- Не только это, - сказал Дзержинский. - Нам, например, было бы крайне дорого получить от пана Красовского статью о проблеме образования в Польше, о том, почему студенчеству запрещено изучать польский язык, нашу историю и экономику, говорить в стенах университета по-польски; отчего студенчество выходит на демонстрацию, каковы лозунги, основные идеи, направленность движения, каковы чаяния молодежи.
      - Об этом не напишешь так, как печатают в Кракове, - заметил Шаплинский, я в их "Червоном Штандаре" прочитал рассказ "Побег", как двое бежали из Сибири, - это захватывает, это романтика борьбы, это - дойдет, а всякие там наши исследования и рассуждения... Кому они нужны?
      - Нужны, - ответил Дзержинский, - хотя бы автору "Побега".
      - Вы его знаете?
      - Это я писал.
      Шаплинский рассмеялся:
      - Адамек, он тебя загнал в угол! Великолепно написано, господин Доманский, великолепно! Вам не в революцию - в литературу, перо у вас крепкое и очень искреннее, фальши нет, без выдуманностей - устала проза от выдумок, хочется протокольной записи жизни: этому веришь.
      - Вы слишком добры, - ответил Дзержинский. - Я приучил себя браться за то, что более всего нужно людям. Я убежден, что более всего нужна организация и газета. Писатель, говорят, тот, который написал вторую книгу: первую, особенно о том, что самим пережито, создать не трудно.
      - Не повторяйте изречений нашего декана, - попросил Красовский, - он обещает написать три тома рассказов, как только выйдет на пенсию. Все отчего-то убеждены, что нет ничего легче, как описать видимое им самим, поди-ка опиши! Слово - дар божий, перед ним преклоняться следует.
      - Поэтому я к вам и пришел, - ответил Дзержинский.
      - Я только не совсем понимаю, - задумчиво произнес Красовский, - как следует писать для вашей газеты? Я привык работать для академических журналов, рассчитывая на подготовленную аудиторию.
      - У вас дети есть? - спросил Дзержинский.
      - У меня внуки есть.
      - Сколько им лет?
      - Пятнадцать и семнадцать.
      - Это самый чистый и смелый возраст. Вот и пишите для них.
      - Не хочу подставляться, - задумчиво ответил Красовский, - я под удар коллег подставлюсь.
      - Подставляются - в играх, - жестко ответил Дзержинский. - В литературе, как и в революции, нельзя подставиться. Здесь гибнут: одни для того, чтобы остаться навечно, другие - чтобы исчезнуть.
      Красовский вскинул детские, испуганные глаза и наново обнял тоненькую фигурку Дзержинского, его лихорадочно горевшие скулы, ранние морщинки в уголках рта, нервные пальцы несостоявшегося пианиста.
      - Да, - сказал Красовский, - отлито в бронзу. Можно брать в эпиграф...
      - Жаль, что я вам не могу быть полезен со своими пейзажами, - заметил Шаплинский, - я готов помогать чем надо.
      - Спасибо, пан Игнацы, - сказал Дзержинский, - спасибо вам. Пейзаж - это тоже революция, потому что в ваших пейзажах столько сокрыто тревоги, ожидания бури, что понятны они людям, вы свои чувства выражаете открыто. Я, знаете ли, пошел в театр в Вене, - давали пьесу "Лафонтен", шуму было много, о смелости писали, о новации, - решил посмотреть. Ушел, говоря откровенно, в гневе: нельзя сводить счеты с Францем-Иосифом, используя античные сюжеты, - буржуа намеки поймет, да он и так императора безбоязненно критикует. А как быть с рабочим? Для него это - тьма тьмой, потому что позиция писателя сокрыта, непонятна, завуалирована. В другой раз в Берлине смотрел "Гамлета". Тоже шумели: "Революционный спектакль!" А на самом деле получается драка под одеялом: кого-то бьют, а кого - не понятно; каждый норовит сражаться с тиранами, пользуя безопасного ныне Шекспира. От закрытости сие, от закрытости. Шекспир-то своего короля восславлял, ан - выходит иное, начинают ему приписывать свои идеи, норовят им воспользоваться как тараном. Чего ж Шекспиром таранить? Другим - всегда легко, а ты сам попробуй, брось перчатку, ты открыто вырази, что думаешь! - Дзержинский нахмурился. - Простите, увлекся. Но это я к тому, что вы открыты, пан Игнацы, вы пишете бурю - в живописи иначе нельзя: не лозунги ж вам рисовать аршинными буквами! Так что, если вы вправду согласны нам помочь, мы готовы организовать выставку ваших картин в Рабочем доме, в Кракове.
