- Видимо, скрывается в Финляндии или Польше, - пояснил делопроизводитель Опрышкин (действительно думающий человек, но чрезмерно пугливый). - Там нам трудно, Нил Петрович, особенно у финнов, - местные органы управления покрывают революционеров... Тем не менее я стану следить за этим самым "Юзефом" особенно пристально - с вашего разрешения...
      Зуев повертел в руках фотографическое изображение Дзержинского: истощенное лицо, провальность щек; явно чахоточный, да и скулы торчат; высоченный лоб, несколько раскосые глаза; бушлат сидит к о л о м; бедные люди, их же определишь сразу по какой-то к у р г у з о с т и; во имя чего лишают себя мало-мальски приличного существования, которого нам и так отпущено с гулькин нос?! Что изменится?!
      Галерка периодически захватывает кресла партера, но ведь на сцене продолжает идти все та же пошлая драма, имя которой жизнь...
      ...Перед выездом из Гельсингфорса Дзержинский зашел в филиал английского "Селфриджес"; только здесь продавали самые изысканные костюмы и пальто; выбрал черную касторовую пелерину, подбитую серо-красным клетчатым шерстяным материалом; купил темно-серый английский костюм (наставлял молодых членов партии: "Организовывать вам побег из тюрьмы значительно дороже, чем оплатить расходы на приобретение элегантного костюма, - русская полиция чтит тех, кто дорого одет"), теплые башмаки с гетрами и свитер ручной работы; после этого отправился в парикмахерский салон Ханса Парвинайнена и лег в его удобное кресло - на полчаса. Поднялся, глянул в зеркало и не узнал себя: усы и бородка были сделаны а-ля Ришелье, волосы подстрижены коротко, по последней моде, ни дать ни взять богатый английский коммерсант; ну, ловите меня, жандармы, смотрите в оба, не пропустите - медали лишитесь!
      ...Через полчаса был на вокзале, пройдя сквозь посты полиции как нож сквозь масло... Вот почему полковник Герасимов встречал Азефа самолично
      Дзержинский спешил в Петербург потому, что там начинался суд над депутатами разогнанной Столыпиным Первой Государственной думы.
      В поезде, прижавшись головою к холодному стеклу, по которому ползли крупные капли дождя, Дзержинский читал корреспонденцию в черносотенном "Русском знамени" о выступлении председателя "Союза русского народа" доктора Дубровина перед "союзниками" в Вологде:
      "Наш народ не принимал и не примет Думу, поскольку она есть не что иное, как порождение сил, чуждых русской национальной идее, которая была, есть и будет идеей самодержавной, персонифицированной в образе вождя, неограниченного монарха, принимающего решения, неподвластные ничьему обсуждению. Пусть Запад, прогнивший в конституционном разврате, называет Русь-матушку "державой рабов", пусть! Это от страха перед нашей могучей силой, раскинувшейся от Варшавы до Владивостока! Какая еще в мире держава может сравниться с нашей силою и раздольем?! Заговор иноземных сил против русского духа - вот что такое Дума! "Хотим дать русскому народу демократию и парламент!" - возглашают бойкие еврейчики и надменные ляхи. А они спросили наш народ, хочет ли он этой самой "демократии и парламента"?! Замах на общинный наш уклад, единственный в мире, есть заговор недругов России, ее традиционных врагов, алчущих нашего государственного падения. Не позволим! Сходы, проводимые нашим народом повсеместно, говорят единодушное "нет" западным заговорщикам. Не давали и не дадим нашу седую старину на заклание чужеземцам, которые только и ждут, чтобы наша вековая мощь оказалась подточенной изнутри..."
      Дзержинский сунул газету в карман, недоуменно пожал плечами; неужели этот самый доктор не видит, что Россия отстала от Запада по всем направлениям? Неужели национализм может сделать человека полубезумным? Неужели не ясно, что община обрекает народ на сонное прозябание в ожидании приказа на поступок, моральную деградацию, постоянный страх?
