— Вы организуете систему, которая эксплуатирует, Кирилл. Мы хотим организовать такую систему, где эксплуатации не будет, то есть не будет произвольного, вами устанавливаемого, распределения продукта.
      — Лет через пятьдесят мы к этой проблеме в России придем, Феликс; вы — раньше, вы, поляки, ближе к Западу, к их организации, вы открыты ветрам прогресса более, чем мы, русские, от вас «Фарбен» и «Крупп» в пятистах верстах работают. Вообще в Польше более тяготеют к Европе, к немецкой индустриальной модели, разве нет?
      — Смотря кто. Рабочие тяготеют к русским товарищам, и это понятно, потому что русские рабочие сейчас формулируют свои социальные требования самым революционным образом; ваши коллеги, польские заводчики и финансисты, понятно, глядят на Берлин или Париж. Пожалуй, на Париж больше — Берлин они считают агрессором, оттяпавшим половину Польши.
      — Значит, если мы посулим им помощь в борьбе за возвращение этих земель — они станут поддерживать нас?
      — Мы постараемся не позволить, — ответил Дзержинский. — Финансы, не подтвержденные мускульной силою, мало что значат. Подкармливать химеру национализма — преступно, это к крови ведет.
      — Значит, будете продолжать стачки?
      — Обязательно. До тех пор, пока не удовлетворят наши требования.
      — Это ведь не наша прерогатива, Феликс, это обязанности правительства — удовлетворить ваши экономические требования.
      — Что Витте без вас может?
      — Мы постоянно подвергаем его критике.
      — Мы тоже.
      — Значит, есть поле для переговоров.
      — Нет. Вы требуете от него линии, которая бы активнее защищала ваши интересы, а мы жмем слева — совершенно разные вещи.
      — Дайте нам привести в Зимний серьезное, по-настоящему ответственное министерство — мы сразу же вдохнем жизнь в промышленность… Каковы будут ваши требования, Феликс, если мы сможем поставить на место Витте мудрого политика?
      — Восьмичасовой рабочий день, социальное страхование, свобода для профессиональных союзов, повышение заработной платы.
      — До какого предела?
      — До такого предела, чтобы дети не пухли с голода. До такого предела, чтобы семья из пяти человек могла иметь хотя бы две комнаты. Вы губите поколения, заставляя спать на нарах, в одной конуре, бабку, мать с отцом и двух детей, вы поколение развращаете и калечите с малолетства, Кирилл.
      — Согласен, но мы же не можем все дать! Государство подобно живому организму, тут иллюзии невозможны! Мы хотим дать, очень хотим!
      — Что именно? — Дзержинский подался вперед. — Что? Вы сможете отдать лишь то, что мы вынудим, Кирилл: я не вас лично имею в виду, но поймите — среди рабов нельзя жить свободным, вы не можете существовать отдельно от того класса, представителем которого являетесь, — свои же сомнут.
      — Феликс, забастовки разрушают не царский строй, а страну. Чем больше бастующих, тем меньше продукта, чем меньше продукта, тем беднее государство. О каком удовлетворении требовании может идти речь, когда в банках денег нет из-за ваших страйков?!
      — Денег нет из-за того, что все средства шли на войну, на двор, на полицию!
      — Не мы эту войну начали.
      — А кто же? Мы?
      — История неуправляема, Феликс.
      — Зачем же тогда хотите взять власть, если не верите в управляемость истории? Это очень легко и удобно — уповать на фатум.
      — Не фатум, нет… Уповать надо на дело, на его всемирную общность.
      — О какой всемирной общности может идти речь, если английский рабочий получает в двенадцать раз больше русского! Вашими методами постепенности Россию с мертвой точки не сдвинешь. Вас засосет та же бюрократия, которую вы так бранили раньше.
      — Мы ограничим права бюрократии. Это в наших силах.
      — Кирилл, мы не сговоримся с вами.
      — Значит, раньше, когда бежали из Сибири, могли сговариваться, а сейчас, когда набираете силу, не сможем?
      — Силу набираем не только мы — вы тоже. В этом — суть. Происходит поляризация сил, Кирилл, и это — логично, это развитие, против этого мы с вами бессильны.
      — Не делайте из прогресса фетиша, Феликс. Прогресс идет постольку, поскольку в его поступательность вкладывают старание все люди.
      — Верно. Но за это старание вы получаете сто тысяч рублей в месяц, а рабочий — двадцать пять.
      До начала операции оставалось полтора часа.
      «Я должен уйти, — подумал Дзержинский. — Мне надо быть очень спокойным на Тамке. А я начинаю сердиться. Лучше доспорить потом. А доспорить придется, иначе это нечестно будет. Николаев прав: когда было плохо — говорил, а сейчас — небрежение к доводам».
      — Вы торопитесь? — спросил Николаев. — Я сказал Джону, чтобы он накрыл стол к шести.
      — К восьми. А еще лучше к девяти.
      — У вас в шесть «аппойнтмент»?