      - Заходите ко мне в мастерскую, я подарю тот пейзаж, который вам понравится.
      - Вы позволите мне этот пейзаж передать музею?
      - Дареное не продают, - поняв быстрое замешательство Шаплинского, заметил Красовский.
      - Я обращу деньги, полученные от передачи музею, на печатание нашей газеты, - ответил Дзержинский, - а когда придет революция, мы выкупим живопись пана Игнацы.
      - Чем мне может грозить сотрудничество с вами? - спросил Красовский.
      - Во-первых, вы не станете подписывать свои статьи и обзоры. Во-вторых, не надо называть подлинных имен тех, кто выступает п р о т и в, можно подвести людей. В-третьих, я учен законам конспирации. И, наконец, Болеслава Пруса все же остерегаются преследовать, оглядываются на общественное мнение.
      - Прус - борец, - отчего-то вздохнул Красовский, - это редкостное качество. Я сделаю, что вы просите. И вообще - заходите, когда захочется.
      - Мне будет постоянно хотеться зайти к вам, пан Красовский, но я не стану этого делать, я вас не смею ставить под угрозу. К вам от меня зайдет товарищ. Его фамилия Юровский.
      - Ему и передать написанное?
      - Да. А самое первое, что надо сделать, пан Адам, - это срочно написать о Мацее Грыбасе. Его осудили, но мы делаем все, чтобы спасти ему жизнь. Ваша статья должна быть криком, плачем, обвинением - я, говоря откровенно, уже запланировал ее в следующий номер.
      Когда Дзержинский ушел, Красовский сказал задумчиво:
      - Игнацы, ты обратил внимание - у него глаза оленьи?
      - Такие, как он, быстро сгорают, - ответил Шаплинский, - они сгорают, оттого что внутренне беззащитны. Он так верит в свою правду, что готов принять муку, и защиту станет отвергать - горд.
      - Не люблю я с такими встречаться, - вздохнув, заключил Красовский, будоражат душу, сердце начинает ныть, всю свою внутреннюю с г о в о р ч и в о с т ь обнаженно видишь, противен себе, право, до конца противен.
      В камеру к Мацею вошел ксендз.
      - Садитесь, - предложил Грыбас. - Я отказываюсь от исповеди, но мне будет приятно поговорить с вами.
      - О чем же мне с вами говорить?
      - Неужели не о чем? Расскажите, какова погода на воле, есть ли дожди, что за цветы сейчас цветут?
      Ксендз не мог оторвать глаз от шеи Грыбаса, бритой высоко, чуть не от затылка - так стригли осужденных к смерти. Мацей повернулся так, чтобы э т о не было видно собеседнику.
      - Как вы можете уходить без исповеди? - спросил ксендз.
      - Я ухожу для того, чтоб остаться.
      - Мне страшно за вас.
      - Мне тоже.
      - Можно не уходить. Можно остаться.
      - Вас просили повлиять? Я не стану писать прошения. Не надо об этом. Пожалуйста, я прошу вас, не надо.
      - Хотите, я почитаю вам Библию? Я не зову к исповеди, просто я почитаю...
      - Почитайте. Знаете что? Почитайте "Песнь тесней", а? Помните?
      - Слабо.
      - Почему?
      - Я редко возвращался к этому в Писании.
      - Хотите, я вам почитаю?
      Мацей чуть откинул голову и начал тихо декламировать вечные строки любви:
      - "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стада коз, сходящих с высоты Галаанской, зубы твои, как стада выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как лента алая, губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой - и польются ароматы его!"
      ...Лицо ксендза плясало, залитое слезами; руки он прижимал к груди, и в глазах его был ужас и восторг. Он поднялся, отворил дверь камеры и сказал стражникам:
      - Проводите меня к начальнику тюрьмы...
