- Петр Аркадьевич, полагаю, если бы правительство потребовало от Думы выдать закону социал-демократическую фракцию, лишив этих депутатов неприкосновенности, нужный баланс правого и левого крыла обрел бы желаемую стабильность.
      Столыпин отставил подстаканник (никогда не держал блюдце), покачал головой:
      - Да разве они пойдут на это? Думе престижнее принять из моих рук рескрипт о новом роспуске, чтобы затем попрекать диктаторством, нежели выдать правосудию социал-демократических террористов...
      Это был уж не намек, но план желаемой комбинации; никого не должно волновать, что социал-демократы были традиционными противниками террора; совершенно не важно, что доводы депутатов, будь то ленинцы или плехановцы, опровержениям не поддавались (ход затаенных мыслей премьера сделался Герасимову совершенно понятным).
      Утром он пригласил к себе полковника Кулакова:
      - Вы мне говорили о вашем сотруднике... <Казанская>, кажется? Она по-прежнему освещает социал-демократов?
      - Конечно.
      - Фамилия ее...
      - Шорникова, Екатерина Шорникова.
      - Она с вами в Казани начала работать?
      - Да.
      - Смышлена?
      - Весьма.
      - Сейчас, если мне не изменяет память, она состоит секретарем военной организации социал-демократов?
      - Да. И пропагандистом.
      - Прекрасно. Сколько вы ей платите?
      - Пятьдесят рублей ежемесячно.
      - Не будете возражать, если я встречусь с ней?
      - Хотите забрать себе? - усмехнувшись, спросил Кулаков. - Обидно, конечно, я ее три года пестовал...
      - Помилуйте, полковник, - вздохнул Герасимов, - неужели вы полагаете, что я могу позволить себе некорпоративный поступок?! Шорникова была, есть и впредь будет вашим и только вашим сотрудником. Речь идет лишь о том, чтобы я ее сам помял, - сколь может оказаться полезной в том предприятии, которое нам предстоит осуществить...
      - Извольте назначить время, Александр Васильевич... Я вызову ее на конспиративную квартиру.
      Оглядев Шорникову оценивающим взглядом, - ничего привлекательного, лицо обычное, хотя фигурка вертлявенькая, - Герасимов пожал влажную ладонь женщины (двадцать четыре года всего, а выглядит на тридцать с гаком; что страх делает с человеком), поинтересовался:
      - Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей?
      - Кофе, пожалуйста.
      - Покрепче?
      Шорникова пожала плечами:
      - Я не очень ощущаю разницу между обычным и крепким.
      - Ну что вы, милая?! Крепкий кофе отличим сугубо, горчинка совершенно особая, очень пикантно...
      Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку; выпив, поинтересовался:
      - Алкоголь не употребляете?
      - Когда невмочь, - ответила женщина, выпив кофе залпом.
      - Не изволите ли коньячку?
      - Нет, благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя появляться, если от тебя пахнет...
      - Да, да, это вы совершенно правы... Екатерина Николаевна, вы решили работать с нами после того, как вас арестовали в Казани?
      - Именно так.
      - К какой партии тогда принадлежали?
      Шорникова несколько раздраженно спросила:
      - Разве вы не почитали мой формуляр, прежде чем назначить встречу?
      Не иначе, как полковник Кулаков просвещал барышню подробностями нашего ремесла, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлестче печатает в <Былом>, а дамочка, судя по всему, не чужда книге:
      - Конечно, читал, Екатерина Николаевна, как же иначе... Позвольте полюбопытствовать, откуда к вам пришло это типично жандармское словечко?
      Шорникова как-то странно, словно марионетка, пожала острыми плечами, отчего ее голова словно бы провалилась в туловище, и, задумчиво глядя в переносье полковника недвижными глазами, заметила:
      - Плохо, что вы, руководители имперской охраны, встречаете настоящих революционеров только в тюрьме, во время допросов. Там вы кажетесь себе победителями; послабее, вроде меня, ломаются в казематах; но ведь таких меньшинство... Вам бы самим парик надеть, очки какие, тужурку поплоше да походить бы на рефераты эсдеков или эсеров... Это ведь не сельские сходки, куда урядники сгоняют послушных мужиков, это турниры интеллектов... Там не то что <формуляр> услышишь, там такие ваши понятия, как <освещение>, <филерское наблюдение>, <секретная агентура>, разбирают досконально не по книгам, там собираются люди большого эксперимента... Вас как звать-то? неожиданно спросила Щорникова. - Или секрет? Тогда хоть назовитесь псевдонимом, а то мне говорить трудно.