      Кадеты в своих газетах прекраснодушничали, упоенно писали о новой поре, когда исполнительная и законодательная власть найдут в себе мужество завершить под скипетром государя то, что началось в стране после того, как завершилась революция. А что началось? Отчаянье, неверие в способность сановников и молодящихся приват-доцентов с д е л а т ь хоть что-нибудь; салонное сотрясение воздуха, пустая болтовня, страх перед кардинальным решением.
      Правоцентристская партия "17 октября", тучковские октябристы (ах, Кирилл Прокопьевич Николаев, не к тем вы примкнули, жаль, голова светлая, болезнь страны видели еще в девятьсот втором, отчего же эдакий пируэт?!) бранили кадетов за левизну, социал-демократов за бунтарство, "Союз русского народа" за негибкость; на одной только первой полосе сорок семь раз повторено: "патриотизм и национализм" - крылатый лозунг Александра Ивановича Гучкова; не это ли породило презрительное замечание Льва Толстого: "Патриотизм - последнее прибежище негодяя"; десять процентов грамотных на всю страну, про метрополитен знают пятьдесят тысяч, имеющих деньги на выезд в Берлин или Париж; махонькая Англия льет чугуна в три раза больше России, а уж сколько пароходов строит и паровозов - сказать страшно, позор Российской империи, плетемся в хвосте прогресса, стыд и срам. "Национализм и патриотизм", тьфу, позорище, слепота, неумение думать о будущем...
      Ощущать приближение общественных катаклизмов дано отнюдь не каждому политику; требовать знания социальных п о д р о б н о с т е й, которыми всегда отмечен кризис умирающей власти, значит мечтать о невозможном; таланты, как правило, рождаются передовой идеей; эпохи посредственности отмечены серостью искусства и науки; именно революция выдвигает тех, кто умеет в капле воды видеть звезды.
      ...Спускаясь по мокрым ступеням вокзала, Дзержинский сразу же заметил толстого, громадноростого Евно Азефа; тот, подняв воротник дорогого пальто, быстро шел к закрытому экипажу; лицо человека, который ждал его в нем, было видно Дзержинскому одно лишь мгновенье, - незнакомое, холеное, несколько мертвенное.
      Товарищи эсеры, подумал Дзержинский, верны себе: шикарные городские революционеры, при этом защитники крестьянской общины; Дубровин ставит на нее по своей сумасшедшей дурости, а эти следуют партийной стратегии; разрушение общности нищих лишает их питательной среды, того самого недовольства, которое ведет к красному петуху и резне в помещичьих усадьбах; еще бы, "в борьбе обретешь ты право свое". В борьбе с кем и во имя чего?!
      ...Дзержинский не знал и не мог тогда знать, что встречал Азефа не товарищ по партии, а Александр Васильевич Герасимов, начальник петербургской охранки, сыгравшей, кстати говоря, не последнюю роль в дальнейшей судьбе Феликса Эдмундовича.
      ...Свиты его величества генерал-майор Дмитрий Федорович Трепов принадлежал к старинному дворянскому роду; братья его - Александр, егермейстер, сенатор, член Государственного совета, Владимир, тайный советник и шталмейстер, член Государственного совета и сенатор; Федор, генерал-адъютант, член Государственного совета и сенатор, - воспитывались, как и он сам, в доме отца, Федора Федоровича, того самого санкт-петербургского градоначальника, в которого двадцать четвертого января 1878 года стреляла Вера Ивановна Засулич, - месть за порку в тюрьмах и доведение арестантов до самоубийства.
      Дмитрий Трепов пережил покушение на отца особенно тяжко; поэтому, кончив Пажеский корпус и прослужив в лейб-гвардии конном полку, он отказался от карьеры, которая конечно же была бы стремительной, поменял форму гвардейца на жандармские погоны и сделался московским обер-полицмейстером в возрасте сорока одного года; п о с т а в и л на Зубатова, устроил с его помощью торжественное шествие рабочих во главе с великим князем Сергеем Александровичем к памятнику Александру Второму, нареченному "освободителем"; возложили венки, провели панихиду; никаких революционных выступлений не было; Трепов ликовал: план Зубатова оказался той панацеей, которая даст империи успокоение, позволит навсегда искоренить крамолу революции, бредни социалистов, одержимых западной идеей.