      Грыбас, глядя на его сутулую спину, на старенькую, замасленную черную шапочку, спросил:
      - Если я не унижаюсь - вам-то зачем?
      Лег на койку, забросил руки за голову, ощутил б р и т о с т ь шеи и тихо шепнул:
      - Не надо, отец. Раньше думать следовало - всем людям, всем на земле, не одним нам, которых казнят за мысль, - за что ж еще-то?
      ...Шевяков выпил рюмку холодной водки, скомкав, бросил салфетку на стол, вопросительно посмотрел на прокурора, начальника тюрьмы и еще нескольких приглашенных наблюдать казнь.
      Прокурор, словно бы поняв Шевякова, щелкнул крышкой золотых часов:
      - Еще пять минут.
      - Продляете удовольствие? - спросил Шевяков, цыкнув зубом.
      Прокурор посмотрел на него с испуганным интересом.
      - Наоборот, - ответил он, - оттягиваю ужас.
      - Или мы - их, или они - нас, - ответил Шевяков. - Еще по одной, господа? Посошок, как говорится...
      Один из молодых гостей, прапорщик, видимо чей-то "сынок", защелкал суставами пальцев, стараясь скрыть дрожь в руках.
      - Почему казнят ночью?
      - Днем двор занят, - ответил начальник тюрьмы деловито. - Да и арестанты могут к окну подлезть. Они ведь что делают: один нагибается, а другой ему на спину лезет. И смотрят, озорники.
      - Стрелять надо, - заметил Шевяков, разливая водку в длинные рюмки.
      - А - нельзя, - ответил тюремщик, обгладывая куриную ножку, - специально в параграф внесен запрет: вдруг срикошетит пулька? Металлу-то много, да и камни у нас чиркающие...
      - Это как? - не понял Шевяков.
      - Чирк-чирик, - рассмеялся начальник тюрьмы, - это моя внучка говорит, когда головки спичек отскакивают.
      - Ну, с богом, - вздохнул Шевяков. - Господин прокурор, допивайте! Жена, так сказать, не забранится, на работе были, так сказать. Пошли, милостивые государи.
      Он первым шагнул в серый провал гулкого тюремного двора, увидел в рассветных сумерках шеренгу расстрельщиков, Грыбаса, который медленно шел к стене, и раздраженно обернулся к начальнику тюрьмы:
      - Ну, что он так копается?! Побыстрее нельзя?
      Начальник тюрьмы кашлянул в кулак:
      - Волокут только в том случае, ежели дерется.
      Мацей Грыбас подошел к стене сам, отстранив жандармов, что шли по бокам, шагнул к расстрельщикам и выдыхающе крикнул в пустой тюремный двор:
      - Прощайте, товарищи!
      - Арестанты проснутся, - покачал головой прокурор, - прикажите, чтоб скорей палили!
      ...Когда тело расстрелянного Грыбаса перенесли в камеру, Шевяков с жадным, т е м н ы м интересом заглянул в лицо казненного. Он глядел мгновенье, потом, заметив что-то одному ему понятное, сказал:
      - Ничего... Теперь другие поостерегутся газетки печатать... 10
      - Угодно ли вам будет, - медленно проговорила Роза Люксембург, стараясь не смотреть в лицо Гуровской, - дать нам показания? Мы, - повысив голос, словно почувствовав возражение Гуровской, продолжала Люксембург, - не есть партийный суд, но приглашены вы сюда для того, чтобы быть опрошенной в связи с возникшими против вас подозрениями.
      - В чем меня подозревают?
      - В провокации.
      - Это по меньшей мере смешно! Нелепо...
      - Угодно ли вам дать объяснения? - не меняя голоса, настойчиво повторила Люксембург.
      - Я готова ответить на все вопросы.
      - Пожалуйста, Юзеф.
      Дзержинский пересел на свободный стул, ближе к Гуровской, и спросил:
      - Когда вы вернулись из Парижа?
      - Из Парижа? Я только что из Варшавы! Вот телеграмма, вы ж сами меня вызвали, товарищи!
