Дама помолчала мгновение - показала собравшимся глубину чувства своего. Продолжила голосом тихим, иным, просветленным:
      - Вы на лестнице стоите, на высокой и зыбкой. Прислонена она из черной пропасти к вершине вулкана. А сверху сорвался кто-то из наших и летит мимо. Неужели не протянете руку своему? Неужели дадите упасть? Он, кто падает, ничего уж не имеет, кроме безысходной тоски и одиночества, и не видит ничего, не помнит никого, не знает, кто он, ибо не видит подобных себе, он в пространстве - и только. Пути отрезаны - можно упасть, но остановиться нельзя. Скажи: "Да будет воля Божия", смиренно и тихо покорись. Это надо сознательно делать, потому что бессознательность, разногласица отведет помощь Свыше, отложит до следующей жизни, которая чище будет, и злаки тяжелее, и плоды слаще. Сей, только смотря кому, - не зря бы. Голос во тьме - это живая душа, а жизнь - это тьма.
      Летит наш, летит в небытие, и думаем мы вослед ему. Дал нам Господь силу мысли, но мы и желания, и мысли должны убить, испепелить. Все, что разбиваем, и все, что создаем, все, что даем и что забираем, - все одна сила, но одна слева, другая - справа: созидание и разрушение, зло и добро, бунт и покорность, шаг и бег. Не та вера, что говорит: "Я верю", а та истинная вера, что глаголет: "Я знаю". Человек - это только русло, по которому идет Свет. Меня - нет, во мне - нет, вас - нет. Ищите Дух, у меня спрашивайте, но ждите Свыше. Если свет - это истина, то тьма - понятие, порожденное отрицательной силой, Сатаной в облике добра и мести, которая не сбудется, а лишь сердце будет жечь. Проводили даму в черном с молчаливым интересом.
      - Кто она? - спросил Дзержинский соседа, и ответ, сказанный шепотом, прозвучал громко - такая тишина была в гостиной:
      - Психопатка. Скучно всем - вот и мудрят.
      На соседа не шикнули, хотя услыхали все - верно, из тех был, кто мог себе п о з в о л я т ь.
      Вышел к столу юноша, дрожащей рукою достал из кармана листочек бумаги, близоруко прищурившись, расправил его, зачитал ломким голосом:
      - "Человек, поверивший в потустороннюю жизнь, то есть ставший спиритуалистом, должен относиться к нашему бытию как к временному пребыванию в досужей телесной оболочке, которую мы сбросим, переселившись в мир духов. Смысл пребывания на земле претворяется для нас в школу подготовки к существованию в голубом, высоком потустороннем мире. Там и только там будет истинная жизнь. Прозябание на серой земле - преддверие истинной жизни. В чем суть нашей подготовки? Маяки наши - это три светоча: Нежность, Изящество и Разум.
      Первое - это Нежность. Об этом писал апостол Павел: "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, - могу и горы переставлять, а не имею любви - то я ничто". Нежность - выше Любви, ибо она объемлет шире, и каждый на земле - брат и сестра, и нежность должны источать друг другу безответно и постоянно.
      Второе - это Изящество в выявлении мысли, слова, человеческого духа. Изящество порождает всеобщую, мирскую нежность, становясь ее первопричиной.
      Третье - это Разум, постижение истины, начал и концов. Разум порождает преклонение перед мудростью Творца. Последовательность трех стимулов спиритуалов очевидна. Высшая мудрость, осиянная Его помощью, направляет действия людей, предопределяет их судьбу, путь, избрание..."
      После того как юноша, утерев со лба пот, опустился на стул, принесли блюдца, свечи затушили, начали звать духов. "Француз", поддержанный под руку Гебитнером, откланялся. На пороге спросил:
      - Вы Ньютона вроде бы на польском выпускали, Вольтера, журнал издаете, неужели вам интересно э т о?
      - Пусть хоть в белиберде открываются разности, - ответил Гебитнер. - Иначе в другом будут открываться, в анархии станут открывать себя, в сфере разрушения.
