Ночью, накануне второго заседания, Ленин встретился с Даном — Плеханов и Аксельрод задерживались, ждали их с часу на час, и пока Дан был лидером фракции меньшинства, принимал решения, резко черкал документы — карандаш рвал бумагу. Разговор с Даном получился трудный, тот уходил от конкретных ответов, а если все же и отвечал, то, словно обиженная девушка, потупившись, разглядывал ногти. Ленин снова предложил Дану перенести вопрос об объединении с национальными партиями на первые же заседания.
      — На съезд приехали украинские товарищи, польская социал-демократия, Бунд, латыши — нас просто-таки не поймут, коли мы займем гегемонистскую позицию: «пригласили — радуйтесь», — убеждал Ленин. — Нерусские товарищи должны быть уравнены в правах с нами, мы обязаны подчеркнуть это равенство, это отнюдь не тактика, в ней ошибиться не так страшно, это стратегия социал-демократии, а здесь ошибка превращается в отступничество, сие непоправимо…
      — Я не могу решать единолично, — ответил Дан, — пусть выскажутся делегаты, тогда внесем правку в порядок работы съезда.
      — Мы взрослые люди, — усмехнулся Ленин, — мы понимаем, что есть возможность разъяснить делегатам важность этой коррективы не в заседании, когда страсти . накалятся, а заранее.
      Ленина удивляла обидчивость Дана, каждое возражение он воспринимал, будто оскорбление. «Обидчивость побежденных обычно слепа и озлобленна, — думал Ленин, — а ведь он сейчас победитель. Каков будет, если проиграет? »
      … Когда Ленин, председательствовавший на заседании, зачитал проект порядка дня, меньшевик Миров сразу же выступил за утверждение — без всяких изменений или добавлений.
      Поднялся Румянцев:
      — Революционная ситуация меняется ежедневно. События в Варшаве, Баку, Риге требуют от нас постановки вопроса об объединении с национальными социал-демократиями на первое место.
      Попросил слова «Акимский» — Гольдман.
      — Товарищ Акимский, прошу вас, — поторопил его Ленин, потому что тот продолжал о чем-то переговариваться с Дзержинским и Варшавским — сидели неподалеку; правда, младший Гольдман, «Либер», забился в угол, нахохлившийся и грустный.
      — Простите, — сказал Акимский, поднявшись на трибуну, — встретил старых друзей… Я против включения национального вопроса вообще, товарищи. Съезд к его обсуждению не подготовлен. Вопрос этот сложный, и не надо вытаскивать его на первое место. Я, конечно, понимаю, как важно объединение всех национальностей России в борьбе с царизмом, я понимаю всю злободневность проблемы, но как бы не вышло так: мы объединимся, поаплодируем, порадуемся, а объединение это окажется фиктивным!
      Его поддержал лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания, приехавший на съезд под своим старым псевдонимом «Костров».
      — Товарищи, мы все понимаем, что национальный вопрос не стоит перед нами в плоскости практической, это чистая тактика.
      Дзержинский, бледный до синевы от волнения, обернулся к Варшавскому и сказал громко, так, чтобы слышали все:
      — От имени национальных социал-демократических организаций, присутствующих на съезде, мы должны настаивать на обсуждении вопроса об объединении в первую очередь.
      Дан уперся взглядом в Кислянского, активного меньшевистского оратора. Тот поднялся, бросил с места:
      — Я против предложения товарища. Я считаю нужным поставить на первую очередь вопрос о Государственной думе. Дан обернулся к Ленину:
      — Можно слово, Владимир Ильич?
      — Слово товарищу Дану, — объявил Ленин.
      — Я думаю, что выражу общее мнекие, — сказал Дан, — если предложу закрыть прения. Я просил бы проголосовать мое предложение.
      Сработала механика, как и ждал Ленин: прошло предложение Дана.
      «Я думал, что он соберет больше, — отметил Ленин, — это уже славно. Против своих голосовали Струмилин, Череванин и — самое странное — Либер. Неужели можно будет хоть что-то повернуть? Неужели подействует логика, неужели верх возьмет ответственность, а не амбиция? »
      — Тем не менее, несмотря на результаты голосования, я предлагаю дать высказаться представителям национальных социал-демократий, — сказал Либер глухо. — Я считаю, что товарищи этого заслуживают.
      — Товарищ Либер, подчиняйтесь большинству! — воскликнул Дан.
