«Варшава. Редакция „Червоного штандара“. Дорогие товарищи! Посылаю Вам еще одну корреспонденцию-стенограмму. Подумайте об использовании. Мнения на съезде полярны, поучительны. Наших надо воспитывать на большевизме как на революционном ученье, это для меня отныне очевидно
      — раз и навсегда. Даю запись наиболее ярких выступлений, кои определяют точнее других позиции обеих фракций. Начинаю с меньшевиков. Акимов (Махновец). — Товарищи! Дума вышла лучше, чем мы ожидали. Думское большинство прогрессивно, оно выставляет такие требования, которых мы не ждали; оно соглашается на всеобщее избирательное право, на обеспечение свобод. Пред Думой два возможных пути. Если Дума исполнит свои обещания, то нам будут обеспечены наши минимальные требования, свобода собираться и говорить. Тогда мы не должны готовиться к восстанию, мы должны будем закрепить нашу позицию и сделать отступление невозможным. Делать восстание или даже агитировать за него в этом случал было бы прямо вредно. Но возможен второй путь: правительство может разогнать Думу. Даже и в этом случае я высказываюсь против вооруженного восстания. Правительство наше уже давно лишилось экономических корней в стране, а в случае разгона оно потеряло бы и все моральные корни. Тогда и Витте сделался бы сторонником вооруженного восстания, но лишь для того, чтобы вызвать и подавить его, чтобы опять возвратиться к азиатскому деспотизму. Капитулирует ли правительство пред Думой или нет, его не нужно трогать, оно само погибнет, само рухнет. Винтер (Красин). — Я предпочитаю остановиться не на недостатках, а на достоинствах речи товарища Акимова. Я не могу сказать того же о резолюции, предложенной меньшевиками. По своему духу она близко подходит к позиции Акимова; она проникнута таким же отсутствием веры в вооруженное восстание, таким же нежеланием принять живое, активное участие в его подготовке. В вашей идеалистической постановке вопроса вы забыли, что в период революционных взрывов «оружие критики» должно смениться «критикой оружия». Череванин. — Большевики утверждают, что декабрьское восстание будто бы доказало возможность борьбы народа против современного войска. Этот вывод имел бы для нас огромное значение, означал бы полный переворот в наших старых воззрениях, но, к сожалению, он совершенно лишен основания. Что могли делать те несколько сот дружинников, которые скрывались за баррикадами на окраинах? Они могли совершать только партизанские набеги. Затем явились войска и покончили с восстанием. (Вообще по вопросу об отношении к Думе рубка здесь продолжается кровавая. Павел Борисович Аксельрод выступил блистательно
      — истинный трактат, но какое это имеет отношение к пульсирующему ритму революционного действия? Ему очень резко возразил Алексей Рыков, жаль мне было старца, но, увы, резкость Рыкова была угоднее истории, чем великолепная отточенность Аксельрода. Видимо, когда вернусь, надобно будет очень подробно рассказать во всех кружках о перипетиях борьбы — это в высшей мере поучительно на будущее.) Воробьев (Ломтатидзе). — До сих пор во всех рассуждениях товарищей из большинства о вооруженном восстании явно и определенно выделялась одна особенность, состоявшая в том, что они партию нашу, социал-демократическую рабочую партию, отождествляли с саперным батальоном, и раз партия в их представлении была саперным батальоном, то и не мудрено, что членов партии, саперов, они угощали только тем, что читали им лекции о баррикадном бое, о постройке баррикад и о том, как назначить восстание в два часа ночи. Каждый раз, когда мне приходилось спорить на эту тему с товарищами из большинства, мне казалось, что они нарочно не хотят понимать меня, что нарочно клевещут на нас с целью оскорбить наше революционное самолюбие. Теперь Вижу, что это не так. теперь ясно видно, что мы стоим на разных точках зрения и что найти между нами среднюю линию невозможно, что или мы должны быть изгнаны из партии, или они. Объединительный съезд показывает, что мы не можем работать в