      - Жаль капитала, - задумчиво сказал "француз", - люди-то ведь образованные, знание пропадает втуне. Круг хорош в геометрии; в общественной жизни круг, как правило, определяется эпитетом "порочный".
      - Ничего более интересного, тем не менее, здесь вы сейчас не увидите, ответил Гебитнер, - спячка кругом, всеобщая спячка.
      Дзержинский не сразу ответил себе: намеренно ли лгал ему Гебитнер или говорил ту правду, которую знал. Спячки не было: о глухом и постоянном протесте в рабочей среде шептались по всей империи; крестьянские бунты вспыхивали то здесь, то там, воскрешая грозные призраки Пугачева и Костюшко; ширилась организация полулегальных кружков в студенческой среде.
      На заседание такого студенческого кружка Дзержинский пришел в пенсне, с тростью, достав одному ему ведомыми путями форму студента технологического института (помогли знакомые брата). К студенчеству Дзержинский шел, рискуя в значительно большей мере, но риск этот был оправдан, ибо зачитывали нелегально присланный из Швейцарии реферат Плохоцкого (Василевского), одного из теоретиков ППС, ближайшего друга Пилсудского.
      Дзержинский решил: следует знать, с чем ППС выходит к студенчеству, которое может и должно сделаться резервуаром будущих агитаторов и учителей в рабочей и крестьянской среде.
      Студент, читавший реферат, приходился дальним родственником Феликсу Кону, "пролетариатчику", находившемуся до сих пор в далекой сибирской ссылке. Читал он поэтому страстно, словно декламировал строки, отлитые в бронзу, - читал, сообщая написанному свое внутреннее состояние:
      - Осень 1878 года ознаменовалась событиями, взволновавшими всю Варшаву: столица Царства Польского была свидетельницей массовых арестов. Польское общество с удивлением узнало, что "бредни", распространяемые "молокососами, начитавшимися сумасбродных книжек", успели проникнуть на фабрики и приобрести там немалое количество приверженцев. Социалистическое движение, скрывавшееся до сих пор от взоров публики, широко обнаружилось вследствие арестов. Общество отнеслось к социализму как к явлению "беспочвенному", наносному, чуждому.
      Приезд вождя "Пролетариата" Людвика Варынского в Варшаву является эрой в истории развития польского социально-революционного движения.
      При помощи уцелевших от арестов агитаторов-рабочих, среди которых особенно выделялся по своему развитию и преданности делу Генрик Дулемба, Варынский очень скоро создает прочную, быстро разрастающуюся рабочую организацию. Во время сильного брожения среди рабочих Варшавско-Венской железной дороги, вызванного прижимками администрации, организация издает воззвание, в котором формулируются требования рабочих, указывается, как они должны себя вести, чтобы повлиять на администрацию и выявить лицемерную роль правительственных властей.
      Это воззвание вышло в июле 1882 года, а вскоре мы уже имеем дело с "Рабочим Комитетом", который принимает на себя роль руководителя всех организованных сил. Комитет выпускает гектографированное воззвание социально-революционной партии "Пролетариат". Содержание его таково: "Причиной нужды и гнета в современных обществах является неравенство и несправедливость при распределении богатств между различными классами. Наше общество обладает всеми чертами буржуазно-капиталистического строя, хотя отсутствие политической свободы придает ему изможденный и болезненный вид. Но это не меняет положения вещей. У нас есть привилегированные эксплуататоры чужого труда, наука и печать, продавшиеся их интересам, ощутительная нужда рабочего класса, проституция, унизительная зависимость женщин. А сверх этого ни в угнетенных массах, ни у горсти эксплуатирующих не развилось даже чувство собственного достоинства; когда одни, привыкнув к ярму покорности по отношению к более сильным, терпеливо переносят унижение, другие, поднимаясь все выше и выше, смотрят с презрением на все, что находится ниже их, льстя, однако, сильнейшим, льстя правительствам и деспотам. Принимая во внимание, что интересы эксплуатируемых не могут быть примирены с интересами эксплуататоров и никаким образом не могут следовать по одному с ними пути во имя фиктивного национального единства; принимая во внимание, что интересы городских рабочих и народа, трудящегося в деревне, являются общими интересами, польский пролетариат совершенно отделяется от привилегированных классов и вступает в борьбу с ними в качестве самостоятельного класса".
