Социал-демократия, будучи доктриной европейской, есть единственная доктрина в нынешней России, которая базируется на фундаменте науки. Кадеты - симбиоз славянофильства и британского конституционного монархизма. Октябристы уповают на сильную личность, которая развяжет им руки в управлении промышленностью и будет надежно гарантировать ритмику работы заводов. Эти - с челюстями, но доктрины нет, образ политического будущего России для них в тумане. Социал-революционеры приняли из рук стариков знамя утопического народничества - они пока что не есть серьезная сила, хотя шумят довольно, и к ним мы еще не подошли - жаль. Но именно социал-демократы - с одним из их лидеров, Юзефом Доманским, я встречался в Варшаве год назад, это личность, братья, это серьезно, в высшей мере серьезно - должны стать объектом нашего пристального внимания. Поняв их, изучив сердцевину их расхождений и суть их связующего, мы обязаны озаботить себя созданием своей группы в Думе. Следует отрывать левый элемент от кадетов и октябристов так, чтобы не отдать их социал-демократам; следует - исповедуя наше преклонение перед Циркулем и мастерком - превратить понятие п р о с в е щ е н н о г о т р у д а в нашу доктрину, в то, что будет притягивать к себе русского человека, алчущего доброй работы. Мы, братья, должны проникать всюду и везде, мы должны уметь становиться тем и теми, за кем- - тенденция. Главное - понять тенденцию, братья, понять и выверить все вероятия. Время таково, что ошибка чревата гибелью империи.
      Балашов скривил губы от боли.
      Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, - костяшки стали выпирать, сделались бугристыми, желтыми, - шепнул:
      - Мы покурим в кабинете?
      Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой, появлялось ощущение звонкой силы в теле - встань и иди, но что-то такое, что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.
      В кабинет был подан кофе; сигары кубинские, короткие, очень горькие, но со сладким запахом.
      - Я беседовал с врачами, - негромко сказал Веженский, проверив, надежно ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. - Чувствуется известный оптимизм - мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.
      Половский покачал головой:
      - Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.
      - Мы же не монархия, - вздохнул Прохорщиков. - Наша линия постоянна. Я боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести перевыборы мастера.
      - Это жестоко, - сразу же откликнулся Веженский. - Он семнадцать лет был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он провел нас сквозь грозные бури... Это жестоко, братья.
      - А если кризисная ситуация? - кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. - Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать решение ночью, ехать к кому-то на рассвете - что тогда? Он ведь не выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает встреч, не вносит предложений... А мы - по уставу ордена - не вправе принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым в случае надобности - решениям.
      - Это жестоко, - повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику, только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, - это было чуждо духу братства.
      "А почему? - спросил он себя. - Братству - да, чуждо, но мы рождены в России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками. Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев".
      - Я против каких-либо шагов, - заключил Веженский. - Если, впрочем, вам кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга мастера, можно предложить иную кандидатуру.
      Половский, который все сразу понял - умен генерал, мысль ч у е т, даже коли не высказана, - пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:
      - Дорогой мой, вы - истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних мерах. Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе Парижа, что практическую работу в о в р е м я болезни мастера проводите вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над "i". Если хотите, я подниму это перед мастером. Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер - плохая реклама нашей идее, - увы, это жестокая правда, вечность возможна только после смерти.
      В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.
      - Господа, - прошептал он, - его превосходительство уснул после укола. Изволите дождаться пробуждения?
      - Сколько он будет спать? - спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину ощутимой - так были резки его слова и столько было в них скрытого раздражения.
      - Два часа, - ответил брат милосердия и вышел. 21
      - Кто вас просил прийти к пани Микульской? - спросил Попов, предложив Яну Баху сесть. - Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю правду.
      - Она сама вызвала, - ответил Бах. - Баретки хотела заказать.
      - Ах, вот в чем дело... Когда вызвала?
      - Вчера.
      - Заказала?
      - Да.
      - Из какого материала? .
      Бах не сразу понял вопрос, волновался.
      - Я интересуюсь: из какого материала будете тачать баретки? - помог Попов.
      - Белое шевро.