одной партии. Ленин. — Один товарищ заметил недавно, что мы собираем агитационный материал против решения съезда. Я ответил на это тогда же, что называть так именные голосования — более чем странно. Всякий недовольный решениями съезда всегда будет агитировать против них. Тов. Воробьев сказал, что с нами, большевиками, меньшевики не могут работать е одной партии. Я рад, что первым заговорил на эту тему именно г. Воробьев. Что его слова послужат «агитационным материалом», я не усомнился бы. Но важнее, конечно, агитационный материал по принципиальным вопросам. И лучшего агитационного материала против настоящего съезда, чем резолюция ваша против вооруженного восстания, мы бы не могли себе и представить. Плеханов говорил о необходимости хладнокровного обсуждения столь важного вопроса. Это тысячу раз верно… Наша резолюция, подводя научным образом итоги последнего года, критикует прямо: мирная стачка показала себя «растрачивающей силы», она отживает свое время. Восстание становится главной, стачка — подсобной формой борьбы. Возьмите резолюцию меньшевиков. Вместо хладнокровного обсуждения, вместо учета опыта, вместо изучения соотношения стачки и восстания вы видите скрытое, мелочно скрытое отречение от декабрьского восстания. Взгляд Плеханова: «не нужно было браться за оружие» всецело проникает всю вашу резолюцию… Если мы ценим «хладнокровное» обсуждение и серьезную, а не мелочную критику, мы обязаны прямо и явно выразить в резолюции свое мнение: «не нужно было браться за оружие», но непозволительно выразить этот взгляд в резолюции скрыто, без прямой формулировки его. Вот это мелкое, прикрытое дезавуирование декабрьского восстания, не обоснованное ни малейшей критикой прошлого опыта, и есть основной и громадный недостаток вашей резолюции. (Я приведу далее основные тезисы выступления Адольфа. Если вам покажется, что имеет смысл распубликовать для польских пролетариев целиком текст нашего выступления, — вышлю немедленно, ибо писали мы его вместе, почерк мой знаком вам, расшифруете легко.) Варшавский. — Товарищи! Вопрос сводится к тому, о чем мы уже все спорили, — об оценке момента. Ведет ли объективный ход революции к Думе или к восстанию? Вся разница состоит в том, что Дума, по мнению Плеханова, может сыграть и сыграет роль Конвента Великой французской революции. Но я думаю, что это иллюзия, что в России нет элементов для создания из Думы Конвента. Значит, если революция будет развиваться дальше, то центр ее будет не в Думе, а в восстании. Здесь спорили о значении декабрьского восстания, называли его поражением. Если смотреть на это восстание не с военно-технической точки зрения, а с точки зрения развития объективного хода революции, то это восстание было поражением царизма, а не революции, поражением народных иллюзий о царизме. Пока все. Постарайтесь — хоть сократив — дать в номер эту корреспонденцию. Подчеркните: председательствующий поставил на голосование резолюции большинства и меньшинства. Прошла резолюция Плеханова и Дана. Увы, это
      — сплошная партийная арифметика. А с арифметикой в век механики трудно, жизнь следует рассчитывать по законам высшей математики… Уповать на Думу — я совершенно согласен с Лениным — недальновидно и несерьезно… »
      Стук в дверь был мягкий, осторожный, словно кошка прикоснулась подушечками, убрав коготки.
      Дзержинский удивился: недавно слышал часы на ратуше, отзвонили полночь. Подумал было, что заглянул Варшавский, может, что срочное, получил какую корреспонденцию из Польши.
      — Это ты, Адольф? — окликнул негромко. — Входи, не заперто.
      Дверь открылась; на пороге стоял Витольд «Бомба», член ЦК ППС, Дзержинский схватывался с ним в ту еще пору, когда «Бомба» стоял на распутье, раздумывал, куда повернуть — к левым национальным демократам или к социалистам, выбрал Пилсудского, пошел в террор, в Женеве, рассказывали, сблизился с Савинковым.
      — Здравствуйте, товарищ Кжечковский.
      — Здравствуйте, товарищ Бомба.
      — Простите за поздний визит.
