Дзержинский дождался, когда ксендз спустился с кафедры, подошел к нему, чувствуя на спине напряженный взгляд Зоей, и тихо сказал:
      - Я бы хотел исповедаться.
      - Пойдемте в кабину, - устало ответил ксендз и, посмотрев на пылающее лицо Дзержинского, спросил: - Вы больны?
      - О нет.
      Ксендз тронул холодной ладонью пылающий лоб Дзержинского, и Феликс с трудом сдержался, чтобы не отодвинуться от этой сухой, старческой, слабой руки.
      - У вас жар.
      - Я слегка простужен.
      - Я дам вам капель, - пообещал ксендз, - примите на ночь. Я вынесу вам после исповеди. У вас есть дом? Сейчас много бездомных в нашем несчастном городе.
      - Спасибо. У меня есть кров.
      - Ну, пожалуйста, сын мой, я слушаю вас.
      Ксендз пропустил Дзержинского в кабину, опустил шторку, зашел в соседнюю кабину и приник к тонкой перегородке, в которой было прорезано маленькое, зарешеченное окошко, - исповедь не должна видеть глаз пришельца: исповедь верит слову, не глазам.
      - Святой отец, я наблюдал, как в Козеницах казаки грабили костел. Они превратили его в казарму, стали там постоем. Я присутствовал при том, как солдаты изрубили католический крест в Пабианицах. В Жирардове драгуны въехали верхом в костел, всю утварь побили, устроили коням водопой. И я, поляк, не нашел в себе смелости поднять голос против варварства представителей Третьего Рима. Я рассказал вам правду. Я рассчитываю, что вы поведаете об этом злодействе католикам, несчастному нашему, столь набожному народу, который и лжи поверит, не то что правде, если ложь сказана служителем божьим.
      После долгого молчания ксендз спросил:
      - Вы социал-демократ или принадлежите к ППС?
      - Есть разница?
      - Определенная. Хотя и те и другие служат лжи, потому что нельзя добро завоевать силой, но социал-демократы преданы интернационалу, а социалисты все же поминают Польшу.
      - Если я скажу вам, что принадлежу к партии социалистов, вы не отдадите меня полиции?
      - Я не отдам вас полиции, даже если вы принадлежите к анархистам. Мой сын, кстати, принадлежит к их партии.
      - Вы страшитесь сказать во время проповеди истинную правду, отец? Вам запрещено говорить верующим истину? Вам предписано лгать?
      - Служителю веры предписывать не дано. Никому и нигде.
      - Значит, вы лжете по собственной воле?
      - Вы злоупотребляете моим гостеприимством.
      - Правда угодна вере; ею злоупотребить нельзя.
      - Вы католик?
      - Нет.
      - Но вы сказали о вере.
      - У меня своя вера. Моей вере угодна правда.
      - Истинную правду надо порой уметь защищать ложью.
      - Если средства должны оправдывать цель - тогда цель порочна.
      - Я слышу слова сына.
      - Так прислушайтесь к ним!
      - Вы хотите разрушить все то, чем жило человечество, во что верят миллионы. Что вы дадите им? Неужто вы искренне верите в то, что сулите несчастному люду? Неужто и впрямь думаете, что На этой земле можно достичь справедливости? Обманывать, вселяя надежду, страшнее, чем успокаивать ложью.
      - Успокаивайте. Но не лгите.
      - Я успокаиваю людей моей верой. Я верю. Понимаете? Верю.
      - Вера - право человека. Но зачем утверждать свою веру клеветой? Вы знаете, что не мы повинны в том горе, которое царствует. Вы знаете, кто повинен. Отчего же вы молчите при сильных мира сего?
      - Вы признаете свою слабость?
      - Нет. Нас можно казнить, как казнили Бруно, Коперника и Галилея. Но кто сильней - тот, кто сжигал, или тот, кого сожгли?
      - Зачем вы богохульствуете?
      - У вас нет возможности опровергнуть мои слова, и вы начинаете обвинять. Разве это достойно?
      - А разве достойно приходить в чужой дом и говорить обидное хозяину?
      - Я считал, что в храме слово "хозяин" недопустимо...
      - Вы не только дерзки, но и жестоки. Идите с миром, я не держу на вас зла.
      - Я готов просить прощенья, если завтра вы скажете верующим про то, что творит православная власть в ваших католических храмах. Чем ближе к богу, тем дальше от церкви, отец. Люди перестанут ходить к вам, когда убедятся в том, что вы не просто лжете, нет, когда они убедятся, что вы скрываете правду. Лгать можно от незнания, от доброты. А вот скрывать правду...