      Студент отхлебнул глоток; дрожащей рукой поставил стакан на блюдце - тонко дзенькнуло стекло.
      - После крупного провала, постигнувшего польскую социалистическую организацию в Петербурге, - продолжал студент, - среди уцелевшей от арестов молодежи возникла новая организация, сплотившая все социалистические силы сначала в Петербурге, а затем в Москве и в Киеве. Молодая польская интеллигенция организовала тайные типографии, транспортировала нелегальную литературу, перевозила через границу беглецов и оказывала множество услуг "Народной воле" и "Черному переделу", особенно ценных во времена жандармского охранника Судейкина.
      Однако свою деятельность на русской почве польская организация считала только временной. Главной же ее задачей была подготовка к практической работе в Польше. Варынский едет в Петербург, чтобы попытаться там довести до конца дело договора с "Народной волей". Однако и на этот раз его старания не привели к положительным результатам, тем более, что Варынский наткнулся на провокатора Дегаева, что едва не окончилось трагически, так как за ним поехали в Варшаву шпионы. Только нахальному поведению филеров Варынский обязан своим спасением. Шпионы обратили на себя всеобщее внимание, и Варынский ускользнул из-под их надзора. Варынский был выхвачен из рядов партии вскоре после выхода первого номера газеты "Пролетариат". Совершенно случайный арест Варынского был сильным ударом для партии. Однако ее дела были поставлены так прочно, что исчезновение Варынского не вызвало даже временного ослабления деятельности "Пролетариата". Варынского заменяет Станислав Куницкий, ставший настоящей душой партии, объединившей вокруг себя передовую интеллигентную молодежь. Куницкий едет в Париж и при помощи тамошних эмигрантов основывает новый теоретический орган "Валька класс", редакция которого была поручена Дикштейну и Мендельсону.
      Куницкий заключает договор с "Народной волей" от имени "Пролетариата":
      "В борьбе одним из наиболее действительных средств в руках партии является террор экономический и связанный с ним политический, проявляющийся в разных формах. Свою деятельность партия распространяет везде, где большинство населения говорит по-польски и где, вместе с тем, применимы ее программа и тактика. Подготовленные путем этой борьбы и сорганизованные на почве ее боевые силы будут в свое время употреблены как пособие к ниспровержению существующего правительства и к захвату власти Центральным Комитетом".
      Кто идет на бой с угнетателями рабочего класса, - учил Куницкий, - тот прекрасно понимает, что ему ежеминутно грозит цитадель или Сибирь. Если он не чувствует в себе достаточного запаса сил, чтобы бороться на жизнь и смерть, пусть лучше отстранится. Лучше пусть нас будет меньше, но пусть между нами не будет предателей! Пусть каждый помнит, что всякого, кто будет предавать по каким бы то ни было побуждениям: из страха или из-за личных выгод, на свободе или в тюрьме, безусловно ожидает смерть. Устранение шпионов было единственным проявлением "террористической" деятельности партии "Пролетариат". Ни один из планов покушений на высших должностных лиц - планов, существовавших и разрабатываемых партией, не был приведен в исполнение...
      "Пролетариат" закончил свое существование, так как почти все его члены были в цитадели, где им пришлось томиться очень долго, прежде чем их судьба была окончательно решена. "Пролетариат" был разгромлен, но идея польского социализма жива и поныне!
      Студент шел на свое место под овацию: молодежь, она конспирации не учена, чувств скрывать не умеет, да и читал товарищ хорошо, будто о живых братьях столько с в о е г о чувства вкладывал в строки чужого реферата.