      Однако же п е р е м е щ е н и я, на которые столь скор двор (кто первый нашептал на ухо государыне или с а м о м у, тот и победил), больно ранили Трепова, когда он, не справившись с беспорядками в первопрестольной, был отлучен от должности - с приказом отправиться в действующую армию, на Дальний Восток. А как он мог справиться с чернью, когда войска терпели поражения в Маньчжурии, цены в Москве росли ежемесячно, власть отмалчивалась, являя народу державную величавость, которая на самом-то деле была проявлением обломовщины, - люди, лишенные общественной идеи, не могли предложить ничего нового; у д е р ж а н и е, только у д е р ж а н и е существующего, никаких реформ, ни в коем случае не отступать от привычного: "не нами положено, не нам и менять"...
      Спасло чудо: в день, когда было объявлено про его отлучение от должности, девятнадцатилетний студент Полторацкий стрелял в Трепова за то, что по его приказу были избиты демонстранты; генерал отделался испугом; н а ж а л на связи; появились сообщения в прессе; страдальцы, шуты и убогие нравились государю; тут еще п о д в а л и л о "красное воскресенье", - вместо дальневосточной окраины Трепов был переведен в Петербург, генерал-губернатором; приказ "патронов не жалеть" сделал его знаменем черносотенцев; назначили - спустя три месяца - товарищем министра внутренних дел и "заведывающим полицией", с оставлением в должности генерал-губернатора; в конце октября девятьсот пятого года, когда тучи сгустились над Царским Селом, получил назначение дворцовым комендантом, - самый близкий к государю сановник, вхож в кабинет в любое время дня...
      Именно он, Дмитрий Федорович Трепов, позвонив директору департамента полиции Лопухину, спросил, кого тот может рекомендовать на пост начальника петербургской охраны.
      - Полковника Герасимова, - ответил Лопухин. - Он Харьков крепко держит.
      Вызвав Герасимова в Петербург, Лопухин посоветовал:
      - Не вздумайте отказываться, Александр Васильевич. После "красного воскресенья" Трепов получил неограниченные полномочия от государя, человек он норова крутого, поломаете себе карьеру.
      Герасимов тем не менее весь день - накануне визита к петербургскому диктатору - готовил фразу, которая бы мотивировала резонность отказа: "Чтобы бороться с революцией, город надо знать, как свой карман".
      В кабинете Трепова, однако, сник и, кляня себя за врожденное рабство по отношению к вышестоящему начальнику, покорно согласился, заметив лишь, что боится не оправдать, подвести, не сдюжить.
      - Рачковский поможет, - хмуро произнес Трепов. - Завтра с утра и приступайте с богом.
      Герасимов прикрыл на мгновение веки и, стараясь не терять достоинства, произнес:
      - Но я должен сдать Харьков преемнику и семью сюда перевезти...
      - Через две недели вам надлежит быть здесь, - сказал Трепов, - время не ждет.
      В тот день, когда - ровно через две недели - Герасимов вошел в кабинет Трепова, тот стоял у телефонного аппарата бледный, с капельками пота на висках, повторяя:
      - Господи, вот ужас-то, вот ужас, ужас, ужас, ужас...
      Так Герасимов узнал про то, что в Москве взорван бомбой эсеровских террористов великий князь Сергей Александрович.
      ...Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно:
      - Убийца!
      Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России; Лопухин был обречен.
      Да, здесь, в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов; кто смел, тот и съел; в смутное время об себе думать надо, только так и дано выжить, иначе - погибель, нищета и бесславье.