      Дзержинский услышал гулкие шаги ксендза и - одновременно - перестук быстрых каблучков Зоси.
      - Скорее, Юзеф, скорее, милый, скорей пойдем отсюда!
      - Он не станет звать полицию.
      - Он что-то сказал служке, а тот побежал - я видела...
      Дзержинский обнял Зосю за плечи. Так они и вышли из костела. Софья чувствовала на своей щеке его горячее, прерывистое дыхание.
      - Юзеф, милый, ты все время один. Голоден, неухожен. Так нельзя. У меня есть подруга, Зося Мушкат, она помогает нам, она светлая и нежная девушка, она видела тебя вчера, во время похорон, и ночью, после Первомая. Я завтра уезжаю в Лодзь, позволь хотя бы ей присмотреть за тобою. У меня сердце разрывается, когда я думаю, что ты один, все время один,
      На конспиративной квартире Генрих мерил комнату аршинными шагами, хрустел пальцами.
      - Вы с ума сошли! - набросился он. - Мы ж не знали, что думать! Может, полиция пришла, но тогда знак тревоги отчего не выставили?! Может, Юзефа в больницу повезли? Разве можно?!
      - Действительно, - хмуро заметил Мечислав. - Последний раз я так же волновался, когда бежал из Сибири.
      - Я волновался больше, когда ждал тебя оттуда, - ответил Дзержинский. Самовар готов?
      - Мы не ставили, - ответил Прухняк. - Не знали - вернешься ли. В городе полно шпиков. На вот, почитай, - он протянул Дзержинскому прокламацию. Польская "черная сотня" загадила весь город.
      Дзержинский сел к столу, обхватил голову руками, вжался в текст:
      "Братья рабочие!
      Сегодня мы видели, как социалистические проходимцы намеренно тормозили быстрый ритм жизни нашей столицы, как людей отгоняли от работы - на очередную демонстрацию, и делали это в городе, где четвертая с часть населения голодает из-за недостатка работы.
      Почему миллионный город обречен существовать без работы? Чьи интересы требовали, чтобы гостиницы пустели? Кому понадобилось, чтобы сотни легковых извозчиков и посыльных не находили ежедневного заработка на хлеб для своих детей? Чтобы еще несколько десятков магазинов обанкрутились?
      Когда в январе во время стачки социал-демократы вели нас на штыки, на верную смерть, когда нам говорили, что солидарность с рабочими-москалями, подавшими в Петербурге знак к революции, требует жертв от польских рабочих, мы шли. Теперь мы видим, как нас обманули. Где русская революция? Куда девались те революционеры, долженствовавшие якобы потрясти царизм в самых его основах?! За исключением польской Варшавы, польской Лодзи, польской Вильны и других польских городов, ни один город не последовал примеру Петербурга - ныне там спокойнее, чем когда-либо.
      Когда приближался несчастный день 1-го мая, вам снова было велено приносить тела на жертвенник багряного международного Молоха, потому что якобы "в день этот могучий трепет охватывает весь мир".
      И снова вас обманули. Ни Петербург, ни Нью-Йорк, ни Лондон, ни Париж не праздновали этого дня с кровопролитием. По милости социалистов, праздновало с кровопролитием лишь Королевство Польское. Могущественная Германия, неизмеримая Россия, свободная, богатая Англия слишком, оказывается, бедны, чтобы позволить себе роскошь бессмысленного возмущения, только Польше, несмотря на ее нищету, это доступно.
      Итак, солидарность с рабочими других стран не требовала нашего отправления на резню; не требовала от нас солидарности и Россия, ибо московские рабочие не в состоянии свершить революцию.
      Рабочие! Мы обращаемся к вашим патриотическим чувствам, к вашему благоразумию. Коль скоро в крае ощущается недостаток в работе, разве постоянные забастовки могут принести вам и краю пользу? Между тем, как Россия поколебалась под ударами японского меча, разве разумно ослаблять силы Польши возмущениями, для подавления которых у москаля имеется в нашем крае еще избыток войск?!
      Если бы мы поступали согласно указаниям социалистов, то в крае довелось бы все в ущерб самым жизненным интересам польского народа, в крае воцарилась бы смута, тогда как высшие интересы Польши требуют спокойствия и единства в нашей бескровной борьбе за будущность.