      Ленин шепнул ему:
      — Но вы же нам не подчиняетесь.
      Дан не сразу понял, что Ленин шутит, — был напряжен, постоянно напряжен. Ответил наконец вымученной улыбкой.
      Дзержинский снова бросил реплику:
      — Я прошу председательствующего поставить на голосование предложение о предоставлении национальным организациям слова вне очереди. В противном случае нам будет трудно понять голосующее большинство: мы приглашены на съезд, но лишены права говорить.
      Большинство высказалось за предложение Дзержинского, несмотря на то что Дан первым потянул руку «против».
      К трибуне пошел Адольф Варшавский — страсти на заседаниях съезда накалялись.
      — Мы, делегаты национальных организаций, находимся в ином положении, чем вы, остальные члены съезда. Это наше особое положение следовало бы обсудить. Мы приглашены на съезд с совещательным голосом. Что ж нам сидеть, как соломенным куклам, в роли неких молчаливых советников?! Пользоваться голосом, но не быть уверенным, что он будет иметь значение при обсуждении важнейших вопросов, в которых и мы заинтересованы кровно, — согласитесь, положение наше не из завидных. Если вы намерены доказать, что у вас есть желание считаться с нашими голосами, что вы нас пригласили не как соломенных кукол, что вы считаете нас товарищами по революционной борьбе, — поставьте в первую очередь вопрос об объединении с нами. Теперь вот о чем…
      Меньшевики начали громко переговариваться, нервничать: «Это выступление, это речь, а не внеочередное заявление».
      — Предлагаю высказаться по вопросу о продолжении времени оратору,
      — сказал Ленин, поднявшись.
      — Я буду говорить против продолжения, — сразу же ответил ему Дан.
      — Товарищ из Польши получит возможность высказаться, когда мы поставим на очередь вопрос об объединении с национальными организациями. Сейчас мы лишь вырабатываем порядок дня. Если мы станем делать льготы кому бы то ни было, мы не выполним и десятой части нашей работы. Наш долг перед партией в интересах самого объединения заставляет не отступать от регламента, и, как мне ни прискорбно, я должен высказаться против увеличения времени Варшавскому.
      — Ставлю вопрос на голосование, — сказал Ленин. — Кто за то, чтобы не давать времени нашему польскому товарищу?
      Ленин сформулировал вопрос так, что всего несколько человек во главе с Даном подняли руку против Варшавского.
      — Пожалуйста, товарищ, — сказал Ленин, — съезд вас слушает.
      — Теперь вот о чем, — стараясь скрыть волнение, продолжал Варшавский. — Теперь о главном… Если относиться к делу формально, в соответствии с правилами выборов на съезд, — от трехсот организованных рабочих один делегат, — то мы из одной только Варшавы делегировали бы по меньшей мере двенадцать товарищей. То же относится и к Лодзи и к Домбровскому бассейну… Посчитайте, сколько бы наших сюда приехало?! А ведь мы лишь втроем представляем партию. За нашей партией стоит множество организованных рабочих, и вы знаете, какую роль играет польский пролетариат в российской революции. Мы вопроса о количестве голосов не поднимаем, товарищи. Мы поднимаем вопрос иначе: кто действительно хочет, чтобы мы работали заодно, тот должен приложить все усилия, чтобы мы объединились и стали членами Российской социал-демократической партии — если не сегодня, то завтра!
      Ленин сияющими глазами смотрел в зал — большинство делегатов аплодировали Варшавскому.
      — Мы сейчас выслушали сильную речь товарища Варшавского, — сказал Румянцев. — Чтобы не рассеивать впечатления, которое он произвел на нас, я предлагаю не откладывать дебатов и немедленно выслушать представителей других национальных организаций.
      — Я думаю, что работа съезда — вещь очень серьезная, — тяжело, словно бы преодолевая самого себя, возразил Акимский, — и мы должны руководствоваться не личными впечатлениями, а деловым разбором аргументов. Я против предложения Варшавского.
      А потом Ленин увидел Плеханова. Георгий Валентинович только-только вошел в зал. Следом появился седобородый Аксельрод, сел на свободный стул неподалеку от двери.
      Владимир Ильич сразу же поднялся с председательского кресла, подался вперед:
      — Товарищи делегаты съезда! Только что прибыли родоначальники русской социал-демократии Георгий Валентинович Плеханов и Павел Борисович Аксельрод. Прошу приветствовать наших товарищей!