      - Меня зовут Василием Александровичем. Я коллега по работе вашего руководителя...
      - Кулакова, что ль?
      - Он вам представился такой фамилией?
      Шорникова сухо усмехнулась:
      - Нет. Он назвался Велембовским. Но в тех кругах, где я вращалась в Казани до ареста, о полковнике Кулакове было известно все. Он соблюдал инструкцию, не сердитесь на него, он себя не расшифровывал...
      - Екатерина Николаевна, скажите откровенно, - начал Герасимов, испытывая некоторое неудобство от моментальной реакции молодой барышни, он понудил вас к сотрудничеству или вы сами решили связать свою жизнь с делом охраны спокойствия подданных империи?
      - Не знаю, - ответила Шорникова. - Сейчас каждый мой ответ будет в какой-то степени корыстным. Да, да, это так, я сама себя потеряла, господин Герасимов... То есть, Василий Александрович, простите пожалуйста...
      - Изволили видеть мой фотографический портрет?
      - Нет. Но словесный портрет знаю... Как-никак, я член военного комитета социал-демократов... Охранников, особенно таких, как вы, наиболее именитых, надобно знать в лицо...
      - Не сочтите за труд рассказать, кто составил мой словесный портрет?
      - Да разве мои коллеги по борьбе с самодержавием допустят такое, чтобы остались следы? - Шорникова вдруг странно, словно вспомнив что-то комическое, рассмеялась. - Н а ш и конспираторы тоже учёны...
      - А все-таки кто вам ближе по духу? Я ни в коей мере не сомневаюсь в вашей искренности, вопрос носит чисто риторический характер, поверьте. Один мой сотрудник - мы близки с ним, дружим много лет - признался, что в среде прежних единомышленников ему дышится вольготнее, чище... Я поинтересовался: отчего? И он ответил: <В ваших коллегах порою слишком заметна алчность и корысть, инстинкт гончих... И никакой идеи - лишь бы догнать и схватить за горло>. Я возразил: <Но ведь венец нашей работы это вербовка бывшего противника, заключение договора о сотрудничестве, дружество до гробовой доски>. А он мне: <Самое понятие <вербовки> таит в себе оттенок презрительности. У вас завербованных <подметками> зовут>. На что я ему заметил: <Я бы, имей силу, таких офицеров охраны ссылал в Сибирь>. А он горестно вздохнул: <Станьте сильным! Я хочу быть с теми, кто сейчас сильнее>... Вот так-то, Екатерина Николаевна...
      - Что касается меня, - Шорникова снова подняла острые плечи, - то я испугалась тюрьмы, Александр Васильевич... Тюрьма очень страшное место, особенно для женщины. Я обыкновенный корыстный предатель... Корысть, обостренное ощущение неудобства, страх... Я надежнее вашего друга, который подчеркивал строчки в сочинении мракобесов... Я гадина, Александр Васильевич, мне пути назад нет, а ваш друг был двойником, вы его бойтесь.
      Ну и девка, подумал Герасимов, ну и чувствительная, Кузякин-то и вправду был двойником, но меня это устраивало, я его как через лупу наблюдал, психологию двойного предателя тайной полиции надобно знать, без этого никак нельзя...
      - Зря вы эдак-то о себе, - заметил Герасимов, вздохнув, и сразу же понял, что женщина ощутила неискренность вздоха; не взбрыкнула б, стерва, агент тогда хорошо работает, когда в империи мир и благодать, а если все враскачку идет, вильнет хвостом - ищи ветра в поле! - Я к вам с серьезным предложением, Екатерина Николаевна... Если позволите, я поначалу задам вам вопрос: списками военной организации вы владеете в полной мере?
      - Конечно.
      - Недоверия к себе со стороны товарищей не ощущали?
      - Нет.
      - Вы сердитесь на меня за что-то?
      - Теперь нет. А когда вы вознамерились прочитать мне проповедь о том, сколь благородна моя работа и как вы цените мой мужественный труд, я захолодела... Не надо эмоций, господин Герасимов. Я слишком эмоциональна, поэтому предпочитаю отношения вполне деловые: вы оплачиваете мой труд, я гарантирую качество. И все. Уговорились?
      - Конечно, Екатерина Николаевна. Раз и навсегда... Поэтому я совершенно откровенно открываю мой замысел, хотя делать этого, вы же все про нас знаете, не имею права... Мне хотелось бы связать военную организацию с думской фракцией социал-демократов. Возможно такое?