      - Я спрашиваю, когда вы были в Париже перед отъездом в Варшаву?
      - Это какая-то ошибка!
      - По чьему поручению вы были в Париже? - повторил Дзержинский.
      Гуровская заставила себя улыбнуться:
      - Юзеф, о чем вы?
      - Я спрашиваю, - повторил он, - зачем и по чьему заданию вы ездили в Париж?
      - Я не была в Париже.
      - Это правда?
      - Честное слово! Это какой-то вздор, откуда деньги? Зачем мне туда?!
      - Хорошо. Ответьте, пожалуйста, сколько времени вы жили в гостинице "Адлер"?
      - Две ночи.
      - Это правда?
      - Ну конечно же правда.
      - Это ложь. Во-первых, вы ездили в Париж. Поездом номер семь, четырнадцатого числа, в вагоне второго класса, место пятое. Во-вторых, в гостинице "Адлер" вы прожили в общей сложности шестнадцать дней.
      - Да нет же...
      Дзержинский достал из кармана копии счетов и положил их на стол.
      - Можно познакомиться, товарищи. Билет был заказан из гостиницы, копия заверена.
      Гуровская достала из сумочки папиросы, как-то странно покачала головой и, наблюдая за тем, как счета передавали из рук в руки, силилась улыбаться.
      Когда Дзержинский протянул ей счета, Гуровская мельком только взглянула на них и сказала негромко:
      - Ну, хорошо. Да, я жила в "Адлере"... Ездила в Париж. Но вправе ли вы из-за минутного увлечения, страсти обвинять меня в провокации?
      - Простите, не поняла, - Люксембург нахмурилась. - Вы очень сумбурно сказали.
      Я увлечена человеком... Он снял мне этот номер, к нему я , и ездила в Париж.
      - Где вы там жили? - спросил Дзержинский,
      - В Париже?
      - Да.
      - Возле Этуаль.
      - В отеле?
      - Да.
      - Название.
      - Этого я сейчас не помню.
      - Опишите отель и номер, в котором вы жили.
      - Маленький номер, на четвертом этаже, под крышей. Дзержинский перебил ее:
      - Пожалуйста, говорите правду. Если объект страсти вам снимал роскошный номер в "Адлере", то отчего в Париже он поселил вас на четвертом этаже, под крышей?
      - Боже мой, - тихо сказала Гуровская, - зачем я вам лгу? Товарищи, я должна сказать правду...
      Дзержинский почувствовал, как страшное напряжение в теле сменилось расслабленным ощущением усталости.
      - Я очень ждал этого.
      - Да, я открою вам правду, - продолжала Гуровская, не услыхав, видимо, Дзержинского, потому что сказал он очень тихо, скорее для себя. - Неверное понимание корпоративности толкнуло меня на ложь. Я знаю, в каких стесненных финансовых обстоятельствах живет руководитель партии, товарищ Люксембург, Юзеф, все вы. А мой друг Владимир Ноттен... Нет, нет, не он, а я заключила договор с издательством "Розен унд Шварц" на публикацию его книги "Рассказы о горе". Я получила деньги. Я... Мне стыдно сказать про это. Я всегда жила в нищете... Мне захотелось хоть месяц позволить себе... Я понимаю, что вы вправе теперь лишить меня своего доверия, я понимаю, что...
      - Значит, никакой "страсти" у вас не было? - потухшим голосом спросил Дзержинский; все то время, пока Гуровская говорила, он ж д а л правды.
      - Была и есть - Влодек Ноттен.
      - Почему он спокойно работает у вас на гектографе, а ряд других типографий провалены?
      - Вы не вправе оскорблять Ноттена подозрением, Юзеф! Его статьи и поэмы зовут к революции! - ответила Гуровская.
      Дзержинский поднялся, отошел в угол - там, на столике, был графин с водой.
      - Где расположено издательство "Розен унд Шварц"? - спросил один из собравшихся.
      - Нибелунгенштрассе, восемь. Если хотите, можно сходить к господину Герберту Розену.
      Сидевший в углу стола - быстрый, резкий, с подвижным лицом - попросил:
      - Опишите дом, в котором помещается издательство.