      ...Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове, долго всматривался в холеное лицо Герасимова (провинциал, следит за внешностью, усы фиксатуарит, удлиняет каблук, чтоб казаться выше, глаза, однако, торговые, с хитринкой), а потом грустно вздохнул:
      - Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая группа. Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора, бог знает против кого еще... Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если преуспеете - победитель, прохлопаете - конец вашему будущему, время крутое, кости хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под рукою, есть на ком зло выместить. Ну, а я, - чем могу, понятно, - помогу.
      - Чем же? - поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского; женат на француженке, большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался с папой Львом Тринадцатым, открыто ненавидел немцев, стоял за русско-французское единение; не иначе, республиканец. Немец, как и русский, консерватор и монархист, кайзера чтит, а для француза нет авторитета, несет что душе угодно; на этом-то и погорел, голубь, когда прислал из Парижа письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ясновидец месье Филипп на самом деле скрытый масон, п о д в е д е н н ы й к Николаю и государыне з м е я м и. Письмо не в л е с т и л о, не угадал настроения с а м о г о, министр Плеве - несмотря на былые заслуги Рачковского ("Народную волю" он ведь разгромил, никто другой), несмотря на его фантастические связи в кабинетах Европы - вышвырнул его в отставку; лишь после того, как сам Плеве был разорван террористами в клочья и началась з а в а р у х а, Трепов возвратил Рачковского на права директора политической части департамента полиции с неограниченными полномочиями.
      ...Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: "Ты так на своих харьковских "подметок" ["подметка" (жаргон охранки) - провокатор] смотри, на меня не смей, затопчу". Слова "взорву" даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи боевики порвали в клочья, не с чьей-нибудь еще.
      - Помогу идеями, - улыбнулся наконец Рачковский. - Они дорогого стоят... А что есть на свете дороже мужской дружбы, Александр Васильевич?
      Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому; либо его действительно держать в друзьях, или закапывать так, чтобы не поднялся.
      Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов, повторял, как все, что, мол, торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, главное - не проявлять суеты, величие державы говорит само за себя; европейские писаки только и ждут, как бы за что нас укусить, не дадим им такой привилегии, выдержка и еще раз выдержка, достойная нашей исторической традиции), вызвал помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: будь то прослеживание маршрутов Витте и Трепова в целях, понятно, их же безопасности, - наблюдение за членами Государственной думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.
      После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах; до загадочности странно, увольнение начальника не сказалось на его аппарате; поболев три месяца, дождавшись, пока уляжется шум, вернулся на службу как ни в чем не бывало. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже, - сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.
      Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад, в благословенные годы тишины и мира в империи; еще сыск возглавлял Зубатов; был вызван в северную столицу с отчетом.
      Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:
      - Плохо работаете, Александр Васильевич, из рук вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии каждый год четыре штуки накрывает...
      Герасимов захолодел от гнева:
      - Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента, чем занимается Кременецкий, дабы получать внеочередные награды, - увольте, не стану.
      После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к начальнику департамента полиции Лопухину:
      - Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом - арестовав последних - получают за это награды и звания?
      Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника. Воистину, смелых боятся; кто кулаком по столу стукнет, тот и победил; молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на такого - в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала, только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались...
      ...И вот спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений: "Может, чего и не так было, но из-за того это, что пень и неученый, а вот верно служить - чего не отнять - умею, начальству своему, кем бы оно ни было, предан душою".
      - Молодец, - прервал его Герасимов. - Знаю. Только вы ж меня и отучили на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и министра Дурново кому передаете ежедневные отчеты по секретной агентуре?
      - Ну как же, Рачковскому! Вашему нонешнему советнику и передаю, Александр Васильевич.
      - Так вот, отныне вы ему лишь то передавайте, что я укажу. А всё, абсолютно всё - мне. И - никому больше. Ясно?
      - Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно, уж не сомневайтесь.
      - Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный конкретный момент. Именно террор.
      - Значит, социал-демократов не освещать?
      - Господь с вами, - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника, - м и л е й ш и й... И социал-демократов освещать, и наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное - террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?
