче?
      - Несколько...
      - Доктора мы, к сожалению, пригласить не можем... Пока что...
      - Это как <пока что>? - спросил Пальма. - Вы пригласите доктора, когда надо будет зарегистрировать мою смерть?
      - Ну, эту формальность соблюдают только в тюрьме, после приговора суда. Мы просто делаем контрольный выстрел за левое ухо.
      - Почему именно за левое?
      - Не знаю... Между прочим, я сам интересовался: отчего именно за левое? Экий вы цепкий, господин Пальма. Пойдемте, я покажу наше хозяйство. Подняться можете?
      - Наверное.
      - Ну, вот и прекрасно. Давайте руку...
      Они вышли на маленькую галерею, окружавшую дом.
      - Забор не обнесен колючей проволокой, но через эту мелкую металлическую сетку пропущен ток. У нас свой генератор. Убить не убьет, но шок будет сильный. Включаем днем, когда у нас только двое дежурных на территории. Ночью мы спускаем собак, и у нас дежурят четыре человека.
      - Это вы к тому, чтобы я не думал о побеге?
      - Мой долг хозяина - показать вам дом, где вы теперь живете.
      - Но если мне этот дом не понравится, я же не смогу отсюда выйти...
      - Приятно работать с латышами, - сказал Хаген. - Реакция на юмор у вас боксерская.
      - И со многими латышами вы уже успели поработать?
      - Вы спрашиваете не просто как журналист, но скорей как цепкий разведчик.
      - Разве вы не знаете, что я - шеф латышской разведки?
      Хаген рассмеялся:
      - Я знаком с шефом латышской разведки, милый Пальма, да и не латышская разведка нас в настоящее время интересует.
      - Какая же?
      - Этот вопрос вам задаст Гейдрих в Берлине. Лично. Я здесь только провожу предварительный опрос. Так сказать, прелюд в стиле фа-мажор.
      Пальма поморщился:
      - Никогда не говорите <в стиле фа-мажор>. Вас станут чураться, как верхогляда. Где, кстати, ваш мрачный коллега?
      - Он будет работать с вами вечером. Когда я устану.
      - Я что-то не очень понимаю: вы меня похитили?
      - Похитили.
      - И не отпустите?
      - Ни в коем случае.
      - Но ведь будет скандал, в котором вы не заинтересованы.
      - Никакого скандала не будет. Машина-то ваша разбилась... Вот мы вас и похоронили - обезображенного.
      - Я забыл ваше имя... Ха... Харен?
      - Называйте просто <мой дорогой друг>...
      - Хорошо, мой дорогой друг... Разбилась машина британской подданной Мэри-Глорин-Патриции ван Годен Пейдж. Моя машина в полной сохранности. А Мэри Пейдж ждет меня в условленном городе, и, если я там не появлюсь, она будет волноваться вместе с моими друзьями. - Пальма лениво поглядел на сильное лицо Хагена и осторожно притронулся пальцами к марлевой наклейке на лбу. - Так у нас условлено с друзьями...
      <Может быть, я зря выложил ему это? - подумал он. - Или нет? Он растерялся. Значит, не зря. Посмотрим, как он будет вертеться дальше. Если я выиграл время, значит, я выиграл себя. А он растерялся. Это точно... А придумал я про Мэри хорошо. Обидно, что мы с ней об этом не сговорились на самом деле>.
      ...За полчаса перед этим Штирлиц сказал Хагену:
      - Приятель, возьмите его в оборот. Пусть он все расскажет про университет, и начните его мотать про Вену. Я в жару не могу работать. Я приеду к вечеру и подменю вас, если устанете. А нет, станем работать вместе. Вдвоем всегда сподручнее. Только чтобы все корректно, ясно?
      - Хорошо, штурмбанфюрер.
      - Скажите еще, <благодарю, штурмбанфюрер>... Вы что, с ума сошли?! Я ненавижу официальщину в отношениях между товарищами. И вообще стоит этого латыша записать за вами: вы организовали его похищение, вы его доставили сюда. Это ваш первый серьезный иностранец?
      - В общем-то да.
      - Ну и держите его за собой. Я пошлю рапорт о вашей работе.
      - Спасибо... Я, право, не ожидал этого...
      - Чего не ожидали?
      - Ну... Такой щедрости, что ли...
      - Какая там к черту щедрость, Хаген! Во-первых, жара, а во-вторых, вы еще с ним напрыгаетесь - он из крепких, да и, по-моему, Лерст напридумывал, бедняга. Я ведь не очень верил в его версию.
      - Я убежден, что в Берлине с ним до конца разберутся.
      - Конечно, разберутся. Когда будем отправлять?
      - Вы же читали шифровку: там сказано - <в ближайшее время будет переправлен в Берлин>.
      - Да, верно. Верно, приятель. Ладно. Я двину в город - отдыхать, а вы с ним начинайте.
      - Где вас найти в случае чего?
      - А что может случиться? Ничего не может случиться. Ищите меня в отеле или в баре <Кордова>.
      С этим Штирлиц и уехал.