      - Серый, кажется, трехэтажный. На втором этаже, третья дверь налево.
      - Что на столе Розена бросилось вам в глаза?
      - Я не помню... Ничего не бросилось. Какая-то фарфоровая лампа... Очень большие ножницы.
      - Розен вас угощал чем-нибудь?
      - Нет. Он предложил кофе - я отказалась.
      - Где вы сидели?
      - Я? Напротив него.
      - В кресле? - продолжал ставить резкие, глотающие вопросы быстрый человек, громыхавший от нетерпенья карандашами, зажатыми в кулаке.
      - Кажется... Не помню. Или на стуле.
      - Стул с резьбой?
      Дзержинский нагнулся к Люксембург и спросил недоуменно:
      - Зачем это надо Карлу?
      Та шепнула:
      - Он знаком с директором издательства Розеном.
      Гуровская быстро глянула на переговаривавшихся Люксембург и Дзержинского, стараясь понять, о чем они, не поняла и снова обернулась к допрашивавшему ее:
      - Кажется, да. Я не помню...
      - Какие кольца на пальцах Розена?
      - Я не обратила внимания.
      - Цвет костюма?
      - Серый. В мелкую голубую клеточку...
      Дзержинский не выдержал:
      - Карл, не надо обращать наш разговор в судебные словопрения! Здесь нет прокуроров и присяжных поверенных!
      Гуровская потянулась к Дзержинскому, в глазах ее зажглась надежда:
      - Давайте позвоним сейчас к Розену. Он подтвердит!
      Дзержинский обернулся:
      - А полковник Шевяков подтвердит, если к нему позвоним?
      Гуровская, побледнев, словно мел, встала. Отступив от стола, она прижалась к стене.
      - О чем вы?! - взгляд ее метнулся к двери, возле которой сидел высокий парень, видно рабочий, - руки у него были тяжелые, с черными закраинами у ногтей. - Кто такой Шевяков?!
      Гуровская хотела вжаться в стену, глаза ее бегали по лицам собравшихся затравленно, но видела она отчетливо только большие руки парня, сидевшего у двери, с черными заусеницами вокруг ногтей.
      - Послушайте, - сказал Дзержинский, - мы знаем больше, чем вы думаете. Мы бы не посмели унизить ни себя, ни вас этим разговором. Мы готовы выслушать правду: если вы честно, искренне расскажете, что знаете о подполковнике Глазове, каким образом и на чем склонил вас к сотрудничеству Шевяков, кого вы ему о т д а л и, или, - угадав протестующий жест Гуровской, - вы ограничивались лишь дачей данных о нашей работе, мы не будем созывать партийный суд.
      - Возможно, мы попросим вас и дальше продолжать работу в охране, - сказал Карл, - но уже в интересах партии...
      - Я возражаю, - немедленно повернулся к нему Дзержинский. - Я не хочу, чтобы у Гуровской были ненужные иллюзии. Я возражаю!
      - Послушаем, что скажет Гуровская, - предложила Люксембург.
      - Это какой-то бред, товарищи, - Гуровская по-прежнему стояла у стены, да о чем вы все?! Я же объяснила, откуда деньги, я назвала вам Розена, его адрес; он готов подтвердить мою правоту. Я получила от него семьсот марок соблаговолите выяснить это! Да, я виновата в том, что не сообщила о таком гонораре, да, я была обязана внести часть денег в партийную кассу, да, я была обязана...
      - Вы ничем никому не обязаны, - сказал Дзержинский. - Товарищи, этот разговор я продолжать не намерен. Я не говорю с тем, кому не верю. Если бы эта... Этот чело... Этот субъект был мужчиной, я бы сейчас проголосовал за казнь! Потому что убили Мацея Грыбаса!
      - Нет, нет! - закричала Гуровская. - Нет! Дайте мне уйти! Я не виновата! Вы не вправе не верить мне! Я дол...
      - Курт, - негромко сказала Роза Люксембург, - отворите дверь!
      Высокий парень поднялся во весь свой огромный рост. Гуровская смотрела на всех затравленно, и в сухих глазах ее были боль и страх.