      - Савинков, кто ж еще, - ответил Медников, глядя на Герасимова влюбленным взглядом.
      - Подходов у вас к нему нет?
      - У меня? - переспросил тот.
      - Не у министра же.
      - Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников. - Не подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
      В тот же день три филера, привезенные Герасимовым из Харькова, доложили, что Медников отправился поздней ночью к Рачковскому, соблюдая при этом все меры предосторожности; трижды проверился; с в а л и в а л в проходные дворы видно, сильно нервничал.
      Заагентуренная Герасимовым кухарка Рачковского всего разговора закадычных д р у з е й не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского: "Знай, за Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А потому - тебе. Если он попадет к Герасимову - не пощажу, - я двойной игры не прощаю".
      Именно в это время Евно Филиппович Азеф - с осторожной подачи Рачковского (через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) - начал подготовку акта против министра внутренних дел Дурново, который перестал устраивать Трепова, поскольку личная разведка столичного диктатора принесла ему на блюдечке подарок: имя человека, который был готов взять на себя министерство внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий, но вполне справедливый порядок; звали его Петр Аркадьевич Столыпин; в отличие от Дурново (практически от всех людей, входивших в орбиту двора), он имел программу действий, во время бунтов не растерялся, был готов на волевые решения и не страшился ответственности.
      Естественно, наблюдение Герасимова засекло трех "извозчиков", тершихся вокруг дома Дурново; почерк эсеров, те и Плеве таким же образом обложили; бомбисты, ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
      Старик филер, начавший службу еще в Третьей канцелярии Его Императорского Величества в прошлом веке, обозначил в своих безграмотных рапортах некоего человека, замеченного им вместе с "извозчиками", "нашим Филипповским"; как на грех, в это время Медников лежал с простудою, и рапортички попали напрямую Герасимову; тот вызвал старого филера на "дружескую беседу", угостил рюмкой хересу и поинтересовался, отчего человека, подозреваемого в терроре, он называет "нашим".
      - Да господи, - сияя глазами, отрапортовал филер, - мне ж его еще три года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал! В булочной Филиппова это было, оттого мы его и обозвали "Филипповским". Самый, сказал тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны, страх и гроза террористов, умница и прохиндей...
      Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась; Герасимов отправился в департамент полиции, к Рачковскому; тот - хоть и формально - числился начальником секретной части, несмотря на то что проводил все дни в приемной Трепова.
      Выслушав вопрос Герасимова, старик равнодушно пожал плечами, отошел к сейфу, где хранились имена "коронной" агентуры, принес на стол американские картотеки, предложил шефу охраны самому посмотреть все формуляры, недоумевая, откуда мог появиться этот самый "Филипповский". "Скорее всего, фантазия филера, они к старости все фантазеры; у меня, увы, сейчас нет никого, кто бы имел выходы на террор, я ж все больше чистой политикой занимаюсь, Александр Васильевич..."
      Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом "старшего друга"; вернувшись к себе, повелел схватить "Филипповского" при первой же возможности; когда ему возразили, что это может провалить операцию по слежению за группой террористов, отрезал:
      - Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний рог, ибо выполняю личное указание министра.
      Личного указания не было; никто, даже Трепов, обо всем этом не знал; "Филипповского" подстерегли, сунули в закрытый экипаж и доставили в кабинет Герасимова.
      Сдерживая ярость, Азеф протянул Герасимову паспорт:
      - Меня знают в свете! Я инженер Черкес! Если я не буду освобожден, завтра же Петербург прочтет в повременной печати о полицейском произволе, который был возможен лишь до манифеста, дарованного нам государем! Кто-то хочет бросить тень на монарха и тех, кто стоит с ним рядом во имя святого дела обновления России!
      Ярился он долго, минут двадцать; Герасимов сидел за столом, отодвинувшись в тень, так, чтобы свет бронзовой настольной лампы под большим зеленым абажуром не освещал лица; дав арестованному пошуметь, тихо, чуть не шепотом спросил:
      - Скажите, а работа в качестве секретного агента тайной полиции никак не бросает тень на священную особу монарха, ратующего за обновление России?