      Братья рабочие! Мы сможем завоевать лучшие условия быта, сокращение рабочего дня, более высокий заработок, более гигиенические жилища, польские школы для детей, право собраний и союзов в рамках общей народной политики.
      Внимая голосу тех, которые влекут нас на скользкий путь мятежа и вооруженных восстаний, вы губите дело Польши!
      Братья рабочие! Когда в крае столько семей остались без хлеба, мы не имеем права постоянно прерывать работу из-за фантазий социалистов. Мы не имеем права позволять москалям стягивать в наши города свои вооруженные шайки. В Варшаве, Лодзи, Калише, Домброве, везде, где польский рабочий увеличивает своим трудом народное богатство, мастерские, фабрики и копи должны с этой минуты быть в полном ходу. Повсюду должен царить праздник труда.
      Братья рабочие! Мы знаем, что большинство из вас втайне думает то, что мы громко проповедуем. Итак, имейте мужество доказать это на деле! Имейте мужество оказать сопротивление горстке социал-демократов, вызывающих постоянные забастовки и беспорядки.
      Рабочие-поляки! Соберитесь под польским народным знаменем, ибо лишь под его сенью вы одержите победу.
      Организация рабочих Национал-демократической партии (Лига Народова)
      Варшава. Май. 1905 года".
      - Ну что? - оторвавшись от прокламации, тихо сказал Дзержинский. - Все верно.
      Прухняк удивился - он был убежден, что Юзеф вспыхнет, откликнется горячо, так, как это с ним бывало всегда, когда спорил или, наоборот, радовался.
      - Все верно, - повторил Дзержинский. - Так и должны выступать хозяева легковых извозчиков, половых и курьеров. Нам урок: упустили людей этих профессий, сосредоточили все внимание на рабочих тяжелого труда. О лакеях не говорим - будто их нет. А они есть. И человеческое достоинство их страдает сугубо. А хозяева, организовав партию хозяев, заказывают с помощью охранки эдакие вот прокламации. И будет действовать, помяните мое слово - будет действовать.
      - Ты выступишь против них или заказать Розе? - спросил Лежинский.
      - Рано, - ответил Дзержинский. - Еще рано. Мы сначала начнем работать в этой среде, мы постараемся отбить рабочего-лакея от хозяина кабака. Когда же хозяева, мелкие лавочники, вся обывательско-мещанская сволочь по-настоящему оформится в союз действия - вот тогда мы ударим. Это скоро будет, - убежденно сказал Дзержинский. - Идеи "черной сотни" заразительны, а питательная среда обильна: темнота - резерв контрреволюции.
      - Пэпээсы выпустили прокламацию, - сказал Генрих, - о том, что нас в костелах шельмуют.
      - Вот как? Молодцы!
      - Дрянная прокламация, Юзеф, - заметил Прухняк. - Там бьют не столько ксендзов, сколько русских товарищей. Гнут свое, даже здесь гнут свое, на польской крови гнут.
      - У тебя нет текста?
      - Нет... "Москали", "варвары", "вандалы", "москали", обычная песня.
      Дзержинский медленно снял пальто, бросил его на кушетку.
      - Зося, - сказал он, - не хлопочи с самоваром. Спасибо вам, товарищи, за заботу. Идите сейчас. Эдвард, загляни ко мне в полночь: я передам прокламацию, ее надо напечатать к завтрашнему дню.
      - Малину же принесли, Юзеф, - тихо сказала Зося. - И гусиный жир.
      Дзержинский улыбнулся - детской своей, внезапной улыбкой:
      - Малиной меня можно завести в ад. Обожаю малину. Садитесь, товарищи. Полчаса на чаепитие, Зосенька, а потом - по домам. Хорошо бы, если кто-то из вас заглянул в типографию, - пусть там ждут прокламацию, я приготовлю к полуночи.
      - Могу предупредить, - сказал Генрих, - только я адреса не знаю.
      - Ты заблудишься, - сказала Зося. - Я предупрежу, Юзеф.
      В два часа ночи Прухняк передал Вацлаву, типографу, текст, написанный Дзержинским. В полдень первые партии прокламации ушли на заводы и в мастерские.
      "РАБОЧИЕ!
      По распоряжению архиепископа Попепя, ксендзы агитируют в костелах против революционного движения и сваливают на нас вину за несчастное положение края.