      ...Гуровская стремительно пробежала через комнату, припала к окну: нет ли слежки. Пока она ехала в Варшаву из Берлина, ее неотрывно преследовала мысль, что казнь, смерть, небытие - где-то все время рядом с нею; на соседей по купе она глядела затравленно, успокаивая себя тем единственно, что истинная опасность настанет тогда, когда ей придется остаться одной.
      И вот сейчас, отперев дверь варшавской квартиры, она пробежала сквозь комнаты, вдыхая устоявшийся запах "кэпстэна", готовая разрыдаться от сознания сиюминутного чувства безопасности, оттого, что рядом Влодек, которого она всегда считала слабым и ощущала свою силу подле него: сила появляется, если ты нужен кому-то одному, живому, а не отвлеченному понятию, как тем, в Берлине, бессердечным, живущим мечтою, химерой - не жизнью.
      - Геленка! Откуда ты? - Ноттен лежал на диване, обложенный газетами.
      Она оторвалась от окна, обернулась, пошла к нему, ткнулась лицом в шею и жалобно прокричала:
      - Я погибла, Влодек! Я погибла, погибла, погибла!
      - Что? Что произошло? Что с тобой? Что случилось? - тихо спрашивал Ноттен, понимая в глубине души, что случилось то с т р а ш н о е, чего ждал он сам и неведомо каким знанием - Глазов.
      - Погибла, погибла, погибла! - длинно, по-детски, тянула Гуровская. - Я погибла...
      Ноттен бросился на кухню, принес из ящика настойку валерианы, вылил дрожащей рукой серебристо-бурую жидкость в воду, дал выпить Гуровской, придерживая ее голову сзади, как малому ребенку.
      Зубы ее стучали о стакан дробно, и Ноттен отчего-то представил, каким будет череп Елены, испугался того, как спокойно он представил себе это, и полез в карман шлафрока за трубкой.
      - Ну, успокоилась немного?
      - Да, чуть-чуть... Нет, ужасно, я просто не знаю, как жить...
      - Посмотри мне в глаза.
      Гуровская медленно подняла на него глаза, и его поразили быстро бегающие и постоянно меняющиеся зрачки женщины.
      - Ну, расскажи, что стряслось? Я помогу тебе.
      - Нет, нет, это ничего, это - я... Мне... С тобой ничего, это должно пройти. Понимаешь? Это должно все кончиться. Так не может быть всегда, не может, Влодек! Я сейчас... Ты только не думай.
      - Геленка, скажи мне правду... Тебя что-то испугало, на тебе лица нет. Кто тебе поможет, если не я? Ну? Говори. Я жду. Облегчи себе сердце.
      Она снова, - как-то внезапно, испугавшись сама, видимо, этого, - тихонько заверещала, без слов, на одной ноте:
      - Я погибла, Влодек, я погибла, понимаешь, погибла, погибла, погибла...
      - Мне уйти?
      - Что?! Куда? Бога ради, не уходи! Сейчас я возьму себя в руки. Только не бросай меня!
      - Я не терплю истерик. Или ты скажешь мне, что случилось, или я уйду.
      - Хорошо. Я скажу. Я тебе скажу все.
      "Боже мой, я не знаю, что сказать, - поняла вдруг Гуровская, - он сразу же ощутит ложь. Боже мой милосердный!"
      - Ну?
      - Влодек, любимый, дай мне прийти в себя. Я не могу опомниться. Я тебе расскажу, все расскажу, только чуть позже. Ладно?
      - Нет. Ты мне все расскажешь сейчас.
      - Боже мой, но почему все так жестоки?! Это связано с партией, понимаешь?! С партией!
      - Почему ты "погибла" в таком случае?
      - Потому что меня заподозрили в провокаторстве.
      - Заподозрили или уличили?
      - Нет, меня нельзя уличить! Я ни в чем не виновата! Меня заподозрили только лишь...
      - "Только лишь", - повторил Ноттен. - Я жду правды, Гелена. Тогда я смогу помочь тебе.
      - Мне никто не может помочь, - ответила она тихо, глядя в лицо его бегающими глазами, в которые, казалось, были втиснуты жестокие ободья зрачков, ставшие неподвижными, тоненькими, едва заметными.
