Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
      ГОРЕНИЕ
      Фрагмент романа-хроники
      Период с девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год часть исследователей относит к вполне благополучным годам нашего государства, отмеченным началом демократического процесса, столь непривычного для традиций абсолютистского строя, в то время как другая часть ученых видит в этих именно годах окончательное созревание того накального чувства гнева, которое и привело к свержению династии Романовых и торжеству социалистической революции.
      Эти исследования (в противовес тем, которые в своих поисках руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов, не чужды мистике и былинному ладу) утверждают, что после разгрома первой русской революции, несмотря на провозглашение ряда свобод, под скипетром самодержавного государя и надзором тайной полиции сановная реакция России начала массированное наступление на самое понятие прогресса, всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей экономический бум, страшилась <диффузии республиканских идей> и не хотела (а может быть, не могла) видеть реальные процессы, происходившие в стране: <этого не может быть, потому что этого не может быть никогда>.
      Именно эти годы не могут не привлекать к себе пристального внимания историков, ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна революции: <низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому>.
      Надежды на программу, выдвинутую политическим лидером (таким в ту пору считали Столыпина), были лишены основания, поскольку даже самый одаренный политик обречен на провал, если он лишен поддержки масс, во-первых, и, во-вторых, пытается провести нововведения самолично, без помощи штаба убежденных единомышленников.
      Действительно, несмотря на все потрясения первой русской революции, государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия, но и министерства промышленности, торговли, связи, транспорта, финансов остались прежними по форме и духу; сцена двух-трех министров не внесла кардинальных коррективов в экономический организм страны, что совершенно необходимо мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто невозможен. Законодательство, без которого прогресс немыслим, также не претерпело никаких изменений. Буржуазные партии не могли да и не очень-то умели скорректировать право в угоду намечавшимся процессам капиталистического, то есть в сравнении с общинным, прогрессивного развития; монархия ничего не хотела отдавать капиталистическому конкуренту; сам держу; я абсолют.
      Именно поэтому надежды слабой русской буржуазии на эволюционный путь развития, на то, что с Царским Селом можно сговориться добром, были иллюзией.
      Именно поэтому - как реакция на державную непозволительность - Россию разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные попытки сколачивания блоков, противостоявших друг другу.
      Именно поэтому Россия той поры - ежечасно и ежедневно - становилась конденсатом революции, которая лишь и могла вывести страну из состояния общинной отсталости на дорогу прогресса.
      Тщательное исследование документов той эпохи подтверждает, что из стадвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч человек, объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в ночи, которые пунктирно освещали путь в будущее.
      ...Одним из таких человеко-искр был Феликс Дзержинский.
      I
      Дзержинский спешил в Петербург потому, что там начинался суд над депутатами разогнанной Столыпиным первой государственной Думы.
      В поезде, прижавшись головою к холодному стеклу, по которому ползли крупные капли дождя, Дзержинский читал корреспонденцию в черносотенном <Русском Знамени> о выступлении председателя <Союза Русского Народа> доктора Дубровина перед союзниками в Вологде:
      <Наш народ не принимал и не примет Думу, поскольку она есть не
      что иное, как порождение сил, чуждых русской национальной идее,
      которая была, есть и будет идеей самодержавной, персонифицированной в
      образе вождя, неограниченного монарха, принимающего решения,
      неподвластные ничьему обсуждению. Пусть Запад, прогнивший в
      конституционном разврате, называет Русь-матушку <державой рабов>,
      пусть! Это от страха перед нашей могучей силой, раскинувшейся от
      Варшавы до Владивостока! Какая еще в мире держава может сравниться с
      нашей силою и раздольем?! Заговор иноземных сил против русского духа
      - вот что такое Дума!>
      Дзержинский сунул газету в карман, недоуменно пожал плечами. Неужели этот самый доктор не видит, что Россия отстала от Запада по всем направлениям? Неужели национализм может сделать человека полубезумным?
      Кадеты в своих газетах прекраснодушничали, упоенно писали о новой поре, когда исполнительная и законодательная власть найдет в себе мужество завершить под скипетром государя то, что началось в стране после того, как завершилась революция. А что началось? Отчаяние, неверие в способность сановников и молодящихся приват-доцентов сделать хоть что-нибудь, салонное сотрясение воздуха, пустая болтовня, страх перед кардинальным решением.