      - Вы социалист?
      - Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.
      - Кожу трудно доставать?
      - Что?
      - Экий вы непонятливый! - улыбнулся Попов. - Я интересуюсь: трудно ли по нынешним временам получать хорошие кожи?
      - Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие отношения, меня не обижают.
      - Кто вас снабжает, какая мастерская? Бах вспомнил, что именно в мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом познакомился, там с Дзержинским схлестывался.
      Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:
      - Что, запамятовали?
      - Я ведь со многими мастерскими имею дело..,
      - Имели, - поправил Попов. - Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете. И до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.
      - Так я не таю... Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого...
      - Ну вот видите, вспомнили... Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
      - Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, - я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
      - Только дамскую?
      - Нет, мужскую тоже.
      Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:
      - Мои сапоги хороший сапожник тачал?
      - Прощелыга, - ответил Бах убежденно. - Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!
      - Нельзя?
      - Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.
      - Ну что ж, принимайте заказ, - сказал Попов. - Давайте, давайте, смелее...
      - У меня сантиметра с собою нет.
      - Изъяли при обыске?
      - Нет, не захватил, господин начальник.
      - А на глаз?
      - Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!
      - А фасон? В голове? Или рисуете?
      - Обязательно рисую.
      Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:
      - Извольте.
      Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:
      - Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит... Жаль, право... Такой великолепный мастер, а туда же, в политику лезете...
      - Да что вы, господин начальник! Какая политика?! - Бах улыбнулся, его успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз - так рассказывали товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем? Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу, которая попросила поднести чемоданы до вагона...
      - Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения, мы на вас карточку посмотрели...
      - Да не лгал я вам, господин начальник!
      Попов, словно бы не услыхав, продолжал:
      - Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?
      - Так.
      - А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи Микульской? А? Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской, встретили ее случайно. Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы кожу-то получаете?
      Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался - перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на каторжанах быстро выучишься все человеческие и з в и в ы понимать.
      - Пойдемте, Бах. - Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери, распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.
      В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.
      - Это понятые, - пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.
      На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.
      - Узнаете багаж? - спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел к столу и заполнил первый лист протокола.
      - Да.
      - Чьи они?
      - Пани Микульской.
      - Подпишите.
      Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.
      - Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?
      - Нет.
      Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.
      - Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в пролетку? .
      - Да.
      - И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?
      - Нет.
      - Почему?
      - Здесь же пять мест, рук не хватило.
      - Все чемоданы отдали носильщику?
      - Нет.
      - Почему?
      - Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.
      - Какой именно?
      - Вот этот, черный.
      - Покажите его. Притроньтесь рукой.
      Бах подошел к стулу, тронул чемодан.
      - Распишитесь в протоколе, - сказал Попов. - Вы, понятые, тоже. И можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь... Хотя...
      Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.
      - Она уже опознала, - ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника. Протокол есть.
      - Да, не понадобитесь, - подтвердил Попов понятым, - благодарю.
      Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел и, потянувшись с хрустом, сказал:
      - А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла сама Микульска.
      Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.
      - Очень хорошо, - сказал Попов. - Вспомните, что вам говорила Микульска об этом чемодане?
      - Ничего.
      - Вы помогали ей нести этот чемодан?
      - Нет.
      - Павел Робертович, - обратился Попов к офицеру, - покажите Баху показания носильщика Ловиньского.
      Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса: "Я принял из рук неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к опознанию чемодан фирмы "Брулей и сын", когда извозчик разгружал пролетку. В этот момент неизвестный господин взял у меня из рук чемодан фирмы "Брулей и сын", сказав, что поклажу понесет сам, ее осторожно надобно нести".
      - Ну как? - спросил Попов. - Отвергаете показания носильщика?
      - Может быть, он прав, я запамятовал, вероятно...
      - Распишитесь в таком случае, что с показаниями носильщика Ловиньского согласны... Или не согласны?
      - Да какое это имеет значение? - Бах пожал плечами. - Если он так говорит, значит, так и было.
      - Прекрасно. Теперь откройте чемодан.
      Бах открыл крышку и отступил: там, рядком уложенные, лежали оболочки бомб.