      Ноттен вышел в соседнюю комнату, чувствуя на спине испуг женщины. Он достал из нижнего ящика стола браунинг, который дал ему Глазов, сунул рыбье, скользкое, холодное тельце смерти в карман, вернулся к Гуровской, заставил себя поцеловать ее, почувствовал сразу, что она поняла это его внутреннее понуждение, и шепнул ей на ухо:
      - Я могу тебе помочь. Только я. Потому что я скажу тебе путь к спасению. Я дам тебе револьвер и ты пристрелишь на Сенаторской Шевякова.
      Гуровская молчала долго, и он чувствовал, как после упоминания фамилии Шевякова тело ее задеревенело, особенно спина.
      - Ты давно знаешь? - спросила она наконец.
      - Знаю.
      - От кого?
      - От Глазова.
      - У него лошадиное лицо?
      - Да.
      - Значит, мы с тобою оба провокаторы? - странно усмехнулась она. - И скрывали друг от друга. Какая прелесть. Я ведь к ним пошла, чтобы...
      - Зачем ты к ним пошла?
      - Так. Из интереса. Истеричка.
      - А я к ним не ходил. Они меня арестовали на твоей квартире, у гектографа. Но я отказался, Лена. Я ничего не сказал им. Я всё сказал Матушевскому.
      Спина ее расслабилась, сделалась мягкой, податливой, и странное подобие улыбки осветило вдруг лицо женщины.
      - Слава богу, - сказала она. - Не так гадостно, значит, кругом. И не все подобны мне...
      Когда Ноттен услышал щелчок выстрела, а потом еще два таких же глухих щелчка, внутри у него что-то оборвалось. По-прежнему вокруг было тихо, слышались только пьяные голоса и музыка - наверное, праздновали чей-то день ангела. На улице было пустынно.
      "Только б не уехал извозчик, - повторял, как заклинанье, Ноттен, - только б он не уехал..."
      Он повторял это минут уж двадцать, и не потому, что действительно боялся, будто извозчик, получивший пятиалтынный за ожидание, может уехать, но просто фраза эта привязалась к нему, и ни о чем другом он сейчас не мог думать. Потом вдруг понял, что это не его фраза, а слова Глазова, который дважды повторил: "Только б ваш извозчик не уехал".
      И в это время распахнулись двери подъезда.
      Ноттен сделал было шаг вперед, чтобы схватить Елену за руку и потащить ее через проходные дворы, представляя себе заранее, что после убийства полковника она будет в состоянии невменяемом, но в проеме появился Шевяков, толкавший перед собой Гуровскую, растрепанную, с разбитыми губами. Он держал ее руки в своих, и лицо его было белым, как полотно.
      Ноттен ощутил в себе легкость, какую-то особую, неведомую ему ранее, и понял, что сейчас потеряет сознание. Он хотел опустить руку в карман пальто и достать браунинг с маленьким дулом, но не чувствовал в себе сил пошевелиться.
      Как в странном сновидении, откуда-то из-за спины Шевякова появился Глазов в шляпе, надвинутой на лицо, выбросил вперед руку, громыхнуло несколько выстрелов. Последний ожег лицо Ноттена, скомкал, повалил, уничтожил...
      Гартинг встретился с Мечиславом Лежинским возле Бранденбургских ворот, у самого начала Зигесаллее.
      - Дорогой Мечислав Адольфович, - сказал Гартинг, взяв Лежинского под руку, - я делю человечество на два класса - на тех, кто мне приятен, и тех, которые вызывают отвращение. Между ними-то, между двумя категориями этих людей, и происходит постоянно истинно классовая борьба. Не согласны?
      - Я слушаю.
      - Могу выдвинуть другую тезу. Я правильно говорю - с точки зрения Марксового учения? Теза?
      - Точнее - тезис.
      - Слишком близко к латыни. Латынь это холод, а я люблю тепло, даже туалет сказал покрасить в розовый цвет: пошлятина, понимаю, но в первое мгновенье там всегда холодно, даже в жару. Так вот, извольте, второй тезис. Мир - это постоянная борьба мужчины и женщины, все остальное - мура собачья. И гармонии в сражении за свободу достичь невозможно, поскольку слабый пол далекими своими инстинктами сражается за несвободу, за ограничение нашей воли, за подчинение нашего естества жупелу семьи, дома, благополучия: каждая семья - это мир в миниатюре, Мечислав Адольфович...