      — Ничего, я уж почти закончил работу, входите.
      — За вами здесь смотрят, товарищ Юзеф.
      — Я знаю.
      — Заметили филеров?
      — И это тоже.
      — Известно вам, что настоящая фамилия Трумэна, который привез сюда Леопольда Ероховского, покойного ныне, — Глазов?
      — Спасибо за информацию. Адрес его известен?
      — Пока нет. Если очень нужно — постараюсь выяснить. Мы готовы помочь вам.
      — Пришли разговаривать?
      — Да, товарищ Юзеф. Пришел по уполномочению моего Цека, пришел разговаривать с вами, пришел просить вас — быть может, последний раз — одумайтесь…
      — Я не совсем понял вас, товарищ Бомба.
      — Мы знаем, что завтра на съезде у русских будет решаться вопрос объединения с поляками…
      — Кто вам сказал об этом?
      — Товарищ Юзеф, моя партия умеет работать, вы это знаете. Да и с Глазовым — мы, а не вы смогли выявить его здесь. Так вот, Завтра на съезде будет стоять этот вопрос, Я уполномочен просить вас: не предпринимайте этого шага, удержите Адольфа Варшавского, вы это можете, товарищ Юзеф… Неужели вам мало того позора, который пришлось пережить на первых заседаниях? Вас же отшвырнули ногой, как котят. Неужели вы простили это унижение? Тридцать тысяч поляков, пусть даже социал-демократов, — но поляков же, товарищ Юзеф, поляков, — просили принять в партию, а им отказали, издевательски, хитро, коварно! Неужели вы решитесь и завтра на постыдное шествие в Каноссу?
      — Вы смешно сказали, товарищ Бомба… «Пусть даже социал-демократы»… Странно, что вы пришли ко мне с этим… Неужели Пилсудский не рассказывал вам о моей позиции? Да и наши с вами схватки…
      — Товарищ Юзеф, все может измениться, все может пойти не так, как мы полагаем сейчас, но одно должно свершиться — должна стать Польша.
      — Станет, — согласился Дзержинский. — Уверен.
      — Как же вы тогда будете смотреть в глаза полякам? В независимой Польше — русская партия во главе с Люксембург и Дзержинским?! Вы будете жить по русским паспортам? Как иностранцы? Этого наша власть не позволит, товарищ Юзеф, Польша — для поляков…
      — Что будете делать с украинцами? Белорусами? Немцами? Евреями? Как поступите с ними в вашей Польше? Которая будет не для кого-нибудь, а для поляков, ясное дело…
      — Либо они примут польскость как норму, либо им придется туго…
      — Польскость — это как? Я снова не понимаю. Католицизм?
      — Польскость — это польскость, неужто не понятно, товарищ Юзеф?! Вы дворянин, в конце концов в вас не может не говорить кровь!
      — Вы с ума сошли, — со страхом сказал Дзержинский. — Вы просто-напросто сошли с ума, Бомба, я ушам своим не верю, вы же социалист как-никак?
      — Мицкевича вы любите?
      — При чем здесь Мицкевич?!
      — При том, что он дворянин, и это не мешало ему уйти в революцию, не мешало ощущать нашу особость, нашу боль и мечту, звать народ к борьбе, жертвовать собою, безбоязненно рвать с прежними друзьями — во имя Польши!
      — Товарищ Бомба, ну ответьте мне, неужели вы и впрямь верите, что Польша может стать без того, что рухнет царизм? Неужели вы считаете, что мы сможем сами, без помощи русских товарищей, свалить монархию? Сколько можно фразерствовать, товарищ Бомба?! Из-за вашей прекрасной фразы тысячи поляков выйдут на борьбу и полягут под царскими пулями — неужели этого вы хотите?! Национализм такого рода не интеллигентен, товарищ Бомба! Это черная сотня в польском исполнении, это эндеция, граф Тышкевич это!