      Делегаты обернулись к двери — многие никогда Плеханова и Аксельрода в глаза не видали.
      — Покажитесь, пожалуйста, Георгий Валентинович, — улыбнулся Ленин.
      — Павел Борисович, прошу вас!
      И зааплодировал первым. Ему последовали все: и большевики и меньшевики.
      Когда Плеханов и Аксельрод прошли вперед и сели в первом ряду — там было три свободных места, — Ленин обратился к залу:
      — Продолжим работу. Поднялся Абрамович:
      — У меня короткое заявление, товарищи…
      Дан снова было хотел возразить, но не успел: Плеханов с дружеской заинтересованностью обратился к давнему приятелю — любил Абрамовича открыто, подолгу разговаривал с ним в Женеве без своего обычного в последние годы менторства.
      — Я поддерживаю предложение польского товарища в вопросе о национальных партиях. Это надо обсудить в первую очередь. На съезде будут приняты важные резолюции, имеющие значение для всего российского пролетариата, и съезду необходимо считаться с десятками тысяч социал-демократов, которые здесь не представлены, — Абрамович говорил громко, зычно — истинный трибун. — Юридически мы не можем с таким же правом, как вы, представлять на данном съезде наш пролетариат, но фактически социал-демократический авангард рабочего класса России тесно связан между собой. Объединительные тенденции растут, необходимо выяснить, насколько они сильны. Решение вопроса о порядке дня будет экзаменом, который покажет, веет ли здесь дух единения или дух фракционный.
      Латышский социал-демократ Дамбит выступил следом за Абрамовичем:
      — Товарищи, я скажу то же, что и бундовец. Вы съезд называете Объединительным. Но это объединение не будет объединением всей российской социал-демократии, если вы не решите вопрос с нами, это будет объединением только одной партии. Съезд лишь тогда может быть назван в полном смысле слова Объединительным, когда он объединит все социал-демократические организации России. В целях успеха съезда поставьте вопрос об объединении с национальными социал-демократическими партиями на первую очередь.
      Страсти накалялись, Ленин то и дело поглядывал в зал, задерживая взгляд на Плеханове.
      «Если бы он поддержал, если бы он согласился понять», — думал Ленин, отчетливо и горько понимая всю утопичность своей мечты.
      Дан сориентировался: многие рядовые меньшевики его не поддержат, коли идти напролом, проголосуют за Ленина. Надо лавировать.
      — Товарищи делегаты, — Дан медленно поднялся, — поскольку мы приехали сюда для того, чтобы объединиться, давайте научимся уступать друг другу. Я согласен с Варшавским. Пусть будет так, как он предложил. Я набросал текст резолюции, прошу поставить на голосование: «Поддерживая предложение товарища Варшавского, предлагаю немедленно выбрать комиссию для обсуждения национального вопроса и технически-организационного вопроса об объединении с национальными организациями».
      «Ай да молодец, — отметил Ленин, — ай да обыграл, ай да хитрец Дан. И возражать ему трудно: многие товарищи впервые приехали на съезд, тактических тонкостей еще не знают, в наших с Даном давних баталиях участия не принимали. А поляки молодцы, они верно поставили вопрос о голосах, если бы они приехали к нам вместе с рабочими делегатами, мы бы оказались в большинстве. Тем не менее многие из рядовых меньшевиков не могут теперь не понять, что партийная арифметика не имеет никакого отношения к реальным условиям революционной борьбы. Молодцы поляки».
      Просчитал руки: большинство за Даном.
      — Предложение Дана принято.
      Мартын Лядов поднял руку.
      — Слово Лядову.
      — Вношу проект резолюции: «Обязать комиссию, образованную по предложению товарища Дана, рассмотреть все технические вопросы об объединении с национальными партиями в три дня».
      «Ай да Лядов! — обрадовался Ленин. — Быстро сориентировался. Не пройдет только его предложение, слишком определенно ставит точки над „i“. Все понятно: коли принять — через три дня произойдет объединение. А за три дня мы только-только обсудим аграрный вопрос. А впереди еще отношение к Думе и к вооруженному восстанию. Если мы объединимся, меньшевикам придется туго по этим вопросам, свои резолюции не протащат. Нет, Лядова не пропустят: он слишком резко снял салфетку с блюда, теперь даже непонятливые всё поймут».