      - Что, испугались? Железки и есть железки. Или сапожнику известно, как выглядят бомбы-самоделки? Откуда? Где видал?
      - Вы сами это подложили! Здесь подложили! - крикнул Бах. - Почему убрали понятых?!
      - Ну вот и заговорили, - удовлетворенно протянул Попов. - Просто как адвокат... Извольте занести протест арестованного в протокол, господа. Распишитесь под вашим протестом, Бах.
      - Рученьки трясутся, - рассмеялся Павел Робертович. - Раньше еще куда ни шло, легкий мандраже, а теперь колотун, Игорь Васильевич, словно пациент попал в охрану после большого похмелья-с!
      - Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал... Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.
      - Читай, Бах, - сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. - Читай сам, а то решишь - обманываем...
      Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова: "То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы "Брулей и сын" находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно. Микульска".
      Бах хотел было перевернуть страницу, но Павел Робертович папочку у него из рук легко выхватил:
      - Хорошенького понемножку! Попов докурил папиросу и сказал:
      - Подписывайте, Бах, подписывайте свое показание: "То, что в чемодане бомбы, не знал". Не вывернешься, загнали в угол, господа социал-демократы...
      - Я не буду подписывать ни строчки, - ответил Бах. - Пусть мне устроят встречу с Микульской.
      - Придет время - устроим, - с готовностью пообещал Попов. - Можете, конечно, не подписывать. Тогда нам снова придется пригласить понятых, и они в вашем присутствии подпишут то, что отказались подписать вы.
      В голове Баха тяжело ворочался страшный глагол "подпишите". Попов произносил его ласкающе, будто гурман осматривал кусок мяса, прежде чем отправить в рот.
      "Она подписала страшное признание, - думал Бах лихорадочно. - Она напутала так, что не выпутается! Какой человек? Почему подошел к ней? Откуда он знал ее? Наши бы сказали мне про бомбы! Какие бомбы? Уншлихт не мог не сказать: он же доверяет мне!"
      - Я могу написать только одно, - сказал наконец Бах. - Я могу написать, что бомбы мне предъявили в отсутствие понятых...
      - Пожалуйста, - сразу же согласился Попов. - Это правда, не смею возражать.
      - А почему вы так сразу и согласились? - спросил Бах растерянно.
      - Да потому, что ваш резон справедлив. Что ж мне - драться с вами?
      Бах написал объяснение. Попов внимательно прочитал его вслух:
      - "Бомбы в чемодане я увидел в то время, когда понятых в комнате уже не было". Прекрасно. Только справедливости ради добавьте и следующее: "При мне сотрудники охраны бомб в чемодан "Брулей и сын" черного цвета, малого формата, новый, не прятали". Это правда или нет? Мы при вас бомбы не прятали?
      - Нет, не прятали.
      - Правду написать можете?
      - Разве так непонятно? И так все понятно...
      - С меня форму спрашивают, Бах! Мы ж порядка хотим достичь в империи! А порядок без тщательного оформления документа невозможен.
      - Я иначе напишу.
      - Пожалуйста, - равнодушно согласился Попов, но п о д б р о с и л: Только чтоб ясно было, о чем идет речь.
      Бах написал: "После того, как понятые ушли, мне предложили открыть чемодан, и там я увидел бомбы".
      - Ну-ка, вслух, - попросил Попов. - Как это на слух, в военно-полевом суде будет звучать?
      Бах почувствовал, как его начало трясти: военно-полевой суд означает виселицу. Расстрел в лучшем случае.
      - Ну-ну, смелей, Бах! - усмехнулся Попов. - Что вы кадыком елозите? Читайте! Имейте в виду: от того, как э т о ваше показание будет звучать, многое зависит, о-о-очень многое! Я могу вынести на суд показание носильщика про то, что вы, именно вы несли чемодан с бомбами, а могу это показание ошельмовать другим, которое опровергнет первое: нес чемодан сам носильщик. А могу и вовсе это показание обойти молчанием. Коли я докажу, что вы несли чемодан, - веревка вам обеспечена, в крае военное положение, Бах, нам не до шуток.