      Вследствие преступной войны, вызванной политикой грабежа и захватов, край каш, как и все государство, впал в материальное разорение; население умирает с голоду, и сотки тысяч рабочих лишились заработка. Рабочие! Слышали ли вы, чтобы ксендзы агитировали в костелах против правительства, которое навлекло столько несчастий на государство!!
      Рабочие! Слышали ли вы, чтобы ксендзы агитировали против убиения на войне наших братьев!!
      В день 1-го Мая варшавский люд демонстрацией выразил свое требование свободы, правосудия и братства. По приказанию царских властей невежественные солдаты стреляли в беззащитную толпу, убивая при этом детей, женщин и старцев. Рабочие! Разве вы слышали, чтобы ксендзы агитировали в костелах против убийц!! Нет, этого вы не слышали. Вместо этого вы слышали, что ксендзы в костелах сваливают всю вику на рабочих-революционеров, на социал-демократию. Они знают заповеди о любви к ближнему, но не читают проповедей, порицающих убийство ближних! Они знают заповедь - "не укради!". Но они не агитируют против правительства воров! Они знают заповедь: "Не убий!" Но они не читают проповедей против войны и гибели миллионов!
      Рабочие! Наше духовенство заменило костельный амвон политической трибуной, и с ее высоты ксендзы произносят речи в защиту царского правительства.
      Рабочие! Социал-демократия не выступает против религии, напротив, она борется за свободу совести, борется за свободу исповедания своей религии. Ко социал-демократия должна бороться против всех, стоящих на стороне деспотизма и капитала. И если ксендзы бросают нам перчатку в костеле, то рабочие революционеры пойдут в костел и смело подымут эту перчатку.
      Ксендзы хотят превратить костелы в арену политической борьбы. Ксендзы хотят борьбы в костеле.
      Хорошо! Они ее будут иметь в костеле!
      Главное Правление
      Социал-демократии Королевства Польского и Литвы.
      Варшава, май 1905 года".
      "Подполковника ОТРЕПЬЕВА
      Сотрудник "ДОБРЫЙ".
      РАПОРТ.
      ПО СВЕДЕНИЯМ, ПОЛУЧЕННЫМ В БЕСЕДАХ С ЛИЦАМИ, БЛИЗКИМИ К ДЗЕРЖИНСКОМУ (СО ВРЕМЕНИ РАБОТЫ В ВИЛЬНО), НА ДНЯХ ПРИДЕТ ТРАНСПОРТ С ЛИТЕРАТУРОЙ ИЗ БЕРЛИНА.
      ПОСКОЛЬКУ ДЗЕРЖИНСКИЙ ПОСТОЯННО МЕНЯЕТ КВАРТИРЫ, ЛОВКО МАСКИРУЕТ ВНЕШНОСТЬ И ТЩАТЕЛЬНО ПРОВЕРЯЕТСЯ, УСТАНОВИТЬ ЕГО ГЛАВНУЮ ЯВКУ НЕ УДАЛОСЬ.
      РАБОТУ ПО ВЫЯВЛЕНИЮ ЕГО ОСНОВНОГО МЕСТОПРЕБЫВАНИЯ ПРОДОЛЖАЮ.
      "ДОБРЫЙ".
      "Ротмистра СУШКОВА
      сотрудник "МСТИТЕЛЬ".
      РАПОРТ.
      ЗА ПОСЛЕДНИЙ МЕСЯЦ ДОМАНСКИЙ ЧАСТО БЫВАЛ В ЛОДЗИ, ПОДСТРЕКАЯ РАБОЧИХ К СТАЧКАМ И К "ВОССТАНИЮ ПРОТИВ ПАЛАЧЕЙ". ЕГО ЯДОВИТАЯ РАБОТА ДАЕТ СВОИ ЗЛОВЕЩИЕ ВСХОДЫ: ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО ФАБРИЧНЫХ ЛОДЗИ ЗАРАЖЕНО ЗЛОВРЕДНОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПРОПАГАНДОЙ. ДОСТАТОЧНО МАЛЕЙШЕЙ ИСКРЫ, ЧТОБЫ ЗАГОРЕЛСЯ ВАНДАЛЬСКИЙ КОСТЕР БЕЗБОЖНИКОВ И АНАРХИСТОВ.
      ОПРЕДЕЛИТЬ, У КОГО ДОМАНСКИЙ СКРЫВАЕТСЯ В ЛОДЗИ, НЕ УДАЛОСЬ, ПОТОМУ ЧТО ОН ВЕСЬМА ПРОФЕССИОНАЛЬНО КОНСПИРИРУЕТ.