      ...Дзержинский выходил с собрания кружка в задумчивости. Ударенный умом резким и быстрым, истинным умом политика, Дзержинский, слушая реферат, отметил, что Василевский словно бы слыхом не слыхал о главном, что определяло "Пролетариат", - о его интернациональной последовательности; документы эти словно бы проходили мимо него, оставленные безо всяких комментариев. Дзержинский отметил, что Василевский всюду подчеркивал - "Польское социалистическое движение", объединяя таким образом идеи "Пролетариата" с идеями ППС, а ведь разные были это идеи - и по своей внутренней, духовной структуре, и по внешним, тактическим взглядам. Отметил он, что, повествуя о подвижниках "Пролетариата", Василевский ставил на первое место "интеллигентную молодежь", а уж потом поминал рабочих; о крестьянах говорил мимоходом; выделял, что в России польские революционеры работали временно. Ни слова не было сказано и о том, что именно русское революционное движение, интернациональное по своей сути, было дрожжами, на которых поднялся польский пролетариат. Отметил Дзержинский и то, что реферат Василевского звучал как реквием по усопшему, реквием, который никак не был связан с задачами настоящего момента, тогда как к настоящему моменту подход у того же Василевского с Пилсудским был совершенно противоположен подходу Люксембург, Дзержинского, Барского и Мархлевского с Ганецким и Уншлихтом. ППС уже давно шла на разрыв с рабочим движением России, против польско-русского революционного союза, все более четко делала ставку на вооруженное национальное выступление, отрицая важность, нужность разъяснительной, пропагандистской работы; они играли в заговор, тогда как социал-демократия требовала не бланкистских "штучек", а железной дисциплины, сплоченности и точного теоретического фундамента, без которого все возможные действия обратились бы в стихию, шум, в кровь, ураган - в ничто, одним словом. * * *
      ...На квартиру в буржуазном районе, которую нашел Матушевский ("одолжил" на вечер приятель Максимилиана Люксембурга, брата Розы, присяжный поверенный Збигнев Ляшковский), подпольщики приходили по одному, поздней ночью. Рассаживались вокруг длинного кухонного стола, обменивались быстрыми, тихими фразами, взглядывали на Дзержинского, который стоял у кафельной печки, кутаясь в длинный серый плед.
      Когда Матушевский закрыл дверь на засов, стало ясно - полный сбор.
      - Товарищи, - тихо сказал Матушевский, - заседание Варшавского комитета партии считаю открытым. Слово предоставляю Юзефу.
      Дзержинский чуть кашлянул, прикрыв рот рукою, страшась, что выплюнет сейчас черный, кровавый катышек: на людях совестно. Ладонь ощутила горячее, быстрое дыхание.
      - Я даже кашляю шепотом, - неожиданно для всех громко, сказал Дзержинский. - И не совестно нам здесь, за толстыми дверями, говорить шепотом, товарищи? Как в норах, право...
      Вацлав, первым встретивший Дзержинского у Ванды в рабочем районе, на Смочей, полез за табаком:
      - Перепуганы люди после недавних арестов. А страх - он всегда тихий.
      - Мы знаем, на что идем, - продолжал Дзержинский, - и если мы будем самих себя таиться - нас никто не услышит. Мы должны говорить ясно, просто, убедительно, громко. И обязательно честно - иначе не поверят нам рабочие, не поверят! И о том, что хорошо у нас, и о том, что плохо, об успехах, провалах, о будущем и прошлом мы обязаны говорить открыто, ничего не скрывая, не замазывая, не обходя трудностей борьбы. Промолчать порой очень удобно, но отнюдь не всегда то, что удобно, - разумно. Сегодняшнее удобство может обернуться завтрашней трагедией, неверием, отказом от революции, пассивностью, предательством! Удобно молчат наши газеты, удобно молчат или открыто лгут министры, хозяева, помещики, сытые ксендзы и добренькие профессора. Громко и честно можно говорить только в нашей партийной прессе. Если будет газета, провал одного, десятерых, сотни революционеров - не страшен: правда, единожды сказанная, не исчезнет, наше дело продолжат новые борцы. Я был оторван от работы два года. Прошу высказаться: что сейчас - с точки зрения каждого самое важное, на что необходимо откликнуться немедленно?