      - Показанию одного извозчика не поверят!
      - Носильщика, носильщика - ишь как разволновался, - заметил Павел Робертович. - Извозчик против тебя не показывал.
      - Против вас Микульска показала, - лениво заключил Попов, - прочитайте ему то место.
      - Нет, я сам хочу прочитать, - возразил Бах, откашлявшись, голос сел, звучал глухо.
      - Пожалуйста, - согласился Попов. - Пусть он прочтет, Павел Робертович. Дайте ему листок.
      "В о п р о с: Кто нес опознанный вами чемодан, принадлежавший неизвестному вам господину?
      О т в е т: Мне помогал его нести мой спутник.
      В о п р о с. Как зовут вашего спутника?
      О т в е т: Его зовут Ян Бах.
      В о п р о с: Что вы о нем можете сказать?"
      Ответа на этот вопрос Баху не показали, и он понял, что тонет, тонет.
      - Итак, - подстегнул его Попов. - Написали? "В моем присутствии бомбы в чемодан сотрудники охраны не клали". Что-нибудь мешает? Хотите заменить слово?
      Бах написал фразу, продиктованную Поповым, расписался, посмотрел на полковника затравленно.
      Попов поднялся, пошел к двери, там задержался, пальцами обхватив медную, начищенную до блеска ручку.
      - Слушайте, Бах... Слушайте меня и верьте. Коли вы не дадите слово написать все о тех людях, которые направили вас к Микульской; что они говорили о ней; когда они заметили за нею филерское наблюдение; почему верили, что Микульска решится принять ваше предложение и уйти с вами, - если вы не напишете обо всем этом самым подробным образом, вас вздернут. Материала у меня хватит. Микульска, как понимаете, все расскажет, она человек во всем этом деле случайный. Ваша судьба - в ваших руках. Решайте, Бах, решайте... 22
      Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева.
      ...Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика - за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей - гребни, перстни и сережки забирали при аресте.
      - Ну-с, Микульска, как наши дела?
      - Плохи дела. - Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. - Куда уж хуже.
      - Может быть еще хуже, - не согласился Сушков. - Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще п о ч е ч к и... А вот когда цветочки начнутся...
      - Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение...
      - Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь...
      - Чего же?
      - Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое?
      - Не совсем, я же не солдат, - попробовала пошутить Микульска.
      - Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут... Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте...
      - Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы!
      - А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом... Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: "Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан". Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите.
      - Он сказал мне это так искренне, он задыхался... Поймите, я актриса порыв, эмоции; мне все к а ж е т с я отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу.
      - Значит, вам пригрезились преследователи?
      - Наверное...
      - Где к вам подошел преследуемый?
      - На улице...
      - На какой?
      - Я не помню сейчас...
      - А вы вспомните. Надо вспомнить, Микульска, мы это сейчас в протокол опроса станем писать, это в военно-полевой суд пойдет так что вы уж постарайтесь все дотошно вспомнить, от этого ваша жизнь зависит, жизнь, вы поймите это, время-то особое, анархическое время, слабинку давать мы не вправе - дали уж, хватит! Ну, где?
      - На Маршалковской...
      - После встречи с Бахом?
      - Нет, до.
      - В каком месте?
      - Возле дома два.
      - Зачем глупо врете?
      - Я бы на вашем месте так не разговаривала с дамой!
      - С кем?! С дамой? Они но улицам ходят, дамы-то! А здесь сидят государственные преступники, Микульска! Люди, преступившие черту закона! Итак, где к вам подошел преследуемый?
      - В начале Маршалковской...
      - Не врите мне! - Сушков ударил ладонью по столу. - Что он, к вам в пролетку вскочил?! Вы до Маршалковской на пролетке ехали! Мы извозчика опросили! У нас свидетель есть! И вахтер в вашем кабарете описал неизвестного, который у вас был! С чемоданом. Сначала Бах, а потом второй социалист, с бомбами! Что вам сказал Бах? От кого он к вам пришел? Какие дал указания? Ну! Живо,!
      - Он... Он ничего не сказал...