      Я УСТАНОВИЛ, ЧТО ПЕРИОДИЧЕСКИ С НИМ ПРИЕЗЖАЕТ ЗДИСЛАВ ЛЕДЕР, КОТОРЫЙ НА САМОМ ДЕЛЕ ЯВЛЯЕТСЯ ЖИДОМ ФАЙНШТЕЙНОМ, ОДНАКО, ПОХОЖ НА КРЕЩЕНОГО, ПОЭТОМУ СЛЕДИТЬ ЗА НИМ ТРУДНО. ВСТРЕЧАЕТСЯ ДОМАНСКИЙ С ВИНЦЕНТЫ МАТУШЕВСКИМ ("БОМБОЙ,), ЭДВАРДОМ ПРУХНЯКОМ ("СЭВЭРОМ"), АДОЛЬФОМ ВАРШАВСКИМ ("ВАРСКИМ"), ЯКУБОМ ГАНЕЦКИМ И ГЕНРИХОМ ОСТРОВЕЦКИМ ("АДАМ").
      "МСТИТЕЛЬ".
      Поручика ТУРЧАНИНОВА
      сотрудник "ЛИХОВ".
      РАПОРТ.
      ПО ТОЧНЫМ ДАННЫМ, ИМЕННО "ЮЗЕФ" ("ДОМАНСКИЙ", "ФРАНЕК", "АСТРОНОМ", "ЭДМУНД") РУКОВОДИЛ ОРГАНИЗАЦИЕЙ ПРЕСТУПНОГО БУНТА В ЛОДЗИ. СЕЙЧАС ДОМАНСКИЙ ЗАНЯТ ТЕМ, ЧТОБЫ ОФОРМИТЬ ОРГАНИЗАЦИОННО РАСХОЖДЕНИЯ В ППС И ЗАКЛЮЧИТЬ СОЮЗ С "ЛЕВЫМИ", КОТОРЫЕ БЛИЖЕ К СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИИ, ПОТОМУ ЧТО НЕ ПОДДЕРЖИВАЮТ "AMБИЦИИ" ВАСИЛЕВСКОГО (ПЛОХОЦКОГО), ЙОДКО И ПИЛСУДСКОГО ИОСИФА.
      ПО НЕПРОВЕРЕННЫМ ДАННЫМ, В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ДОМАНСКИЙ НАМЕРЕН СОБРАТЬ КОНФЕРЕНЦИЮ ВАРШАВСКОГО КОМИТЕТА ПАРТИИ
      "ЛИХОВ".
      Ротмистра ПРУЖАЛЬСКОГО
      сотрудник "БРЮНЕТ"
      РАПОРТ.
      ПО СВЕДЕНИЯМ, ПОСТУПИВШИМ ИЗ КОМИТЕТА СДКПиЛ МОКОТОВСКОЙ ДЕЛЬНИЦЫ, В СЕРЕДИНЕ ИЮЛЯ ПОД ВАРШАВОЙ СОБЕРЕТСЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ВАРШАВСКИХ С.-ДЕМОКРАТОВ ПОЛЬШИ.
      "БРЮНЕТ".
      "Ротмистра ЛЕОНТОВИЧА
      сотрудник "НАГОВСКИЙ".
      РАПОРТ.
      РАБОЧИЙ ГЕОРГ ЯКОВЛЕВ КРУЖАНЬСКИЙ СООБЩИЛ, ЧТО В ИЮЛЕ СЕГО ГОДА НЕКИЙ "ЮЗЕФ" БУДЕТ ПРОВОДИТЬ КОНФЕРЕНЦИЮ ВАРШАВСКОГО КОМИТЕТА ДЛЯ ВЫРАБОТКИ ПЛАНА ПРЕСТУПНОЙ РАБОТЫ.
      "НАГОВСКИЙ".
      "Полковника ГЛАЗОВА
      сотрудник "ПРЫЩИК".
      ПОД НОВЕ-МИНСКОМ, В ЛЕСУ 30 ИЮЛЯ СОСТОИТСЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ВАРШАВСКОГО КОМИТЕТА. КОТОРУЮ ПРОВЕДЕТ "ЮЗЕФ".
      ПРЫЩИК".