      - Думаю, да.
      - Как это можно сделать?
      - Очень просто. Я запущу идею моим матросикам и солдатам, что нужно связаться с социал-демократами и передать им наказ о солдатских требованиях к правительству. Вам ведь не моя организация нужна? Вам нужны социал-демократы в Думе, видимо, так?
      - Ну, это как пойдет, - с некоторым страхом ответил Герасимов, так точно в десятку била барышня.
      Шорникова поморщилась:
      - Будет вам, полковник... Начинаете серьезное дело и не верите тому, кто вам его поставит... Мы ведь, перевербованные, люди без кожи, обидчивы, как женщины в критическом возрасте. Если уж начинаем дело, так доверие, причем полное, до конца... Я ведь знаю всех членов ЦК, всех членов социал-демократической организации, постоянно встречаюсь с Карповым, Чхеидзе, Мартовым, Доманским, Троцким...
      - Карпов - это...
      - Да, да, именно так - Ленин.
      - Где он, кстати, сейчас?
      - Постоянно меняет квартиры, вы ж за ним охотитесь, газеты с его статьями конфискуете...
      - Словом, место его нынешнего жительства вам неизвестно?
      - Нет.
      - А сможете узнать?
      - По-моему, связав военную организацию с думской фракцией социал-демократов, вам будет легче нейтрализовать Ленина.
      - Разумно, - согласился Герасимов.
      - Все явки военной организации, все связи в России хранятся у меня дома, господин полковник...
      - Видимо, для надежности охраны этого бесценного архива стоит завести какую-нибудь кухарку, няньку, что ли... Пусть постоянно кто-то будет у вас дома...
      - Хотите подвести своего агента? - понимающе уточнила Шорникова. - Вы ж меня провалите: хороша себе революционерка, кухарку завела...
      - Мы имеем возможность контролировать вашу искренность по-иному, Екатерина Николаевна... Более того, мы это делаем постоянно. И я не обижусь, ежели вы, своими возможностями, станете проверять мою честность по отношению к вам... Ничего не попишешь, правила игры...
      - Я не играю, - отрезала Шорникова. - Я служу. А коли употребили слово <играю>, то добавьте - <со смертью>. Каждый час. Любую минуту.
      - Екатерина Николаевна, я счастлив знакомству с вами, право... Беседовать с вами сложно, но лучше с умным потерять, чем с дурным найти. Вы правы, я сказал несуразность - ни о какой кухарке не может быть и речи. Просто я неумно и топорно намекнул на возможность прибавки дополнительных денег к вашему окладу содержания... Вы пятьдесят рублей в месяц изволите получать?
      Шорникова снова засмеялась, будто вспомнила что-то забавное:
      - Надобно иначе сказать, Александр Васильевич... Надобно сказать: <Мы платим вам пятьдесят рублей в месяц>... Не я изволю получать, как вы заметили, а вы мне отстегиваете. Мне не надо дополнительной платы, я удовлетворена тем, что имею.
      - Во всяком случае, в любой момент я оплачу все ваши расходы. Все, Екатерина Николаевна. И мне, кстати говоря, будет очень приятно сделать это. Превыше всего ценю в людях ум и особую изюминку...
      - У тех, кто отступил, одна надежда, господин полковник... Имя этой надежде - власть.
      - Сильная власть, - уточнил Герасимов. - Способная на волевые решения... Кстати, Доманский - это кто?
      - Это псевдоним. Настоящая фамилия этого члена ЦК Дзержинский.
      - Не тот ли, что особенно дружен с Лениным и Люксембург?
      - Именно.
      - А где он сейчас?
      - Здесь. Координирует работу поляков и литовцев с русскими.
      - Адрес его явок вам известен?
      - Он умеет конспирировать, как Ленин.
      - Поищем сами... Когда вы сможете внести свои предложения по поводу думской фракции социал-демократов и их связей с военной организацией партии?
      - Связей нет... Зачем вы так? Мы же уговорились говорить правду... Связи военных с думской фракцией надо создать...
      - Сможете?
      - Постараюсь...
      Вскоре Герасимов получил информацию, что двадцать девятого апреля девятьсот седьмого года в общежитии политехнического института в присутствии члена государственной Думы, социал-демократа Геруса состоялось собрание солдат, на котором по предложению нескольких военных и <пропагандиста> Шорниковой было решено послать в государственную Думу от имени военной организации наказ социал-демократической фракции, в котором будут изложены пожелания армии...
      Сразу же по прочтении этого сообщения Герасимов отправился к Столыпину.