      - Так ведь нет у нас газеты, - сказал член комитета Людвиг, приехавший из Домбровского угольного бассейна, - и откуда ей быть, Юзеф, когда полиция всевластвует, народ испуган...
      - Народ испуган, - ответил Дзержинский, - но гнет эксплуатации таков, что долго молчать люди не смогут. Их ежечасно и ежедневно доводят до отчаяния, они ищут выход, они понимают, что жить так, как живут сейчас, нельзя далее! Полиция всевластвует именно потому, что в е с ь рабочий народ пока еще н е з н а е т, как бороться, какие требования выдвигать, с чем соглашаться, а с чем нет, - во имя того, чтобы ж и т ь, а не прозябать! Газету мы создадим честную, социалистическую, рабочую газету, - упрямо, словно самому себе, отрубил Дзержинский. - Именно поэтому я прошу высказываться: какие вопросы сейчас интересуют рабочих в первую голову?
      - Профсоюзы, - сказал Авантура. - Как их организовать? Что можно требовать от хозяев по законам?
      - Где ты здесь видел законы? - спросила Софья. Дзержинский заметил:
      - Итак, тема первая: о профсоюзной работе; немедленная агитация за те законы, которые будут - хотя бы частично - охранять труд рабочих. Однако следует иметь в виду: при нынешних условиях любой закон будет куцым и всегда обернутым на пользу и выгоду хозяев. Значит, мы станем обсуждать программу-минимум, настаивая на программе-максимум, то есть на революционной, социалистической профсоюзной организации. Дальше?
      - Организационная структура партии, - сказал Мацей Грыбас, типограф. - С этим у нас полная мешанина.
      - О партийной дисциплине, - сформулировал Дзержинский. - Дальше?
      - Медицинская помощь, - сказал Пробощ. - Ее нет.
      - И просвещение, - добавил Малина, с металлического завода.
      - Социальное страхование.
      - Труд малолетних на фабриках.
      - Запрещение стачек.
      - Оплата труда.
      Дзержинский вдруг улыбнулся.
      - Очень хорошо, - сказал он. - Все вы с разных сторон били в одну цель: агитация за революцию! Никто и ничто не решит поставленных нами вопросов, кроме как революция пролетариев. Восстают те, кого лишают п р а в а. Мы лишены прав ныне. Мы их станем добиваться вместе с нашими русскими товарищами всеми методами: легальными и нелегальными. Я уезжаю за границу и приеду - я обещаю это - с первым номером н а ш е й газеты. 17
      Пока Владимир Карлович Ноттен печатал на гектографе в квартире Гуровской вместе с давнишним приятелем, истинным противником царизма, наборщиком Родзаевским, свою запрещенную работу - рассказ о судьбе Боженки Штопаньской, покончившей вместе с малыми братьями жизнь в быстрине Вислы, наряд охраны "нелегальную типографию", оборудованную на деньги подполковника Шевякова, не трогал, а лишь наблюдал. Арестовали Ноттена через двадцать минут после того, как ушел Родзаевский, и за пять часов перед тем, как должна была вернуться Елена Казимировна Гуровская.
      Гуровская была отправлена Шевяковым на ту квартиру, где остановилась на два дня Альдона Булгак, урожденная Дзержинская; та, наивно полагал Шевяков, могла знать, где Матушевский, а уж если брат обнаружится в Варшаве, то к кому, как не к ней, придет он.
      Пяти часов, считал Шевяков, хватит на то, чтобы обработать Ноттена: агентура присматривалась к поэту, характер его был изучен, проанализирован, расписан по отдельным графам: "жаден - нет", "жесток - нет", "честен - да", "храбр - не очень", "честолюбив - весьма", "любит ли Гуровскую - да". Вот на этих двух последних пунктах и решил сыграть Шевяков, хотя Глазов был настроен пессимистически, полагая, что и года для изучения человека недостаточно, а уж если речь идет о художнике - тем более.