      — Большинством голосов предложение Лядова отвергается, — объявил Ленин, не отводя глаз от Плеханова.
      Поднялся Крохмаль:
      — Прошу слова.
      Дан бросил реплику:
      — Мы ведь прекратили прения! Большинство высказалось за то, чтобы подвести черту!
      — Мое выступление не носит характера прений, Федор, — откликнулся Крохмаль.
      Ленин вопросительно оглядел зал. Раздались голоса: «Просим!»
      — Товарищи, — сказал Крохмаль, выйдя к трибуне, — сейчас в Стокгольме находятся три русских социал-демократа, которые ныне живут в Северо-Американских Соединенных Штатах. Я предложил бы пригласить их в качестве наших гостей… Поскольку мы их не знаем, думаю, пригласим их без права голоса.
      Проголосовали «за».
      Бруклинские и Есин, агент полковника Глазова, получили, таким образом, право посещать все собрания съезда.

      Трепов наконец выстроил точный план. Он ототрет всех, пора выходить в первые. А в России первый — военный диктатор. Он, а не Витте смог задушить революционные выступления в Петербурге после Красного воскресенья; не Витте отдал первый приказ, чтоб патронов не жалеть, — он, Трепов, кто б еще на такое решился?! Он повелел вывести войска на улицы, он разогнал толпу, он виселицей не брезговал, граф Сергей Юльевич на готовенькое пришел, оформить оставалось, дурак не оформит, тем более не столица, в провинции прижать куда как легче — темень.
      Решил пойти путем, опробованным на Витте, — организовал через своих губернаторов письма в три адреса: себе, Горемыкину и Столыпину. Письма тревожные — о том, что волна революции растет, мужик подымается, помещичьи имения палит, хлеб берет самочинно.
      Те письма, которые адресованы были на его имя, подбирал в папочку, государю не докладывал, ждал, как себя поведут Горемыкин и Петр Аркадьевич, — со Столыпиным сразу же после неожиданного для того назначения засосно облобызался, навязал дружбу, звонил к супруге, справлялся о здоровье «драгоценного».
      Отметил — и Горемыкин и Столыпин зачастили на высочайшие доклады с пухлыми папками, волокли его письма государю, испугались, особенно Горемыкин, ему б спать да спать, — он после обеда три часа привык дрыхнуть, чисто испанец, — а тут поворачиваться надобно, не до сна!
      Дмитрий Федорович по-прежнему стоял в тени, ни во что не вмешивался, выжидал, как пойдет, был убежден, что Столыпин по неопытности своей — только полгода, как в Петербурге живет, — наломает дров; этикету надо всю жизнь учиться, а только перед смертью поймешь, что не выучился, потому как не в нем дело, не в этикете этом самом, а в умении колыхаться.
      Столыпина, как и Витте, встречал у подъезда, держал под локоток, ворковал, заверял в любви, подталкивал проявить себя, намекал, что государь ждет поступка, и не чьего-нибудь, а именно его, столыпинского. Петр Аркадьевич благодарил за дружбу, просил не оставлять советом: «Ваше мнение для меня весьма ценно, Дмитрий Федорович, ваш опыт поможет мне избегнуть ошибок».
      Однако когда Горемыкин, именно Горемыкин, а не Столыпин, оставшийся в тени, громыхнул заявление против только что выбранной Думы, когда сказал депутатам — кадетским в основном, — что никому не позволит вмешиваться в решение аграрного вопроса, который был, есть и будет царской прерогативой, Трепов понял, что молчаливый Столыпин ведет свою линию, особую: явно метит на премьерское кресло.
      Иван Мануйлов-Манусевич, единственный свой, оставшийся в министерстве внутренних дел, принес новости: во-первых, над ним, Иваном, собираются тучи, намерены гнать и порочить; во-вторых, тучи эти надувает «татарский черт Столыпин»; в-третьих, Петр Аркадьевич все свои повороты обсуждает с Гучковым и Шиповым, а те завтракают с «хитрованом Веженским, который не иначе как масон, польских социал-демократов перед судом в Варшаве защищал, с ихним главным бесом Дзержинским ручкался — к кому угодно влезет».
      Иван Мануйлов не знал, правда, что обсуждалось во время этих самых хитрых завтраков, а обсуждалось там много интересного, и каждый из неразливанных ныне друзей отстаивал свой интерес.