      "В Заграничный комитет СДПиЛ
      Дорогие мои! Верьте мне, что я не писал, так как не мог. Я должен был устроить тысячу дел, не терпящих отлагательства. И этих дел появляется все больше, а нас мало. Прокламации Главного правления о ППС мы не издадим. Мы считаем неподходящим выпускать прокламацию против ППС, особенно теперь. Рабочие будут возмущаться и вполне справедливо. Нужно издать об этом только местные прокламации для Лодзи и Ченстохова, там, где они в прокламациях выступили против нас. В настоящее время наши рабочие взялись энергично за агитацию среди ППСовских рабочих, и это им удается. Прокламация же снова воздвигает стену между рабочими ППС и нашими. Вместо этого следовало бы написать статью об этом поведении ППС - можно издать ее отдельно без возгласов: долой ППС, долой предателей. Статья такая очень желательна - она нанесет последний удар ППС. В этой статье вы должны, однако, не столько ругаться, сколько точно описать факт и проанализировать его. Ибо мы должны быть очень заинтересованы в рабочих ППС, которых много и которых подобный тон статьи может завоевать на нашу сторону. Прокламации нужны, когда мы призываем к действию, когда выставляем лозунг в ответ на действия правительства и правящих кругов. По отношению же к ППС и "эндеции" нужны не лозунги и призывы, а выяснение, разъяснение. Рабочие в этом отношении имеют здоровый инстинкт и прокламации против ППС принимаются ими обыкновенно плохо, несмотря на то, что они прямо фанатичные эсдеки. В первую очередь, необходимо издать прокламации: 1) об анархии в правительственных мероприятиях, 2) о комиссии Булыгина, 3) о приеме нашим "обществом" указа о веротерпимости, 4) к солдатам, 5) к рабочим, чтобы агитировали в войсках среди солдат. Не забывайте также об интеллигенции, она тянется к нам кучами - мы их не можем воспитать одними лишь словами, ни выбрасывать их из партии. Нам, стало быть, угрожает засорение движения. Только литература может их воспитать и руководить ими, а вы об этом болтаете, но не помните. Издайте же, наконец! Без литературы наша работа - сизифов труд.
      Письмо это пишу на трех листах по трем адресам уже с двух часов ночи теперь больше пяти - чтобы вы не ругались.
      Ну, будьте здоровы.
      Ваш Юзеф". 14
      На поляну из яркой июльской зелени выходили по одному. Мужчины в белых рубашках, пиджак - на руке, а женщины в белых кофточках с букетиками полевых цветов.
      Дзержинский принимал людей, как хозяин в доме, широким жестом усаживал на траву, указывая места; женщин пропускал поближе к центру, шутил, балагурил.
      - Все собрались, по-моему? - спросил он. - Тридцать два мужчины и пять представительниц прекрасной половины рода человеческого. Все правильно... Товарищи, конференция Варшавского комитета будет не долгой, но важной - в плане организационном, то есть, по сегодняшнему моменту, стратегическом. Обсудить следует общее положение, планы борьбы, наше отношение к Булыгинской думе. Есть возражения?
      - Нет, - ответили весело, как ученики в классе на последних майских занятиях, когда пух летает и летняя радость близка: настроение у всех было подобное, оттого что чувствовали - революция ширится, грядет свобода.
      - За последнее столетие революционное движение в России оказалось самым мощным по своему размаху, - начал Дзержинский, - такого движения не знал еще мир, и даже сравнение с героями Парижской коммуны не может поколебать моей уверенности в нашей сегодняшней революционной и с к л ю ч и т е л ь н о с т и. Поэтому наше отношение к тому, что нам д а е т царизм, должно быть особенно пристальным. Бандит откупается для того, чтобы собрать других бандитов и отобрать то, что дал. Что нам предлагает царизм? "Думу, выборы, демократию". По словам "национал-демократов" - это есть акт "гуманизма и дружбы". Какую же "дружбу" нам предлагает царь?
      Над всей Россией простирается закон об "усиленной охране", во многих губерниях объявлено военное положение, власть сосредоточена в руках жандармов и казаков, все города наводнены солдатами, порют крестьян, десятки тысяч людей томятся в тюрьмах и одновременно - конституция!