      Дзержинский вдруг рассмеялся — напряжение сразу снялось.
      — «Аппойнтмент», — повторил он, — да, действительно, встреча, только — в отличие от американского «аппойнтмента» — заранее не обговоренная… Как Джон Иванович?
      — А что ему? Ему лучше, чем нам с вами. Американец… Он, между прочим, заражен вашими идеями… Я, знаете, глядя на него, американских философов вспоминаю. Они — занятны. Они верно утверждают, что если два человека придерживаются различных, во внешнем выражении, убеждений, но согласны на их основе действовать одинаковым образом, то нет никакой практически разницы в их позициях. Неужели мы с вами не можем так же, на основе переговоров, на основе эволюции, жить вместе, дружно жить?
      — Это вы Пирса цитировали? Коли вы о нем, Кирилл, то не получится у нас вместе. Изначально не получится. Он интересен, Пирс, слов нет, не до конца еще проанализирован. «Человек — узелок привычек» — это занятно. Я помню Пирса, я в тюрьме его конспектировал, правда, во французском переводе. Он занятен, спору нет, особенно главное в нем: человеческое состояние определяется сомнением и верой; единственный мост между этими первоосновами — мышление. По Пирсу, мышление необходимо лишь для того, чтобы переступить грань сомнения и очутиться в области веры, открывающей путь к действию. В Америке его постулатами можно объединить группу организаторов, но ведь у них они есть, а у нас
      — нет! У нас организатор — значит владелец, у них — тот, кто отлаживает улучшение производства паровозов. Это новое в мире капитала, это пока у них только. И потом Пирсова формулировка истины, как всеобщего принудительного верования — не может быть принята нами, казарменно это, при внешнем демократизме подводов читателя к такому заключению. Не пройдет у нас Пирс, дорогой Кирилл, не ставьте на него. Хочу задать вам вопрос. Важный. Можно?
      — Все можно, — ответил Николаев, чувствуя усталость — Дзержинский своей холодной логикой вел за собою, и не было сил отбросить его доводы, доказательно их разбить или — что более всего Николаев любил — высмеять.
      — Вы сказали вашим коллегам по Московскому комитету, что помогали нам деньгами?
      — Нет. Какое это имеет значение? — удивился Николаев.
      — Огромное. Вас заподозрят в неискренности. Скажите.
      — Скажу, — задумчиво согласился Николаев.
      — Второе. Это уже нас касается — так что вольны не отвечать. Будете просить у правительства помощи против бастующих?
      — Если миром не договоримся — придется.
      — Разрешите стрелять в рабочих?
      — Нет.
      — Так не бывает. Если солдаты вызваны, они должны «навести порядок». Рабочие не пустят их на фабрику миром. На фабрику можно будет войти только после обстрела.
      — Значит, миром не хотите?
      — Хотим.
      — Ну и давайте, Феликс! Я ж за этим приехал! Выборы в думу на носу!
      — Сколько ваших может пройти в думу?
      — Человек сто — убежден.
      Дзержинский поднялся.
      — А наших? — спросил он. — Десять? Сто — от десяти тысяч и десять от ста миллионов? Хотим миром, Кирилл, — повторил он. — Но разве ж это мир?
      … Не доходя двух кварталов до Тамки, Дзержинский встретил Пилипченко — он был определен инструктором по обращению с оружием.
      — Все в сборе? — тихо спросил Дзержинский.
      — Да, товарищ Юзеф. Вот ваш наган и две бомбы. Кольцо знаете как срывать?
      — Знаю. Только мне бомбы не нужны, — Дзержинский неумело сунул наган в карман пальто. — Сколько «архангелов» пришло?
      — Девяносто семь человек насчитали. Яцек с Вацлавом были у них, под дворников нарядились, с бляхами.
      — Ну и что?
      — Речи говорят.
      — Пьяных много?
      — Все пьяные. Коли страх, так чем его затушить, как не водкой?
      — Хорошо вооружены?
      — Наганы и кастеты.
      — Бомбы есть?
      — Есть. Но они их боятся. Они больше привычные кастетами бить.
      — Уншлихт с третьей дружиной?
      — Да. Ганецкий — со второй, Красный — в резерве, с ним еще десять человек.
      — Передашь Уншлихту и Ганецкому — когда я открою калитку особняка и выстрелю — пусть сразу же врываются следом за мной.
      — Ганецкий не велел пускать. Он мне велел охранять вас.
      — А командовать мною он вам не велел?
      — Это — нет.
      — Ну и ладно. Идите.
      Пилипченко повернулся по-солдатски, через левое плечо, но Дзержинский остановил его смущенно:
      — Ну-ка, покажите мне, как с этим проклятым наганом обращаться?
      — Значит, так, — ответил Пилипченко, — берешь боевое оружие в правую руку, оттягиваешь большим пальцем курок, проверяешь усики захлопа барабана — вот эти, видишь? Все. Теперь оружие готово к бою.
      Варшава — Краков — Берлин — Москва 1976 г.