      - Глеб Витальевич, - посмеялся Шевяков добродушно, - в нашем альянсе, так сказать, вам отведена роль режиссера, вы уж мне исполнительство оставьте, я в актерстве поднаторел.
      - Режиссура протестует против торопливости, а вы все равно свое гнете. Хорош актер...
      Тем не менее Шевяков настоял, и Ноттена привезли в охранку.
      Надев профессорские очки из филерского реквизита, Шевяков сел напротив журналиста:
      - Владимир Карлович, отпираться бесполезно, потому как взяли мы вас с уликами. Вы понимаете это?
      - Понимаю, - ответил Ноттен, терзая свои руки.
      - По статье сто второй уголовного законоположения нелегальная социалистическая типография, владение ею, покрывательство, а равно, так сказать, пользование влечет за собою арест, суд и ссылку в Восточную Сибирь на срок до семи лет. Это вы тоже понимаете?
      - Это я понимаю тоже, однако речь упирается в то, какого рода прокламации вы нашли в такой типографии? Возмутительного содержания? Социалистической направленности?
      Шевяков не ожидал вопроса, кашлянул, поискал глаза ротмистра Глазова, но тот безучастно сидел в уголке и чистил ногти лезвием перочинного, с перламутровыми накладками, ножичка.
      ...Ноттен тем временем ощутил, что попал в точку. Поэтому, хотя руки он по-прежнему терзал, в глазах его уже не было того ужаса, который появился, когда в квартиру Геленки вошли жандармы.
      Он утвердился в правоте своей догадки, увидав п е р е г л я д допрашивавшего его дуборыла с тем, длиннолицым, который сидел в углу: дураку надо сто вопросов и сто ответов ставить, умный, да к тому же пишущий, поймет и без слов - кожею своей, нервами.
      - Тут дело не в возмутительном содержании, Владимир Карлович, - ответил Шевяков, рассердившись больше на Глазова, - дело в том, что через несколько часов я сюда под конвоем Елену Казимировну доставлю и дам вам очную ставку, и обоих вас заточу в тюрьму. Право мое держать вас год под следствием, а там уж суд разберется.
      - Вы угрожаете мне самоуправством?
      - Не торопитесь со мной ссориться, Ноттен, - Шевяков ударил кулаком по столу, но по реакции Ноттена понял, что опоздал - с р а з у надо было кулаком по столу бить и ногами на поэта топать: сейчас поздно. Осел, болван, зачем Глазова не послушал, типографию, выходит, провалил, всю затею д а л е к у ю сломал в зародыше!
      - Оставьте нас, - попросил вдруг Глазов, и Шевяков вздрогнул: хотя голос ротмистра казался бесстрастным, но заложено было в нем сейчас то о с о б е н н о е, что заставило подполковника увидеть себя со стороны маленьким-маленьким и жалким со своими глупыми очками, про которые жена говорила: "други зыркалки".
      Шевяков просидел за столом мгновение дольше того, чем следовало, ибо подспудно, вне зависимости от ощущения собственной малости, кто-то второй, большой и властный, словно бы удерживал его, нашептывая: "Гаркни! Прогони вон!", понимая при этом, что не гаркнет на ротмистра и не погонит вон, а сам уйдет.
      И - ушел.
      Глазов проводил глазами Шевякова и жестом пригласил Ноттена сесть напротив него, в мягкое кресло, недавно заново обитое мягкой красной кожей.
      - В погонах разбираетесь? - спросил Глазов тем же тихим голосом, не отрывая глаз от перламутрового ножичка.
      - В некоторой мере.
      - Какой у меня чин?
      - Ротмистр.
      - Именно. А у него? - он кивнул на дверь.
      - Штабс-капитан.
      - Нет. Подполковник.
      - Что из этого следует?
      - Да ничего... Просто поинтересовался: в какой мере вы готовились к встрече с офицерами охранного отделения.
      - Позвольте закурить?
      - Бога ради.