      Когда Пальма сказал Хагену о своей договоренности с Мэри, тот понял, какую промашку он допустил, начав операцию с захоронением <Пальма, погибшего при автомобильной катастрофе>, - лицо седому старикашке-жулику, мастерски воровавшему из карманов бумажники, изуродовали до полнейшей неузнаваемости, - но совсем забыл про машину латыша, которая стояла в отеле. Хаген, сдав Пальма на попечение своих помощников из охраны, немедленно начал обзванивать отель и бар <Кордову> в надежде найти Штирлица. Но его нигде не было. Штирлиц, естественно, не рассчитывал на звонок Хагена. Он знал честолюбие гауптштурмфюрера. Он был убежден, что Хаген счастлив, оставшись наедине с Яном. Штирлиц никак не мог предположить, что тот станет его разыскивать, - Хаген обожал допросы. Он вел их в провинциальной манере: с большими, многозначительными паузами и зловещими расхаживаниями за спиной арестованного, и Штирлицу было занятно наблюдать несколько мальчишеское самолюбование Хагена. <Видимо, в детстве его здорово лупили приятели, - как-то подумал Штирлиц. - Слабые люди очень дорожат правом стать сильными, которое не завоевано ими, а получено в подарок>.
      Как раз потому, что он достаточно хорошо знал Хагена, Штирлиц и решил не обеспечивать себе алиби на случай отсутствия в тех местах, которые он ему назвал перед отъездом в город. Но ни в один из названных адресов он. не поехал. И алиби у него на угу поездку не было.
      А ему надо было всегда обеспечивать себе алиби: Максим Исаев лучше других знал, как это трудно - быть все время штурмбанфюрером Штирлицем.
      ...Командировка Штирлица в Испанию была для него - при том, что он ощущал н е ч т о надвигающееся - неожиданностью. После того как Гитлер ввел свои войска в Рейнскую область, растоптав, таким образом, Версальский договор, и ни Франция, ни Англия не выступили против него, в Германии наметилась определенного рода раздвоенность: министерство иностранных дел, возглавлявшееся старым дипломатом Нейратом, и генеральный штаб, продолжавший считать, что Гитлер служит им, военным, а не они ему, предлагали тактику выжидания. Гитлер, наоборот, вкусив пьянящую сладость первой внешнеполитической победы, подкрепленной силой оружия, закусил удила.
      Умение чувствовать - ценное качество разведчика, но еще более ценным его качеством следует считать знание.
      Штирлиц еще только начинал по-настоящему свой путь в закордонной разведке Гейдриха; он был, как говорили в имперском управлении безопасности, на <первом этаже>, тогда как кабинет рейхсфюрера помещался на пятом.
      Работа в Испании должна была помочь Штирлицу ступить на ту лестницу, которая вела с первого этажа на второй: от о щ у щ е н и я к з н а н и ю.
      Центр, получив его шифровку о командировке в Испанию, вменил ему в обязанность заниматься изучением фигуры <сеньора Гулиермо> - под таким именем вместе с Франко работал начальник абвера рейха адмирал Канарис, руководивший агентурной цепью в Испании еще в годы первой мировой войны.
      Когда Штирлиц, дав подписку о неразглашении <высшего секрета рейха>, был отправлен в Бургос, он сразу же перешел на <второй этаж>. Здесь, за Пиренеями, он узнал многое из того, что было воистину <высшей тайной рейха>. (Летчики Пунцер и Герст за разглашение того факта, что они сражаются вместе с Франко - написали, дурашки, в письмах домой, - были расстреляны в гестапо <папы> Мюллера без суда и следствия. Тайны, к которым Штирлиц подошел здесь за эти два года, были куда как важней: узнай Гейдрих, куда эти высшие тайны рейха уходят, Штирлица ждали бы пытки перед четвертованием - о расстреле он мог мечтать как об избавлении, благе, милости...)
      Постепенно, по крупицам собирая информацию, Штирлиц составил ясную картину взаимоотношений Франко и Гитлера, фалангистов и национал-социалистов; чтобы работать, надо знать все, а н а ч а л о особенно.
      Он знал, что победа в Испании Народного фронта в феврале 1936 года отринула генерала Франко - того, который потопил в крови астурийское восстание шахтеров. Он узнал позже, что Франко, генералы Моло и Санхурхо сразу же объединились для того, чтобы, организовав хунту, свергнуть правительство Народного фронта, избранное народом.
      Акция, которую задумала армия, должна быть обеспечена оружием. Франко не имел самолетов и танков. Он получил двадцать итальянских <савойя-маркети> - дуче подписал этот приказ, обсудив его на высшем совете фашистской партии. Но двадцать самолетов - это ничто, когда началась открытая борьба хунты генералов против правительства народа.
      Франко поручил своим помощникам войти в контакт с германским военным атташе в Париже. Тот немедленно отправил шифровку в Берлин. Генеральный штаб и министерство иностранных дел рейха были едины в своем мнении: сейчас, после <великой рейнской победы>, надо выждать, не следует <дразнить> общественное мнение.
      Тогда Франко обратился к руководству НСДАП - национал-социалистской рабочей партии Германии. Письмо Франко попало к шефу закордонных организаций НСДАП, рейхслейтеру Боле. Тот, выслушав отрицательные соображения армии и дипломатов, вежливо поблагодарил коллег за столь серьезный, доказательный и дальновидный совет и немедленно отправился к своему непосредственному руководителю - Рудольфу Гессу, заместителю фюрера.
      - Чего вы хотите от нафталинных дипломатов? - сказал тот, прочитав запись беседы Боле с коллегами. - Они мыслят закостенелыми формулами. Армия тоже обязана быть против: она всегда против того, что не ею предложено и разработано... Немедленно переправьте письмо Франко фюреру: нельзя упускать ни минуты...