      Озадачим себя рассмотрением проекта Булыгина. Как будет организована Государственная дума? Там конечно же должны заседать "представители народа". Кто эти народные представители? Согласно булыгинского проекта, избирательное право предоставляется только тем, кто владеет недвижимостью и имениями или платит за квартиру не менее 100 рублей в месяц! Рабочий получает тридцать рублей - это максимум. Значит, в Государственную думу будут посылать представителей самые богатые слои населения. Что же будут делать в думе эти "народные" представители? Какие права дает им самодержавие? Согласно проекту Булыгина, они будут обсуждать законы и высказывать по этому поводу м н е н и я. Примет ли правительство их мнения или нет - это уже не их дело, так как принять и утверждать какой-либо закон может лишь царь, а никак не Государственная дума.
      Число депутатов в русском парламенте должно простираться до шестисот человек. Однако если соберется столько депутатов в одной зале, то это ведь равносильно массовому сборищу, которые запрещены в России! Поэтому Булыгин в своем проекте делает оговорку - всех депутатов разделят на десять небольших парламентов; каждый будет иметь собственное "занятие": один будет заниматься финансовыми вопросами, другой - народным просвещением, третий - военными делами. Таким образом, депутат, занимающийся железнодорожным делом, не входит в рассмотрение вопросов, связанных с обороной, - хорош себе государственный подход!
      Важнейшей задачей любого европейского парламента является контроль правительства. Русская Государственная дума также получает это право депутатам позволено спросить у министра отчет, но, по проекту Булыгина, министр может отсрочить свой доклад думе на неопределенное время.
      Европейский парламент - самый захудалый - отличается тем, что заседания его открыты, и все в стране знают, что там происходит. Не то будет в русской думе. "Публику" не будут пускать на заседания. В зале могут находиться лишь корреспонденты известных газет, и то с разрешения председательствующего. Не пожелай он - заседания будут происходить тайно, - точно так же, как сейчас решаются все дела в бюрократических канцеляриях. Можно ли при подобной "конституции" ожидать каких-нибудь гражданских прав?! Можно ли надеяться на политическую свободу?!
      Эта горе-конституция не может удовлетворить даже буржуазию, а ведь она для нее - в первую очередь - разработана.
      Буржуазия недовольна "конституцией" Булыгина и высказывается против нее в самых резких выражениях. Как должны относиться к подобной "конституции" мы, рабочие?!
      Дзержинский помолчал мгновенье, откашлялся, а потом продолжал:
      - Надо таким образом формулировать наши лозунги, которые будем проводить в массу польских рабочих, что ни о какой поддержке булыгинского мертворожденного ублюдка не может быть речи. Следует постоянно разъяснять: царизм легко сдаваться не намерен. Он будет извиваться, хитрить, обещать маленькие подачки и давать их, с тем чтобы не дать то, чего мы требуем, - свободы! После майского расстрела губернатор Варшавы разрешил издание двух новых газет, которым дозволено зубоскальствовать - не критиковать; намекать - не разъяснять. А разъяснять есть что - положение грозное. Русские товарищи из Нижнего Новгорода и Балашова сообщили в своих листовках о том, каким образом царизм начал развязывание гражданской войны. Именно так, ибо как иначе определить печатание полицией прокламаций, обращенных к "черной сотне", с призывом "громить революционеров"? Послушайте, что пишут борисоглебские социал-демократы. - Дзержинский достал маленький листок, развернул его, начал читать: - "Силою вещей правительство толкает нас от слов к делу. Оно видит, что революционное движение вышло из того положения, когда борьбой с ним занималась только жандармерия. Открывая массовый прием на "государственную службу" босяков и хулиганов, правительство стало менять приемы воздействия на массы. До сих пор правительство только гонялось за агитаторами. Теперь оно само командирует архиереев, генералов вести агитацию в народе. До сих правительство душило организацию. Теперь оно само организует "союзы русских людей" и "лиги патриотов". До сих пор оно трепетало при слове восстание. Теперь оно само устраивает восстания черносотенного хулиганья". - Дзержинский поднял глаза. - Русские товарищи приглашают всех, кто н е с о ч у в с т в у е т "черной сотне", это важный штрих, товарищи, в с е х приглашают принять участие в создании групп вооруженной самообороны.