      - Реферат не хотите в нашем клубе прочесть? - поинтересовался Лежинский. Вас бы там очень лихо разложили.
      - Смотря как посмотреть. Позиция моя - абсолютна. Ее невыгодно признавать - другое дело. Я знаю мнение по этому вопросу доктора Любек, так ведь конспираторски Розу зовут?
      - Так.
      - Не зря хлеб ем, - вздохнул Гартинг, - идет работа. А доктор Любек в чем-то сходится со мной...
      Лежинский увидал кого-то в толпе, сжал руку Гартинга:
      - Юзеф... Быстро уйдем куда-нибудь!
      - Юзеф? - переспросил Гартинг, повернувшись профессиональным филерским "заворотом на месте". - Дзержинский?
      - Кажется.
      - Не кажется, а именно так: я его портрет узнал.
      - У вас его безусый портрет должен быть.
      - С усами тоже есть. У нас тут фотографы отменно работают.
      - Если он меня спросит, с кем был, что отвечать?
      - Господи, скажите - знакомый! Влас Родионович Голопупов. Купец. Да потом здесь со мной можно спокойно ходить - никто меня из ваших не знает.
      - Я проваливаться на глупости не хочу. Вы меня куда-нибудь приглашайте от центра подальше.
      - Ладно. Едем в один дом: там можно чаю попить.
      - Ну вот, товарищ Бебель, - сказал Дзержинский, раскладывая перед социал-демократическим депутатом рейхстага фотографические карточки. - Это Гартинг с нашим другом на прогулке. Здесь - у входа на его конспиративку, Вагнерштрассе, восемь, около Цвибау. Здесь - он выходит из русского посольства, и ваши гвардейцы ему честь отдают. Очень хорошо получилось на фотографии, нет? Это его телефоны - в посольстве и дома. А это список вопросов, которые Гартинг поставил Мечиславу Лежинскому. И таких Гартингов, видимо, в Европе немало. Они губят людей, они шельмуют польских социал-демократов, доводят их до самоубийств или, когда что-то у них не выходит, сами убирают. Сначала - мы проанализировали работу Гартинга по вербовке - Гуровская была жертвой; провокатором она стала потом.
      - В России таких Гартингов больше, - сказала Роза Люксембург.
      - Да, - согласился Дзержинский, - и они работают, вербуя провокаторов в тюрьмах, после ареста. Там легче распознать - т ю р ь м а сразу чувствует чужого, камера заставляет быть зорким. А здесь? Как быть здесь? Гуровская-то в тюрьме не сидела, значит, здесь ее подхватили? В Берлине? Так же, как пытались с Мечиславом.
      - Вы настоящий конспиратор, товарищ Юзеф! - сказал Бебель, глянув при этом на Розу. - Нат Пинкертон должен испытывать к вам зависть. Очень все здорово! Не рассердитесь, если дам совет? В старые времена, когда нам приходилось работать в подполье, Энгельс советовал: "Пока не доведете в с е до конца - не слезайте". Доводите до конца, не слезайте, а я тем временем буду размышлять, как погромче заявить это дело. И не вычленяйте польскую проблему, ударяйте весомей.
      Совет старого немецкого социал-демократа заставил Дзержинского проиграть свою любимую игру в "продление жизни" особо внимательно, и он обнаружил целый ряд ошибок, совершенных им не только сегодня, когда кончилось наблюдение за Гартингом, но и все те дни, пока он, договорившись со своим приятелем, репортером "Берлинер Цайтунг" Фрицем Зайделем, делал разоблачительные снимки.
      Во-первых, понял Дзержинский, ошибка заключалась в том, что он не наладил контакт с русскими социал-демократами, эсерами и анархистами. Видимо, если бы он координировал свои действия с ленинским эмиссаром в Берлине Валлахом и с друзьями Сладкопевцева, работа против Гартинга могла быть закончена раньше.