      Правоцентристская партия <17 октября>, гучковские октябристы (ах, Кирилл Прокопьевич Николаев, не к тем вы примкнули, жаль, голова светлая, болезнь страны видели еще в девятьсот втором, отчего же эдакий пируэт?!) бранили кадетов за левизну, социал-демократов - за бунтарство. <Союз Русского Народа> - за негибкость, на одной только первой полосе сорок семь раз повторено: <патриотизм и национализм>; крылатый лозунг Александра Ивановича Гучкова; десять процентов грамотных на всю страну, про метрополитен знают пятьдесят тысяч, имеющих деньги на выезд в Берлин или Париж; махонькая Англия льет чугуна в три раза больше России, а уж сколько пароходов строит и паровозов, - сказать страшно, позор Российской империи, плетемся в хвосте прогресса, стыд и срам.
      Ощущать надвижение общественных катаклизмов дано отнюдь не каждому политику; требовать знания социальных подробностей, которыми всегда отмечен кризис умирающей власти, - значит мечтать о невозможном; таланты, как правило, рождаются передовой идеей; эпохи посредственности отмечены серостью искусства и науки; именно революция выдвигает тех, кто умеет в капле воды видеть звезды.
      ...Спускаясь по мокрым ступеням вокзала, Дзержинский сразу же заметил толстого, громадноростого Евно Азефа. Тот, подняв воротник дорогого пальто, быстро шел к закрытому экипажу. Лицо человека, который ждал его в нем, было видно Дзержинскому одно лишь мгновение - незнакомое, холеное, несколько мертвенное.
      Товарищи эсеры, подумал Дзержинский, верны себе: шикарные городские революционеры, при этом защитники крестьянской общины!
      ...Дзержинский не знал и не мог тогда знать, что встречал Азефа не товарищ по партии, а Александр Васильевич Герасимов, начальник петербургской охранки, сыгравший, кстати говоря, не последнюю роль в дальнейшей судьбе Феликса Эдмундовича.
      ...Свиты Его величества генерал-майор Дмитрий Федорович Трепов принадлежал к старинному дворянскому роду. Братья его - Александр, егермейстер, сенатор, член государственного совета; Владимир, тайный советник и шталмейстер, член государственного совета и сенатор; Федор, генерал-адъютант, член государственного совета и сенатор, - воспитывались, как и он сам, в доме отца, Федора Федоровича, того самого Санкт-Петербургского градоначальника, в которого 24 января 1878 года стреляла Вера Ивановна Засулич - месть за порку в тюрьмах и доведение арестантов до самоубийства.
      Младший сын, Дмитрий Трепов, пережил покушение на отца особенно тяжко, поэтому, кончив Пажеский корпус и прослужив в лейб-гвардии конном полку, он отказался от карьеры, которая, конечно же, была бы стремительной, поменял форму гвардейца на жандармские погоны и сделался московским обер-полицмейстером в возрасте сорока одного года; поставил на Зубатова, устроил с его помощью торжественное шествие рабочих во главе с великим князем Сергеем Александровичем к памятнику Александру II, нареченному <освободителем>; возложили венки, провели панихиду; никаких революционных выступлений не было; Трепов ликовал: план Зубатова оказался той панацеей, которая даст империи успокоение, позволит навсегда искоренить крамолу революции, бредни социалистов, одержимых западной идеей.
      Однако же перемещения, на которые столь скор Двор (кто первый нашептал на ухо государыне или Самому, тот и победил), больно ранили Трепова, когда он, не справившись с беспорядками в первопрестольной, был отлучен от должности с приказом отправиться в действующую армию, на Дальний Восток. А как он мог справиться с чернью, когда войска терпели поражения в Маньчжурии, цены в Москве росли ежемесячно, власть отмалчивалась, являя народу державную величавость, которая на самом-то деле была проявлением обломовщины - люди, лишенные здоровой общественной идеи, не могли предложить ничего нового; удержание, только удержание существующего, никаких реформ, ни в коем случае не отступать от привычного: <не нами положено, не нам и менять>...
      Спасло чудо: в день, когда было объявлено про его отлучение от должности, девятнадцатилетний студент Полторацкий стрелял в Трепова за то, что по его приказу были избиты демонстранты, генерал отделался испугом; нажал на связи, появились сообщения в прессе; страдальцы, шуты и убогие нравились государю; тут еще подвалило <красное воскресенье> - вместо дальневосточной окраины Трепов был переведен в Петербург, генерал-губернатором; приказ <патронов не жалеть> сделал его знаменем черносотенцев; назначили - спустя три месяца - товарищем министра внутренних дел и <заведовавшим полицией>, с оставлением в должности генерал-губернатора; в конце октября девятьсот пятого года, когда тучи сгустились над Царским Селом, получил назначение дворцовым комендантом самый близкий к государю сановник, вхож в кабинет в любое время дня...