      - А почему там про босяков сказано плохо? - спросил Генрих. - Горький про них хорошо писал. Дзержинский улыбнулся:
      - Ну что ж, нам спорить не впервой, товарищ Генрих. Я отвечу. К революции, а точнее, к революционному лозунгу, льнет особенно явно деклассированный элемент и радикальная буржуазия. Им нравится быть в фокусе внимания, им приятен шум, гам, разгул. Когда мы предлагаем принять нашу тактику и подчиняться дисциплине, они, естественно, отказываются. Правительство подсовывает им иной путь: "Бей и кроши!" Кричать, надрывая глотку, что, мол, "я - народ", еще не значит быть представителем народа. Орать, что "у меня руки с мозолями", - не значит быть пролетарием: те, кто строит виселицы, имеют рабочие руки и кровавые, несчитанные деньги. Звание, самое высокое на земле, "рабочий" - надо заслужить не отметкой в опросном листке, а всем твоим моральным строем, подчинением твоего существа делу правды. Пьяные хулиганы в драных рубашках, которые крушат магазины, орут, что они "рабочие".
      - Казаки, - сказал кто-то из собравшихся.
      - Это другое дело, - ответил Дзержинский, - есть трудовые казаки, есть...
      - Казаки едут, - повторили тихо, - у тебя за спиной, Юзеф.
      Дзержинский обернулся: из кустов выезжали казаки и конные городовые.
      - У кого есть нелегальная литература, отдавайте мне, отходите в сторону, сказал Дзержинский, разрывая листочки из записной книжки и быстро глотая их. Вы меня не знаете!
      Жандармский офицер был любезен. Картинно козырнув, он соскочил с каурого, ликующе оглядел собравшихся и сказал:
      - Господа, вы арестованы. Прошу предъявить документы. У кого из вас есть что недозволенное - извольте сдать. Дзержинский протянул свой паспорт первым:
      - Я - Кржечковский, Ян Эдмундов.
      - Что вы здесь делали, господин Кржечковский?
      - Об этом поговорим в тюрьме, как я догадываюсь? Сейчас прошу отметить лишь то, что все это сообщество я раньше не знал и не видел: вы загнали меня в одну кучу с гуляющими.
      - Оружие есть?
      Дзержинский полез в карман, достал браунинг. Офицер испуганно выбросил вперед руки, к нему кинулись жандармы.
      - Что это вы такой пугливый? - усмехнулся Дзержинский и швырнул пистолет на землю. - Он не заряжен. И, по-моему, даже без бойка...
      На железнодорожной станции арестантов загнали в угол зала ожидания для пассажиров первого класса: дамы в шляпах, мужчины в канотье, дети в кружевах, - все это замерло, когда ввели Дзержинского и его друзей. Все замерло, кроме мячика, который катился по кафельному полу, а следом за ним бежал малыш в матроске.
      Дзержинский мячик поднял, ловко, как фокусник, завертел его на пальце, протянул мальчику, присев перед ним на корточки.
      - Отойти от арестованного! - гаркнул жандарм.
      А малыш ведь не понимает, что такое "арестованный", это мама его понимает, она к нему и бежит, хватает сына на руки, испуганно прижимает к себе, шепчет что-то на ухо, садится рядом с мужем, инженером-путейцем, испуганная, будто породистая наседка.
      - Сынок, - сказал путеец, не отрываясь от газеты, - подойди к господину и скажи: "Большое вам спасибо".
      - Казимеж, - прошептала женщина. - Что ты делаешь?!
      Путеец, сложив газету, сунул ее в карман, поглядел на Дзержинского и повторил:
      - Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай...
      Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:
      - Па-сибо бо-шое!
      Жандарм растерянно оглянулся - к счастью, козыряя направо и налево, бежал офицер.
      - Ой, какой масенький, - залепетал он, стараясь огладить белокурые, мягкие волосы ребенка, который отодвигался от офицера из-за того, что шпоры громко дзенькали, большие, игольчатые шпоры - они маленьким-то видней, чем взрослым. - Чей ребенок, господа?! Пожалуйста, возьмите дитя, нам надо пройти через зал.
      Офицер быстро о б е ж а л глазами головы арестованных, видимо пересчитывая их таким образом:
      - В тюрьме мест нет, будете ждать камер здесь, в Ново-Минске!
      ,..В Ново-Минске, на маленькой тихой улице, вдали от большака, полицией был занят дом - две небольшие комнаты - для содержания заключенных. Жандармский офицер, козырнув армейскому прапорщику, сказал:
      - Я передаю вам под охрану тридцать семь душ. Социалисты. Весьма опасны, извольте предупредить солдат.
      - А питать их чем? Ваши обещали повара прислать. Чем мне их питать?
      - Питать? - переспросил жандарм. - Об этом я как-то не подумал. Тюрьмы переполнены, кухня не успевает варить похлебку, повар лежит с инфлуэнцей.