      Азеф на какое-то мгновение опешил, потом поднялся во весь свой громадный рост:
      - Да вы о чем?! Мне?! Такое?!
      - Именно. Но в развитие нынешнего демократического эксперимента я даю вам право ответить мне "да" или "нет".
      - Нет! Нет! И еще раз нет!
      - Ваш ответ меня удовлетворяет, несмотря на то что он лжив. Я никуда не тороплюсь, комната вам здесь приготовлена, отправляйтесь туда, посидите, подумайте и, когда решите говорить со мною начистоту, дайте знать...
      ...Через два дня Азеф попросился к Герасимову:
      - Да, я был агентом департамента полиции. Готов рассказать обо всем вполне откровенно, но лишь при одном условии: я хочу, чтобы при нашей беседе присутствовал мой непосредственный начальник.
      - А кто это, позвольте полюбопытствовать?
      - Петр Иванович Рачковский.
      Герасимов медленно, картинным жестом снял трубку телефонного аппарата, сказал барышне номер, приложил рожок к своим чувственным, несколько даже женственного рисунка губам и сказал, чуть посмеиваясь:
      - Петр Иванович, слава богу, тут задержали этого самого Филипповского, о котором я вас спрашивал... Вы еще мне ответствовали намедни, что он вам совершеннейшим образом неизвестен... Представьте, он принес устное заявление, что служил под вашим началом, освещая террор социал-революционеров.
      - Да быть того не может, Александр Васильевич, - с подкупающей искренностью ответствовал Рачковский. - Какой же это Филипповский?! Прямо ума не приложу, вот ведь беда! Какой хоть он из себя? Вы-то его уже видели самолично?
      - Так он напротив меня сидит, как не видеть, - сказал Герасимов, дружески улыбнувшись Азефу. - Только он отказывается со мною беседовать, коли вы не придете, - как-никак непосредственный, многолетний руководитель...
      - Он здоровый такой, да? - спросил Рачковский. - Губищи как у негра и глаз маслиной?
      - Ну, губы у него вроде не негритянские, - ответил Герасимов и сразу же заметил в глазах Азефа такую глубокую, яростную и униженную ненависть, какую редко видал в жизни.
      Когда Рачковский приехал к Герасимову и засеменил было к Азефу, тот поднялся во весь свой огромный рост, руки ему не подал, закричал:
      - Сучье вымя! Я твою маму видал в белых тапочках! Ну, долбанный мышонок, ну, сын...
      Такой матерщины Герасимов в своей жизни не слышал ни разу; приехав в Петербург, он со свойственной ему тщательностью знакомился с городом, побывал конечно же и в трущобах на Калашниковской набережной, но даже там, среди босяков и продажных девок, ему не доводилось слышать извержения вдохновенной брани, свидетелем чего он стал.
      - Неблагодарный, мелкий чинодрал! - продолжал буйствовать Азеф, - Вы делали на мне карьеру! Моя информация докладывалась в сферы! За вашей подписью! А потом вы бросили меня - революция и все такое прочее! Без денег! Без инструкций! Ни на одно мое письмо не ответили! И чтобы не сдохнуть с голода, я - именно по вашей милости - связался с бомбистами! Да, да, это я ставлю акт против Дурново! Я писал вам, предупреждал добром, что необходима помощь и поддержка, объяснял ситуацию, говорил, все может кончиться! А вы?!
      Рачковский стремительно глянул на Герасимова, сохранявшего отстраненную невозмутимость, с ужасом подумал о том, в какой мере этот харьковский провинциал вник в затаенный смысл происходящего, и чуть что не взмолился:
      - Евгений Филиппович, да не волнуйтесь же так, бога ради! Право, все образуется! Винюсь! Винюсь перед вами, но ведь мы подданные обстоятельств, постарайтесь понять меня верно!