      - Я бы хотел прочитать текст этого наказа, - сказал премьер, скажите на милость, к армии подбираются, а? Ну и ну! Такого я себе представить не мог! Это же прямой вызов трону, не находите?!
      Эк играет, подумал тогда Герасимов, будто бы и не он подтолкнул меня к этой провокации?! Или у них, у лидеров, отшибает память? Выжимая из себя по каплям раба, подумал Герасимов, прав был Чехов, все мы рабы, Петр Аркадьевич прекраснейшим образом помнит наш разговор и результатов моей работы ждал затаенно; наконец дождался; все он помнит, но играет свою игру, играет тонко...
      Назавтра, встретившись с <Казанской>, Герасимов получил текст наказа, в котором были и его фразы; сработано намертво, не отмоешься; наказ, записанный под диктовку тайной полиции, можно вполне трактовать как призыв к неповиновению властям, подстрекательство к бунту, - угрозу повторения девятьсот пятого.
      Столыпин, прочитав наказ, брезгливо его от себя отодвинул:
      - Такого рода бумаги не имеют права объявиться в Думе, Александр Васильевич. Меня не волнует возможность конфликта с кем бы то ни было. Пусть думские соловьи заливаются, кляня меня супостатом, но самодержавие мне важнее всего, им я призван к службе, ему я готов и жизнь отдать... Как полагаете поступить?
      - Мне бы хотелось послушать вашего совета, Петр Аркадьевич, - ответил Герасимов, прекрасно понимая, что в аккуратных словах Столыпина содержалась ясная программа: необходим арест социал-демократов и военных, конфликт с Думой и, как следствие, ее разгон. Новый выборный закон был уже в столе премьера, оставалось только получить повод, чтобы его распубликовать. Арест думской фракции без приказа, думал Герасимов, я проводить не стану, проведешь, а назавтра выгонят взашей, скажут, самовольничал, поступил без санкции сверху.
      - Мой совет таков: поступать строго по закону, полковник, - сухо ответил Столыпин. - Самоуправство мы никому не позволим, но если вы получите неопровержимые данные, что делегация намерена явиться к социал-демократическим депутатам, - заарестуйте... При этом, однако, помните, что улики должны быть налицо, как-никак неприкосновенность и так далее... Иначе я отрекусь от вас. Не обессудьте за прямоту, но уж лучше все с самого начала обговорить добром, чем таить неприязнь друг к другу, если что-то сорвется...
      - Текст наказа, подготовленного моим агентом, - Герасимов кивнул на две странички, лежавшие перед Столыпиным, - можно считать уликовым материалом?
      - Если этот наказ будет обнаружен у социал-демократов Думы, - вполне.
      - Хорошо, - Герасимов поднялся, - я предприму необходимые шаги немедля.
      ...В охранке Герасимов подписал ордер на обыск в помещении социал-демократической фракции, которая арендовала здание на Невском, в доме девяносто два, второй этаж; наряды филеров дежурили круглосуточно: в тот момент, когда солдаты появятся со своим наказом, нагрянет обыск, дело сделано, конец второй Думы.
      Пятого мая в семь тридцать вечера делегация солдат пришла к депутатам на Невский.
      Филеры немедленно сообщили об этом в охранку. Герасимов, как на грех, отправился ужинать в <Кюба> с маклером Гвоздинским: играть начал на бирже по-крупному, информацией о ситуации во всех биржах, обществах кредита, крупнейших предприятиях владел безраздельно, ибо агентура освещала их ежедневно, - основанием для постановки негласного наблюдения за денежными тузами явилось дело миллионера Морозова, который давал деньги большевикам, и безумие капиталиста Шмита, возглавлявшего стачку рабочих на своей же фабрике в пятом году на Красной Пресне.
      Сообщение о начале коронного дела получил полковник Владимир Иезекилович Еленский, ближайший друг полковника Кулакова, у которого Герасимов отобрал Шорникову.
      Дудки тебе, а не коронная операция, подумал Еленский о Герасимове, опустив трубку телефона; перебьешься; ишь, к премьеру каждодневно ездит; пора б и честь знать; отправят голубчика куда-нибудь, в тмутаракань клопов кормить, а то и вовсе погоны отымут, в отставку.
      Еленский достал из кармана большие золотые часы Павла Буре, положил их перед собою и дал минутной стрелке отстучать пятнадцать минут. Думские социал-демократы люди многоопытные, голову в петлю совать не намерены, солдат с наказом быстренько спровадят, - разве можно давать повод царским опричникам?! Они только этого и ждут, и так под топором живем...