      - А зачем он к вам приходил? В покер играть? Или, может, он ваш любовник? Может, он к о х а н ы й у вас?
      - Он... Я не знаю... Он сказал, что моей жизни угрожает опасность...
      - Какая опасность? От кого?! - Сушков усилил ритм, он вколачивал вопросы, словно гвозди, одним ударом - и по шляпку.
      - Он сказал, что мне угрожают злоумышленники...
      - Так бы сразу и говорили, черт возьми! Какие злоумышленники? Шантажисты? Грабители? Насильники?
      - Грабители... Он сказал, что они повсюду меня преследуют...
      - Он описал их?
      - Я не помню...
      - Вспомните!
      - Нет... Не знаю... Я сейчас ничего не помню...
      - Больше он вам ни о чем не говорил?
      - Нет!
      - Приказов от партии не передавал?
      - Нет, нет! Какие приказы? От кого?!
      - А почему он скрыл от вас свою профессию?
      - Я... Почему скрыл?
      - Разве признался, что работает сапожником! Неужели он сказал вам об этом?!
      - Нет, нет, не говорил...
      - А может, он даже обмерял вашу ногу?
      - Нет. Я не помню...
      - Не врать! Обмерял? Или не обмерял? Да или нет?
      - Я не понимаю, какое это имеет касательство к делу?
      - Главное! Извольте ответить: да или нет?
      - Вы его спросите, я не помню, ну, право же, не помню!
      - Он ответил уже, теперь я вас спрашиваю!
      - Но я ему верю... Что он сказал - то и было...
      - Да или нет? В последний раз спрашиваю!
      - Нет!
      Сушков взял папку, открыл ее и зачитал Микульской:
      - Я, Бах Ян Вацлав, показываю, что обмерил ножку пани Микульской у нее в гримуборной и сторговал цену - девять рублей золотом. Никаких других разговоров, кроме как о баретках, я с нею не вел, на Маршалковской встретил ее случайно и, выполнив ее просьбу, донес чемоданчик фирмы "Брулей и сын" до вокзала.
      Сушков читал липу, по чистому листу бумаги читал - был убежден, что женщина не попросит протокол допроса, ничего в этом деле не понимает; несчастный и н с т р у м е н т а р и й хитроумной операции, задуманной полковником, - всего лишь.
      - Ну? - спросил Сушков. - Что на это скажете? По-прежнему верите Баху или сомнение появилось?
      - Чего вы хотите от меня? - Микульска не удержалась, заплакала. - Это какой-то ужас... В чем я виновна? Чего вы добиваетесь?
      - Я добиваюсь правды. Я хочу, чтобы вы рассказали мне в с е. От начала и до конца...
      - Микульска вытерла слезы тонкими пальцами и сказала: - В таком случае я желаю говорить с Игорем Васильевичем Поповым...
      - A y нас нет никакого Попова, - ответил Сушков. - Кто такой - Попов?
      - Как так нет Попова? - ахнула Микульска. - Он же начальник Варшавской охраны!
      Сушков рассмеялся, не разжимая рта:
      - Кто вам сказал, что Попов начальник охранного отделения? Очень мне это интересно узнать...
      - Мои друзья...
      - А как зовут ваших друзей?
      - Вы же все равно их не знаете!
      - Да?
      Сушков поднялся, глянул на часы, глянул причем украдкою, и сказал:
      - Пойдемте.
      Микульска, не спросив даже, куда ее ведут (это сразу же отметил Сушков), покорно поднялась со стула и двинулась к двери.
      Сушков спустился с нею на второй этаж, распахнул дверь кабинета номер девять, офицер вскочил из-за стола, щелкнул каблуками, но Микульска даже не заметила ничего этого, потому что завороженно, не скрывая ужаса, смотрела на того человека, который приходил к ней в театр с чемоданчиком. Сейчас он сидел понуро, руки и ноги в кандалах, волосы спутаны, закрывают глаза, рот дергало тиком.
      - Ну, узнали? - спросил Сушков. Обернулся к жандармам: - Запирается или дает правдивые показания?