      Неужели и впрямь именно милейший Петр Иванович, думал между тем Герасимов, затеял комбинацию по устранению министра Дурново?! Азефа он знает много лет, характер его изучил вполне, мог достаточно четко представить себе, куда п о в е р н е т подопечного, оставь его на произвол судьбы; темперамент южный, гонору тьма, ума палата, ясное дело, пойдет в то предприятие, которое сулит выгоду. А успех а к т а против Дурново означает огромный приток пожертвований в кассу бомбистов партии эсеров. А кто их кассой распоряжается? Он, Евгений Филиппович. На а к т идут несчитанные деньги, герою - карты в руки, конспирация предполагает полнейшую неподотчетность, кровавое дело строится на вере, иначе нельзя...
      - Хотели меня под пулю в затылок подвести?! - бушевал между тем Азеф. Чтоб все шито-крыто?! Не выйдет! Не пальцем сделан!
      А ведь удача мне сама в руки плывет, думал Герасимов; Трепов валит премьера Витте, будут искать нового; главная пружина российской иерархии не премьер, а министр внутренних дел, тот, кто д е р ж и т; вот уж востину несчастная держава, - "тащить и не пущать"; разрешили б дело - не было б никаких революций! А то как собаки на сене - сами не могут, а тем, кто умеет, перекрывают дорогу. Только поэтому все эти Милюковы с Гучковыми и появляются; им бы свободу поступка, так ведь нет, нельзя, хоть ты тресни! А господа бомбисты тут как тут, спасители отечества, жидовня треклятая! Дудки, Петр Иванович Рачковский, не ты, мумия парижская, а я стану строить комбинации! Я, и никто другой!
      - Господа, - вступил наконец в разговор Герасимов, отчего-то горестно вздохнувши, не отводя при этом взгляда от лица Азефа, пошедшего красными нервическими пятнами, - зачем вы всё о прошлом?! Я сострадаю Евгению Филипповичу и обязан сказать об этом совершенно открыто, как на духу. Вопрос с актом против его высокопревосходительства министра внутренних дел империи закрыт, я полагаю. Видимо, теперь Евгений Филиппович найдет возможным сменить гнев на милость и предложит выход из создавшегося положения... Как будем жить дальше, вот в чем вопрос? Что станем делать в самое ближайшее будущее?
      Азеф неожиданно рассмеялся:
      - Вы спросите Рачковского, как он хотел члена нашего ЦК Рутенберга купить! Спросите, каков в работе его агент, поп-расстрига Гапон? Выдал он Петру Ивановичу нашу боевую организацию?
      Герасимов посмотрел на Рачковского вопрошающе; тот залился мелким, колышущимся смехом; по-птичьи, как-то жалостливо завертел головой, словно собирался клевать корм, мазанул лицо Герасимова стремительным взглядом и снова забегал по кабинету.
      - Да вы сядьте, - продолжал между тем Азеф, испытывая злорадное удовлетворение, - у вас и в спине испуг чувствуется, Петр Иванович. Я по спине человека с н и м а ю еще точнее, чем по лицу... Знаете, где сейчас ваш агент Гапон находится? Нет? Он, голубь, уже месяц как висит на крючке в заброшенной дачке на финской границе. А под крюк Рутенберга, который его казнил по приговору нашего ЦК, его ведь вы подвели... Между прочим, коли б вы с ним вместе пошли на ту дачку - как хотели, - и вас бы вздернули. А пятьдесят тысяч золотом, что вы на операцию по вербовке Рутенберга получили у Дурново с Лопухиным, тю-тю! С концами... - Азеф потер лицо своей большой ладонью и наконец обернулся к Герасимову: - Что же касается моего будущего сотрудничества с вами, то сначала извольте уплатить мне пять тысяч рублей жалованье за то время, что господин Рачковский игры водил с Гапоном. И еще семь тысяч на оплату подготовки акта против Дурново: извозчики, гостиницы, трактиры, экипажи, кони.