      Именно он, Дмитрий Федорович Трепов, позвонив директору департамента полиции Лопухину, спросил, кого тот может рекомендовать на пост начальника петербургской охраны.
      - Полковника Герасимова, - ответил Лопухин. - Он Харьков крепко держит.
      Вызвав Герасимова в Петербург, Лопухин посоветовал:
      - Не вздумайте отказываться, Александр Васильевич. После <красного воскресенья> Трепов получил неограниченные полномочия от государя, человек он норова крутого, поломаете себе карьеру.
      Герасимов тем не менее весь день - накануне визита к петербургскому диктатору - готовил фразу, которая бы мотивировала резонность отказа: <Чтобы бороться с революцией, город надо знать как свой карман>.
      В кабинете Трепова, однако, сник и, кляня себя за врожденное рабство по отношению к вышестоящему начальнику, покорно согласился, заметив лишь, что боится не оправдать, подвести, не сдюжить.
      - Рачковский поможет, - хмуро произнес Трепов. - Завтра с утра и приступайте с богом.
      Герасимов прикрыл на мгновение веки и, стараясь не терять достоинство, произнес:
      - Но я должен сдать Харьков преемнику и семью сюда перевезти...
      - Через две недели вам надлежит быть здесь, - сказал Трепов. - Время не ждет.
      В тот день, когда - ровно через две недели - Герасимов вошел в кабинет Трепова, тот стоял у телефонного аппарата бледный, с капельками пота на висках, повторяя:
      - Господи, вот ужас-то, вот ужас, ужас, ужас, ужас...
      Так Герасимов узнал про то, что в Москве взорван бомбой эсеровских террористов великий князь Сергей Александрович.
      ...Часом позже Трепов бурей ворвался в кабинет директора департамента полиции Лопухина и, не прикрыв дверь, выкрикнул гневно:
      - Убийца!
      Через пять минут об этом узнал аппарат тайной полиции России. Лопухин был обречен.
      Да, здесь, в столице, схарчат в одночасье, подумал тогда Герасимов; кто смел, тот и съел; в смутное время о себе думать надо, только так и дано выжить, иначе погибель, нищета и бесславие.
      ...Старый змей Рачковский, состоя экспертом при Трепове, долго всматривался в холеное лицо Герасимова (провинциал, следит за внешностью, усы фиксатурит, удлиняет каблук, чтоб казаться выше, глаза, однако, торговые, с хитринкой), а потом грустно вздохнул:
      - Дмитрию Федоровичу известно, что в городе появилась террористическая группа. Готовят акт против великого князя Владимира, генерал-губернатора, бог знает, против кого еще... Денег не жалейте, но подлецов найдите. Если преуспеете - победитель, прохлопаете - конец вашему будущему, время крутое, кости хрустят, сначала-то своих ломают, это легче, искать не надо, под рукою, есть на ком зло выместить. Ну, а я чем могу, понятно, помогу.
      - Чем же? - поинтересовался Герасимов, не отводя взгляда от пергаментного лица Рачковского; мало в нем русского; женат на француженке, большую часть жизни провел в Европе, заведуя заграничной агентурой; знался с папой Львом тринадцатым, открыто ненавидел немцев, стоял за русско-французское единение; не иначе, республиканец. Немец, как и русский, консерватор и монархист; кайзера чтит, а для француза нет авторитета, несет, что душе угодно - на этом-то и погорел, голубь, когда прислал из Парижа письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, что ясновидец месье Филипп на самом деле скрытый масон, подведенный к Николаю и государыне змеями. Письмо не влестило, не угадал настроения Самого; министр Плеве, несмотря на былые заслуги Рачковского - Народную Волю он ведь разгромил, никто другой, - несмотря на его фантастические связи в кабинетах Европы, вышвырнул его в отставку. Лишь после того, как сам Плеве был разорван террористами в клочья и началась заваруха, Трепов возвратил Рачковского на права директора политической части департамента полиции с неограниченными полномочиями.