      - Теперь говорит правду, - ответил поручик, выделив слово "теперь", - все вываливает.
      Сушков подошел к "арестанту", поднял кулаком его подбородок:
      - Ну, сволочь, ты где этой барышне бомбы передал?
      - В кабарете, - прохрипел тот.
      - Что сказал ей?
      - Сказал, что и з в е с т н о е лицо у нее заберет.
      - А она не спросила тебя, что это за "известное лицо"?
      - Нет, не спросила, ваше благородие.
      - Значит, она знала, кто у нее бомбы заберет?
      - Конечно, знала...
      Сушков отнял кулак от лица "арестанта", и тот уронил подбородок на грудь, завыл, заплакал тонко, начал головою мотать:
      - Это он, он, сволочь, всех под гибель подводит, а сам в стороне стоит! Будь они все трижды неладны, господи!
      - Кто "он"? - быстро спросил Сушков.
      - А вы у ней спросите! Она про него знает, он мне говорил, что Микульска все сделает, все исполнит!
      Сушков отметил, что провокатор работает прекрасно, в высшей мере естественно, подошел к Микульской, наклонился к ней, касаясь губами волос, ощутил едва уловимый теперь запах духов, стиснул зубы:
      - Ну? Каково?
      - Мне плохо... Я хочу сесть...
      - Может, прилечь желаете? - еще тише спросил Сушков. - А? С трудом оторвавшись от горького аромата духов, он взял Микульску под руку, коротко бросил поручику:
      - Продолжайте допрос, - и вышел.
      Он вел ее по коридору, уже пустому, и шаги его были гулкими. Он чувствовал бессильную, податливую руку Микульской и вспомнил Попова: "Играть - до черты. Разогреть - да, но если кто переступит грань - пристрелю. Лично. На месте". Те, двое, которые с водкой ужинали, ждут вызова. Они-то и должны Микульску попугать, р а з о г р е т ь - если сама не расскажет все. Абсолютно все. Она уже сломана спектаклем с провокатором, который всучил ей бомбы, взятые недавно охраной во время ликвидации явки анархистов, она уже г о т о в а, осталось подтолкнуть. В критический момент - время заранее обговорено - появится Попов. Как по нотам. Заговорит, канашечка, куда ей деться... Только могут молодцы не удержаться - хороша! Кожа-то, кожа какова, аромат горький, сладостный. Ну, и не удержатся... Он бы и сам не удержался... Занятно, что она с Поповым встречу попросила, - значит, на сломе... "Нас с ней знакомили", - вспомнил слова Попова. Так он и представился ей начальником охраны! Не те времена, мы ныне профессию свою тщательно скрываем, куда как тщательно! Стоп! А если она его любовница? Почему? А потому, что она встречи с ним запросила, когда я в тупик ее загнал. Хорошо, положим, я докопаюсь. Что тогда? Какой навар получу? Лишнее знание не всегда к добру приводит. Она ему бухнет, он начнет меня ж е в а т ь, а челюсти у него хваткие и зубов полон рот, а зубенки маленькие, крепкие - у всех простолюдинов зубы до старости хороши, только у нас, голубокровок, крошатся с юности... Нет, а почему все-таки я допустил возможность, что она его "кохана"? Потому что у нее глаза изменились, когда про Попова сказала... А он, верно, не зря п р о б р о с и л мне про посещение кабарета... Нет, нет, у нее в глазах был слом, там и гордость была, на донышке было гордости, и страх, и отчаяние, она т я н у л а с ь к спасению, к последней надежде, когда его назвала. И ужас у нее в глазах появился, когда я ответил ей, что никакого Попова у нас нет... "Арестант" хорошо сыграл, молодец "Грозный", надо будет выписать ему вознаграждения рублей двадцать, никакой артист такого не сыграет, как он... Интересно, коли Попов ее к о х а л и офицерики-молодцы п р е с т у п я т черту, перегреют актрисулю, как себя Попов поведет? Стрелять-то не станет, это значит открыться, в связи с преступницей признаться, она ж преступница, мы "Грозного" выведем, он в "побег" уйдет, она одна останется, если Баха к тому же до смерти замордуют.