      Гучков полагал, что поддержка Столыпина обеспечит именно промышленной партии все возможные выгоды, поскольку аграрник Горемыкин, скомпрометированный своей думской дрязгою, уйдет на второй план, оставаясь сомнительным премьером, — всем будет вертеть министерство внутренних дел, так всегда было в империи.
      Шипов, из земцев, считал, что дружба со Столыпиным заставит его бывших друзей-кадетов понять до конца смысл и выгоду еще более четко выраженной постепенности и умеренности.
      Веженский рассчитывал, что рано или поздно Гучков, опершись на Столыпина, войдет в кабинет и через него можно будет влиять на внешнеполитический курс — только англо-французская ориентация, никакого союза с немцами, никакого дружества с кайзером, о коем постоянно мечтал Витте — домечтался!
      Столыпин же думал совершенно о другом. Он считал, что поддержка промышленников и финансистов даст ему рычаги истинной власти и по включении этих рычагов он сможет объявить новую аграрную реформу, которая обеспечит ему преданность справного мужика, столь необходимого в век промышленного развития. Он, Столыпин, таким образом станет автором новой модели России, а отнюдь не кадеты, на это претендующие. Он объединит промышленную, концентрированную мощь с рассыпанною по империи справной мужицкой массой, поди тогда попрыгай генерал Трепов со своей дремучей кондовостью!
      Когда подошло время, Трепов во время игры в крокет, которую государь очень любил (мог проводить за нею часы), завел разговор о Столыпине.
      — Ну Петр Аркадьевич, ну железная рука, твердый глаз, — сыпал он,
      — как разворачивается, а?! Все министры нонче к нему в кабинет выстраиваются, у Горемыкина-то пустотень и тишина, истинного хозяина сразу чуют…
      Государь ничего не ответил, вроде бы даже и не слыхал треповских слов, шары докатал, отправился кушать чай с Александрой Федоровной, а за ужином, раскрошивая ложечкой сахар, поинтересовался:
      — Ты революционные газеты выписываешь, Трепов?
      — Как можно, ваше величество?! В святое место нечистый дух пускать! Их у Столыпина режут на папки, умные головы читают, Рачковского с Ратаевым для того держат! Разве сюда допустимо?! Не ровен час, кто из венценосных принцесс увидит…
      — А ты запирай к себе в шкап, на столах не разбрасывай.
      — Не могу я на такое пойти, ваше величество, не могу, — ответил Трепов, вспоминая при этом, не забыл ли он действительно запереть в сейф подборки «Вперед», «Пролетария», «Червоного штандара» и «Новой жизни», сразу ведь станет известно, все уборщики барону Фредериксу каждую мелочь докладывают, старому дьяволу, немецкой харе…
      — Надо шитать ик гасет, — сказала государыня. — Они пишут то, што от нас фы скрифайт.
      — Да господи, ваше величество, да ведь я на то и поставлен, чтобы ваш покой оберегать! Разве бы я посмел доложить («помогла, стерва, сама дала повод! »), что их императорское величество сейчас начали сравнивать, простите, с декорацией при ответственном министерстве?! Разве я такую гнусь могу пропустить?
      — Но федь пропустиль, — прищурившись, сказала Александра Федоровна. — Ты китришь, как маленький немецкий гняз, а ми, русски люди, люпим прафду ф гляза…
      — Коли такое действительно печатают, узнал бы, от кого идет, — согласился государь. — Или знаешь? Молчишь? Снова меня с министрами норовишь поссорить? Витте тебе нехорош, съел, теперь за Горемыкина принялся?
      — Мне Горемыкин как брат! — воскликнул Трепов. — Я ему, ваше величество, во всем верю!
      — Так кто же это такой «отфетственни министерстфо»? — спросила Александра Федоровна. — Столыпин?
      Трепов вертелся ужом, бормотал про старость (дурак, не надо б, потом лишь понял), постепенно перешел на солдатские анекдоты, знал, что это — единственное спасение, государь сразу все забывал, а государыня Александра Федоровна поперек ему ни в чем не шла, стелила мягко: не русская, чай, баба, которая во всем норовит свое проволочь и людей не стыдится; эта бесовка все ночью решала, на ушко, в тишине, да без свидетелей, подучит, а сама потом молчит, любуется «либер Ники»: вот, мол, какой у нас государь мудрый и дальновидный!