      - У меня папиросы отобрали при обыске.
      - Это мы поправим, - Глазов легко поднялся и, неслышно ступая, подошел к двери, сильно распахнул ее, зная заранее, что ударит Шевякова, который подслушивал; скрыл усмешку и сказал - будто какой шавке: - Ну-ка, распорядись, чтобы господин подполковник прислал нам папирос.
      Вернувшись, он поманил к себе Ноттена и прошептал:
      - Вы - согласитесь.
      - Что?!
      - Тише. Он подслушивает. Вы согласитесь ему служить.
      Ноттен покачал головой и с м о г улыбнуться.
      - Согласитесь, - настойчиво повторил Глазов. - Если вы пришли в революцию не в бирюльки играть, а бороться, - согласитесь. Запомните адрес Матушевского: Волчья улица, дом пять. Матушевский - социал-демократ, знакомый Елены Казимировны. Вы ему скажите правду, скажите, что были арестованы и согласились работать на подполковника Владимира Ивановича Шевякова. Понятно? Когда будете туда идти, имейте в виду: за вами могут следить. Вас окружат людьми Шевякова, ваши добрые знакомцы станут отныне доносить ему о каждом вашем шаге, слове, поступке. Двойников мы уничтожаем. Революционеры - тоже. Если вы скажете Шевякову о моем предложении, он в силу своей духовной структуры вам не поверит, он о б я з а н поверить мне. Это вам, видимо, ясно?
      - Это мне ясно совершенно. Однако, если Матушевский спросит, кто дал рекомендацию согласиться служить охране, что мне ответить?
      - Ротмистр Глазов, ответите, Глеб Витальевич, дал вам такую рекомендацию.
      - А коли откажусь?
      - Тоже путь. Подержат вас с Гуровской в тюрьме, дадут три года ссылки, сбежите через годик, коли не прикончат, станете в Швейцарии жить. Ежели все же решите отказаться, адрес Матушевского забудьте, ладно? Его ищут.
      - Я вам вот что скажу, ротмистр. Не надо считать, что перед вами сидит ничего не понимающий человек. Вернется ваш подполковник, я что, так-таки прямо ему и отвечу: "Согласен"? Он ведь мне ничего не предлагал!
      - Тише. Хорошо мыслите, Ноттен, очень рапирно, я бы сказал, мыслите.
      - И потом - какая будет выгода революции, согласись я с вашим предложением?
      - Большая.
      - Именно?
      - Революционеры будут знать, чего мы хотим, кем интересуемся, что замышляем. Коли согласитесь, я дам вам пистолетик. Он хоть и дамский, но с двадцати шагов бьет наповал. Увидите слежку, поймете, что привели за собой филеров к Матушевскому - бейте. Последнюю пулю советую оставить себе: за убийство филера вас повесят. Это противно: большинство обреченных превращаются в слезливых, безнравственных животных. Последнее - он, кажется, идет - кличку себе возьмете "Красовский". Запомнили? Со мной встреч не ищите - найду сам, если что-то надо будет передать товарищам.
      - Красовский? Есть профессор Красовский, - заметил Ноттен.
      - Есть.
      - Бред какой-то, - сказал Ноттен. - Ничего не понимаю.
      - Что ж тут не понимать? Все ясно, как божий день: попались по дурости, потому что кустарем работать глупо. Надо искать выход. Вы бы его не нашли, не будь здесь меня.
      - Какой вам-то смысл?
      - Каждому свое.
      - Что же "ваше"?
      - Не обо мне речь. Я свое знаю. О себе подумайте. Сейчас в изящной словесности трудно: даровитых много, и все вокруг жареного вьются. Но все же Словацкий - один, Горький - один, Сенкевич - один. И все. Личностью себя проявить в литературе не так-то просто. А то, что я предлагаю, - ого! Грохот пройдет по миру, имя на скрижали занесут. Только торопиться не следует. И мое имя - в контексте нашего разговора - поминать никогда не надо. Погубите вы этим меня, заживо убьете. А его имя, Шевякова, - поминайте. Таких, как он, Глазов прислушался, - надо жать к ногтю. Тише...