      — А как быть с Генриком Сенкевичем? Разве он не есть совесть народа? А ведь он поддерживает Тышкевича…
      — Он имеет право на ошибку, он беспартийный художник! Он уйдет от Тышкевича, уйдет! А вот партия, которая называет себя социалистической, партия, которая хочет быть выразителем класса, на ошибку не имеет права! Или переименуйте свою партию! Тогда ошибайтесь, не страшно! Когда и если революция приобретет национальную окраску, вроде вашей — «Польша для поляков», тогда начнется погром, товарищ Бомба! Мне стыдно за вас! Мне совестно!
      — Товарищ Юзеф, — по-прежнему бесстрастно продолжал Бомба, — сейчас, накануне решительного восстания польского пролетариата против русского царизма, накануне схватки за свободу нашей с вами родины, как никогда важно единство, пусть даже формальное. Царизм ослаблен, царизму приходится держать гарнизоны в России. Мы не имеем права не воспользоваться этим обстоятельством. Неужели ваша партия, когда мы поднимем народ, останется в стороне от борьбы? Неужели вы согласитесь подчиняться указаниям из Петербурга?
      — Если бы Петербург попросил вас обождать с восстанием, начать его одновременно с русскими, вы бы согласились?
      — Нет. Мы сами отвечаем за поступки своего народа.
      — Товарищ Бомба, не надо нам этот разговор продолжать, а? Не знаю, как вы, а я после таких разговоров плохо сплю. А мне завтра работать.
      Бомба кашлянул, прикрыл глаза ладонью, сказал тихо:
      — Товарищ Юзеф, наша партия готова взять на себя ответственность за акт против Попова…
      — А это здесь при чем?!
      — При том, что русские эсдеки отвергают террор, а вы посмели ослушаться своих руководителей… Мы готовы принять на себя ответственность — мы не боимся террора, а вы отложите объединение… Если восстание закончится неудачей, мы снимем свою просьбу — объединяйтесь… Мы думаем о вас, о вашей чести, товарищ Юзеф, ведь вы же поляк…
      — Фу, черт! — Дзержинский не сдержался. — Хватит вам! Это тяжко слушать! И потом, мы не нуждаемся ни в каком оправдании с Поповым.
      — Нуждаетесь, товарищ Юзеф, — Бомба говорил тягуче, спокойно, по-прежнему не открывая глаз, будто проповедник. — Вы отступили от вашей доктрины.
      — Вы не знаете нашей доктрины. Мы были и будем против террора, но мы стояли и станем в будущем выступать за борьбу — в том числе партизанскую — против врага. Особенно против такого врага, который занес руку над организацией!
      — Пресса представит этот акт совершенно иначе, товарищ Юзеф. Вас будут обливать грязью.
      — Вы полагаете, мы этого убоимся? Разве раньше наши лики расписывали на стенах костелов?! До сей поры наши имена прославляли газеты?! Ваше предложение носит характер торгашеской сделки, товарищ Бомба!
      — Вы верно определили суть, товарищ Юзеф. Я предлагаю сделку. Но я не согласен с определением сделки. Это не есть торгашество. Я рисковал жизнью, лез через границу, чтобы приехать сюда, я рисковал, занимаясь Глазовым, чтобы сообщить вам об опасности. Я рискую своим именем, потому что я не оговорил условия нашего собеседования, и вы сможете обернуть против меня ваши аргументы в «Штандаре». Я иду на этот риск не как торгаш, а как поляк: остановитесь, товарищ Юзеф! Удержите поляков от унизительного подчинения русским! Останьтесь поляком, товарищ Юзеф! Останьтесь поляком!
      — Чтобы остаться поляком, — ответил Дзержинский, — я должен всегда быть вместе с русскими, товарищ Бомба. «Варшава. Редакция „Червоного штандара“. Дорогие товарищи! Поздравляю вас с объединением! Наша партия вошла в РСДРП! Когда вернусь — расскажу все подробно. Вернусь, впрочем, осенью — не раньше, поскольку введен в ЦО РСДРП ч поэтому теперь придется поработать в Петербурге. Адрес для связи пришлю с Адольфом и Ганецким. Ваш Юзеф. Прилагаю текст речи Адольфа, „Варшавский.