      Вечер кончился сносно, Трепов ушел к себе довольный, ибо в словах Николая — «узнай, от кого идет», «кто про „декорацию“ распускает» — увидел разрешение на поступок, а чего еще желать? Больше желать нечего!
      У входа в ресторан «Кюба» толкались филеры, каждого раздевали глазом, к подозрительным прикасались бедром — нет ли бомбы? Не ровен час, взорвут Дмитрия Федоровича, лишат жизни доброхота, который людей вокруг себя видит, рядовым полицейским не брезгует и по-русски говорит доходчиво, не то как иные сановники — на иностранном, чтоб свою отдельность показать, загородиться.
      Трепов — в кабинете, обтянутом шелком, стол сервирован скромно — ждал Павла Николаевича Милюкова: тот согласился на встречу без колебаний, хотя Иван Мануйлов полагал, что кадетский председатель станет жеманиться.
      «Ванюша, детская душа, — сказал тогда Трепов, — он к кому угодно придет, ты словам-то не очень верь, слово для того и дадено, чтоб им пользоваться соответственно обстоятельствам! Он хочет прийти, милый! Мечтает! Ему во дворец хочется, Ваня!»
      Милюков, как и приличествовало председателю ЦК, опоздал на три минуты, вошел настороженный, скованный в движении, отчего особенно явным делался его маленький рост.
      — Рад личному знакомству, Павел Николаевич, от всей души рад, и милости прошу к столу, — заворковал Трепов. (За речью следил особенно тщательно — профессор знает язык по-настоящему, с ним никак нельзя опускаться до уровня, столь угодного Царскому Селу.) — Пёрхепс вилл спик инглиш ? — спросил Трепов, глянув на половых, что замерли у черной, мореного дерева, инкрустированной двери. — Ор ю префер френч ?
      — Я люблю и английский и французский, — ответил Милюков, — но живу русским, Дмитрий Федорович.
      — Прекрасный ответ! Любому нашему квасному патриоту — образец некичливого русского достоинства…
      Половых Трепов отпустил, сам налил Милюкову рюмку мадеры.
      — Специально привез из Царского, — пояснил он. — Любимое вино государя, попробуйте.
      Милюков пригубил, осторожно поставил рюмку на скатерть, выкрахмаленную до металлической твердости, заметил:
      — Отдаю дань прекрасному вкусу монарха.
      — Святой, мудрый и красивый человек, — вздохнул Трепов. — Сколько же пишут всякого рода гнусности о нем?! Как можно?!
      — Видимо, вы не могли не заметить, Дмитрий Федорович, что наша партия всегда и везде подчеркивала свою преданность идее конституционной монархии под скипетром просвещенного государя императора…
      — Поэтому-то и просил вас, Павел Николаевич, согласиться на дружескую встречу… Я исповедую открытость в беседе с кем бы то ни было — с другом ли, с противником, — а поэтому позволю сразу поставить главный вопрос: как бы вы отнеслись к идее «министерства доверия»?
      — Которое придет на смену «ответственному министерству»?
      — А вы действительно считаете нынешнее — «ответственным»?
      — Вы нет?
      — Мы не туда пошли, Павел Николаевич, не туда. Извольте салату, я истосковался по зелени, государь ограничивает себя в еде, спартанская обстановка, поразительная скромность, воистину аристократическая… Оливковое масло изволите или наше, подсолнечное?
      — Оливковое, благодарю вас… А куда надобно идти, Дмитрий Федорович?
      — Ко взаимному доверию. Следовательно, к честному обмену мнениями. Я приглашаю вас сформировать министерство доверия, Павел Николаевич.
      Такого Милюков не ждал, вилка в руке дрогнула.
      — Как вас понять?
      — Так, как я сказал… Ваша аграрная программа, по которой часть земель будет отчуждена крестьянам — с выкупом, понятное дело, помещикам, — меня не пугает. Это, как я понимаю, главный пункт расхождений между вами и Горемыкиным, не так ли?
      — Горемыкин — пустое место, Дмитрий Федорович, разве вы его в расчет берете?
      — А кого вы берете в расчет?
      — Того же, кого и вы.
      Трепов решил настоять на своем, добиться ответа прямого, поэтому настойчиво спросил:
      — А кого, с вашей точки зрения, мы берем в расчет?
      — Столыпина, — ответил наконец Милюков. — Разве вы не его имели в виду?