      Шевяков вошел хмурый, с пачкой папирос в руке:
      - Вы унтера Кацинского присылали ко мне за табаком?
      - Да, - ответил Глазов, подняв глаза. Он сразу же увидел красноту на лбу подполковника (хорошо еще не шишка, он ему дверью-то от души з а е х а л), закашлялся, чтобы сдержать смех. Спрятав ножичек в карман, не переставая кашлять, Глазов сказал: - Мы тут с Владимиром Карловичем побеседовали дружески - я думаю, он ваше предложение примет. Как, Владимир Карлович? Ради любимой женщины, а?
      Тот снова начал терзать руки, потом уронил голову на грудь - дурак не поймет, что играет, ответил тихо:
      - Я должен подумать.
      После того, как "Красовский" ушел, Шевяков потянулся к внутреннему телефонному аппарату, но Глазов остановил его:
      - Не надо.
      - То есть как?
      - Вы же видели его. Спугнете человека - получите двойника. Второй раз всю идею со своей торопливостью испортите. А сие - непоправимо. Завтра обложите его, куда он денется?
      Глазов играл свою игру - если он, именно он, возьмет Дзержинского и директор Департамента полиции Лопухин узнает об атом, тогда можно проситься на прием, тогда придет время умно п р о д а т ь свои разноцветные папочки интеллигентному человеку - тот оценит.
      Один Матушевский или даже вместе с Тшедецкой ему не так нужны; сейчас ему надобен Дзержинский. Только не переторопить события - тогда н а д о л г о ничего не будет. О его личной охоте за Дзержинским не знает никто; он с Шевяковым сейчас, он открыт для коллеги, он помогает ему типографию с т а в и т ь, новое дело д у т ь. Но сам он ждет Дзержинского: сорвется там - отломится здесь. Ждать, словом, надо, ждать, таиться, играть, хитрить, будь все трижды неладно!
      - Я к пану Матушевскому, - тихо шепнул Ноттен в глухую дверь, - я Владимир Нот...
      - Вы ошиблись, милостивый государь, - ответил Матушевский, стремительно глянув на Дзержинского, который стоял рядом (только-только вернулись с заседания, неужели всех взяли?!). - Здесь нет никакого Матушевского.
      - Послушайте, пожалуйста, - продолжал шептать Ноттен. - Я - Ноттен, писатель Ноттен...
      - Впусти, - шепнул Дзержинский.
      - Надо сжечь прокламации. Там прокламации, - таким же быстрым шепотом ответил Матушевский.
      - Впусти, - повторил Дзержинский, кончив рассматривать Ноттена в хитрую дверную дырочку. - По-моему, он один.
      "Перехватив" на пустынной улице Гуровскую, которая чуть лишь не за полночь распрощалась с Альдоной Булгак (Дзержинский так и не появился в доме, где остановилась сестра, вопреки ожиданиям охранки, а если бы и появился, Елена Казимировна была намерена ему во всем открыться, предупредить об опасности и спросить, как ей вести себя с жандармами на будущее), Шевяков решил провести с нею решающую беседу до того, как она встретит Ноттена - чем черт не шутит, вдруг поэтишко брякнет?
      Шевяков привез удивленную Елену Казимировну во двор маленького коттеджа, пропустил Гуровскую в темную переднюю, провел через большой зал, освещенный одной лишь свечой, в кабинет. Тут он принимал агентуру, на которую было решено с т а в и т ь. Обставлена его конспиративная квартира была странно: мебель карельской березы, хрупкая, светлая, была явно чужеродной здесь, место ей в девичьей комнате, а не у полицейского чина, но выбирать Шевякову не приходилось: после очередного погрома вывезли из дома купца Гирша, потом уголовные арестанты отремонтировали поломанные стулья в тюремной столярной мастерской, и ночью гарнитур был привезен сюда. Шевякову гарнитур нравился он любил маленькие и хрупкие вещи.