      Через пятнадцать минут личная агентура Еленского сообщила, что солдаты уже покинули думскую фракцию; он и объявил тревогу по охране.
      Когда на Невский ворвались жандармы, в кабинетах фракции социал-демократов никого, кроме депутатов Думы, не было уже; руководивший налетом ротмистр Прибыло растерялся, ибо Герасимов сообщил ему загодя, что у депутатов будут солдаты; через час прибыли чиновники судебного ведомства, начался обыск, наказа, понятно, не обнаружили.
      Обо всем случившемся Герасимов узнал около полуночи, когда в самом благодушном настроении после заключенной сделки вернулся домой; узнав обо всем, похолодел, - крах, провал, конец карьере.
      Ринулся в охранку; отправил наряд в казармы, приказав арестовать всех солдат; каждый член делегации, посетивший фракцию, был известен ему от Шорниковой; введенный в операцию матрос Морского экипажа Архипов (впрямую агентом не был, но отдельные услуги оказывал и раньше) сразу же рассказал прокурорским то, что было ему предписано заранее.
      Копию наказа, хранившуюся в сейфе шефа охранки, без которого все дело лопнуло бы, как мыльный пузырь, Герасимов передал прокурору; агент Архипов заученно подтвердил подлинность текста; несмотря на колебания кадетов, часть из которых склонялась к тому, чтобы выдать правосудию социал-демократических кандидатов, общее голосование решило отказать правительству: <Дело дурно пахнет, чувствуется провокация охраны, нужны более весомые доказательства>.
      Что и требовалось доказать!
      Третьего июня девятьсот седьмого года вторая Дума была распущена; социал-демократов засудили на каторгу; новый выборный закон гарантировал Столыпину вполне послушное большинство; Запад и левые издания в России прореагировали на процесс однозначно: <Террор самодержавия продолжается! Свободы, <дарованные> монархом, - миф и обман, несчастная Россия>.
      Именно поэтому процесс над депутатами первой Думы Столыпин решил провести мягко, ибо судили не левых, а в основном кадетов, - с этими можно хоть как-то сговориться, хоть и болтуны, линии нет, каждый сам себе Цезарь. Минус на минус дает плюс; покричат и перестанут; у народа короткая память; пусть потешатся речами профессоров и приват-доцентов, важно, чтобы поскорее забыли о том, что говорили в военном суде социал-демократы второй Думы.
      Именно поэтому Герасимов и не торопился на вечернее заседание суда, а обдумывал новую комбинацию, ту, которая должна будет вознести его. На меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, то есть заместитель Столыпина, он теперь не согласен...
      Обедал Герасимов у себя на конспиративной квартире, в маленьком кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов, рекомендовали лечить почки и печень старым народным способом: вареной печенью и почками цыплят, но обязательно запивать наваристым бульоном. Поскольку птицы и животные созданы по образу и подобию человеческому, то, само собою разумеется, говорили эскулапы, их органы содержат те же вещества, что и человеческие, - дополнительное питание для пораженных регионов организма; Герасимов страдал почечными коликами и увеличением печени; потроха помогали, стал чувствовать себя легче после визита к доктору Абрамсону...
      На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина, овощи на пару и немного белой рыбы; готовил здесь же Кузнецов, в прошлом агент охраны; большой кулинар, мастер на выдумки; пописывал стихи, кстати.
      Заключив обед чашкой кофе (несмотря на запрет Абрамсона, не мог отказать себе в этой маленькой радости), поднялся и снова четко вспомнил лицо мужчины с блокнотиками, сидевшего рядом в зале судебного заседания...
      Господи, чуть не ахнул он, да уж не Доманский ли это?
      Срочно запросил формуляр; принесли вскорости; хоть внешность и изменена, но ведь это он, Дзержинский, кто ж еще?!
      Вызвал наряд филеров, сказал, что будут брать одного из наиболее опасных преступников империи; поляк; гордыня; что русский снесет, то лях не простит, так что оружие держите наготове, может отстреливаться; нужен живым, но если поймете, что уходит, бейте наповал.
      (Последние слова свои Герасимову особенно понравились - школа Столыпина; ничего впрямую, все шепотком, с намеком; самый надежный путь постепенного развития демократии: пусть думают, шевелят мозгами, а то все им приказ, да приказ, будто собственной головы нет.)