      Добившись ответа, Трепов продолжил, словно бы Милюков пробросил мелочь:
      — Согласны ли вы, Павел Николаевич, чтобы облегчение крестьянской участи, то есть передача части земель мужику, было провозглашено государем, или полагаете, что только Дума вправе принять такой закон?
      — Я полагаю, что милость, данная крестьянству из рук государя, поможет успокоению страны, Дмитрий Федорович.
      Трепов откинулся на спинку кресла: Милюков в кармане. Хорош либерал! Ишь, глазами сияет, недоносок, видит себя в Зимнем, не иначе! Дай только время, я тебе покажу кадетскую свободу! На Акатуе у меня сгниешь!
      Трепов налил мадеры до краев.
      — За вас, Павел Николаевич, за то, что вы принесли с собою русскому обществу! Ваш ответ высокопатриотичен и продиктован заботой о будущем нашей отчизны. Благодарю вас!
      Чокнулись, помочили губы.
      — А теперь мой вопрос, Дмитрий Федорович.
      — К вашим услугам.
      — Угодно ли будет государю даровать всеобщее избирательное право?
      — Бесспорно.
      — За вас, — поднял бокал Милюков. — За то, что вы приносите с собой русскому обществу! Чокнулись. Губ не мочили.
      — Народ ждет конституции, Дмитрий Федорович. Можно надеяться на то, что государь подпишет основной закон, представленный на его благоусмотрение Думою?
      — Сначала нужно составить такой закон, Павел Николаевич. Составить в новых условиях, в обстановке всеобщего доверия.
      — Значит, самая идея конституции не отвергается?
      — Приветствуется. Государь готов даровать конституцию подданным.
      — Амнистия?
      — Нет. Государь никогда не простит цареубийц. Это позволит революционерам творить свое мерзкое дело безнаказанно!
      — Дмитрий Федорович, вы не правы! Амнистия, дарованная государем, лишь укрепит престиж монархии! Народ возблагодарит за это царя. У кого поднимется рука на освободителя?!
      — Александра Второго, освободителя, убили, Павел Николаевич.
      — Но то было иное время! Сейчас народ измучен революцией! Культурные слои хотят спокойствия и тишины! Поймите, именно престиж самодержавия поможет нам, нашей партии вести работу по изоляции крайних групп, мы откроем пропагандистскую кампанию в Думе, я обещаю вам это, я держу в руках третью часть всех депутатов, то есть относительное большинство. Уговорите государя, Дмитрий Федорович!
      — Я не могу этого сделать, хотя ваши доводы искренни и лично я могу вас понять. Я тем не менее реально мыслю, Павел Николаевич, я не хочу сулить невозможного…
      — Отмена военного положения?
      — Сложный вопрос. Совладаете с эсерами? С социал-демократами? От этого будет зависеть все.
      — С социал-демократами я смогу договориться. Плеханов занял вполне благоразумную позицию, он пользуется в партии авторитетом, он повернет своих единомышленников на верный путь. Я уже писал об этом, я с похвалой отозвался о его нынешней позиции.
      Трепов ничего не сказал, загадочно улыбнулся, достал из кармана записную книжечку, пометил что-то, вырвал листок и протянул Милюкову:
      — Как вам?
      Павел Николаевич прочитал:
      «Состав министерства доверия:
      Премьер — член ЦК к. д. партии Муромцев.
      Министр внутренних дел — Милюков или Петрункевич.
      Министр юстиции — Набоков или Караваев.
      Министр иностранных дел — Милюков или Извольский.
      Министр финансов — Герценштейн.
      Государственный контролер — Шипов.
      Военный, морской и министр двора — по усмотрению Е. И. Величества».
      Милюков ответил не сразу, должен был справиться с охватившим его волнением. Достал свой карандаш, следом за фамилией «Шипов» каллиграфически вывел «Гучков», протянул Трепову.
      — Сработаетесь? — удивился Дмитрий Федорович так, словно кабинет уже утвержден. — Он ведь со Столыпиным, во всем с Петром Аркадьевичем.
      — Ради вхождения в кабинет Гучков поменяет ориентацию.
      — Полагаете? Отчего?
      — Слишком молодой политик, слишком эмоциональный человек, слишком проломистый купец. Трепов рассмеялся:
      — Исчерпывающая характеристика!
      Трепов написал Милюкову свой личный телефон, в спальню, и просил звонить в любое время дня и ночи.
      — Я верю, что кабинет будет утвержден на этих днях, ждите от меня вестей.