      На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной еще, на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор можно будет получить у корреспондента <Тайма> Мити Сивкина, тем более что ждать открытой схватки в зале не приходится; кроме Рамишвили, никто не пойдет на драку, все будут прятать главное между строк, а России сейчас подайте открытое слово, а не парламентскую игру.
      Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания (поначалу было как-то стыдно черкать написанное другим; отчетливо представлял, что и его рукопись или статью могут эдак же царапать; хорошо б ко всеобщему благу, но ведь чаще выхватывают фразу, чтоб вцепиться в нее по-бульдожьи); особенно его интересовала позиция социалистов-революционеров в деле процесса над первой Думой; многие его друзья принадлежали к этой партии; люди, фанатично преданные идее; пусть ошибаются - ставка на крестьянскую общину во время взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание от Запада, - но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они союзники; а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.
      Сидел Дзержинский, как обычно, возле окна; устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто белым плюшем льда; навык конспиратора; впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда любил устраиваться так, чтобы можно было любоваться закатами; они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красными пожарищами по кронам близкого соснового леса...
      Работал Дзержинский стремительно. Всегда любовался Лениным; тот устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал, как заправская стенографистка; так же и говорил - быстро, атакующе; ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова; патриарх Русского марксизма весьма и весьма думал о том, какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленин не думал о форме, не страшился выглядеть задирой, дуэлянтом; дело, прежде всего дело, бог с ней, с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из государственного совета...
      Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской <Земли и Воли> в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер, - в этом у Дзержинского глаз был абсолютен. Он моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело снявшего черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты.
      Спустя неделю Дзержинский отправит в Варшаву, в редакцию <Червоного Штандарта>, заметку без подписи:
      <Фарс процесса над бывшими членами первой государственной Думы
      закончился. О том, каков смысл этого фарса, я напишу позже. Сейчас
      хочу лишь отметить, что в день оглашения приговора ни в кулуарах, ни
      в канцеляриях не было видно ни одного адвоката из причастных к
      процессу, публики тоже нет, одни корреспонденты.
      На скамье подсудимых - единственный обвиняемый, арестованный
      Окунев.
      Секретарь торопливым однотонным голосом начинает чтение
      обвинительного приговора.
      Все обвиняемые присуждены на основании ст. 52 п. З ч. 1, ст. 129
      и 53 уг. ул. к трехмесячному заключению в тюрьме. Ахтямов и Дьяченко
      за недоказанностью обвинения оправданы.
      Рамишвили постановлено не подвергать наказанию, - за зачетом
      полутора лет, проведенных в предварительном заключении.
      Опустела зала заседания. Лишь в коридоре раздавалось бряцание
      оружием солдат, отводивших Окунева обратно в тюрьму>.
      IV
      А еще через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро эсеров товарищем Петром*.
      _______________
      * Псевдоним Арона Каца, казненного в 1909 году.
      Разговор был осторожным; обвинение в провокации, да еще такого человека, как руководитель боевой организации и член ЦК Евно Азеф, дело нешуточное. Поэтому, постоянно ощущая осторожную напряженность собеседника, Дзержинский задал лишь один вопрос:
      - Мне бы хотелось знать: давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии?
      - Товарищ Астроном, могу не запрашивать мое ЦК: мы не вступаем ни в какие контакты с охранкой. У вас есть надежные сведения, что наш товарищ поддерживает связи с палачами?
      - Более всего я страшусь обвинить человека попусту, - ответил Дзержинский. - Тем более когда речь идет о революционере. Поэтому товарищам Чернову или Зензинову советовал бы передать все же мой вопрос. Он не случаен.
      - Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого?
      - Нет, - задумчиво ответил Дзержинский. - Полагаю это преждевременным.
      - Хорошо. Я передам ваш вопрос товарищам в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой организации... Называли даже имя товарища Ивана. Смешно... Это то же, что упрекать Николая Романова в борьбе против монархии. Явные фокусы полиции, попытка скомпрометировать лучших. Иван - создатель боевой организации, гроза сатрапов...
      - Вы имеете в виду Азефа? - спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что задал этот вопрос, - так напрягся собеседник. - Мне всегда казалось, что истинным создателем боевой организации был Гершуни... Яцек Каляев много рассказывал о нем...
      - Знали Каляева?
      - Он был моим другом, товарищ Петр.
      - А мне он был как брат... Я смогу ответить вам через неделю, товарищ Астроном.
      - Тогда это лучше сделать в Варшаве. Ваши знают, как со мной связаться, до свиданья.
      Этой же ночью Дзержднский выехал в Лодзь...