      ...Рачковский не только выдержал пронизывающий взгляд Герасимова, но самого шефа охранки заставил опустить глаза долу, подумав при этом: <Ты так на своих харьковских <подметок>* смотри, на меня не смей, затопчу>. Слово <взорву> даже про себя боялся произнести, поскольку министра Плеве с его подачи боевики порвали в клочья, не с чьей-нибудь еще.
      _______________
      * Агентура охранки.
      - Помогу идеями, - улыбнулся наконец Рачковский. - Они дорого стоят, а что есть на свете дороже, чем мужская дружба, Александр Васильевич?
      Такой перешагнет через труп и не посмотрит, подумал Герасимов, пожимая руку Рачковскому, либо его действительно держать в друзьях, или закапывать так, чтобы не поднялся.
      Вернувшись тогда в охранку, Герасимов, не испрашивая разрешения Трепова (тот увиливал от однозначных ответов, повторял, как все, что, мол, торопиться не надо, пусть все идет своим чередом, главное не проявлять суеты, величие державы говорит само за себя; европейские писаки только и ждут, как бы за что нас укусить, не дадим им такой привилегии, выдержка и еще раз выдержка, достойная нашей исторической традиции), вызвал помощников и сказал, что берет на себя внешнее наблюдение: будь то прослеживание маршрутов Витте и Трепова - в целях, понятно, их же безопасности, - наблюдение за членами государственной Думы и работу по летучим отрядам эсеровских террористов.
      После этого отправился в кабинет Евстратия Павловича Медникова, ближайшего дружка и помощника Зубатова, уволенного покойным Плеве без права проживания в столицах. Как часто бывало и ранее, увольнение начальника не сказалось на его аппарате. Поболев три месяца, дождавшись, пока уляжется шум, вернулся на службу как ни в чем не бывало. Был Медников коротконог, увалист, но в движениях между тем порывист; грамоте не учен; из унтеров; семья занималась в Ярославской губернии мелкой торговлей, пробавляясь розничным товаром; резвый на ум, сыпавший северными словечками, мол, сын народа, по-иностранному брезгую, да и рафинированным петербургским тоже - сплошные ужимки; именно этот человек, с зубатовской еще поры, ведал секретной агентурой северной столицы.
      Первая встреча с ним состоялась у Герасимова три года назад: в благословенные годы тишины и мира в империи сыск еще возглавлял Зубатов, был вызван в северную столицу с отчетом.
      Посмеиваясь, рассыпая словечки, словно горох по деревянному столу, Медников тогда говорил:
      - Плохо работаете, Александр Васильевич, с руки вон плохо, срам, срам! Ни единой типографии в своем Харькове не открыли, а поручик Кременецкий в Екатеринославской губернии каждый год четыре штуки накрывает...
      Герасимов захолодел от гнева:
      - Я типографии не арестовываю потому, милостивый государь Евстратий Павлович, что у нас таковых нет, а самому ставить на деньги департамента, чем занимается Кременецкий, чтоб внеочередные награды получать, - увольте, не стану.
      После этого до крайности неприятного разговора сразу же отправился к начальнику департамента полиции Лопухину:
      - Алексей Александрович, допустимо ли, что Медников и его фавориты тратят деньги департамента, помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом, арестовав последних, получают за это награды и звания?
      Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника. Воистину смелых боятся; кто кулаком по столу стукает, тот и победил; молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на такого - в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала, только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались...
      ...И вот, спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений; может, чего и не так было, так из-за того это, что пень неученый, но служить, чего не отнять, умею и начальству предан душою.
      - Молодец, - прервал его Герасимов. - Знаю. Только вы меня и отучили на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и министра Дурново кому отчеты ежедневные по секретной агентуре передаете?
      - Ну как же, Рачковскому, вашему советнику, и передаю, Александр Васильевич.
      - Так вот, отныне вы не ему только передавайте, а все, абсолютно все - мне. И никому больше. Ясно?
      - Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно, уж не сомневайтесь.
      - Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный, конкретный момент. Именно террор.
      - Значит, социал-демократов не освещать?
      - Господь с вами, - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника, - милейший... И социал-демократов освещать, и наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное - террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?
      - Савинков, кто ж еще, - ответил Медников, глядя на Герасимова влюбленным взглядом.
      - Подходов у вас к нему нет?
      - У меня? - переспросил тот.
      - Не у министра же.
      - Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников. - Не подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
      В тот же день три филера, привезенные Герасимовым из Харькова, доложили, что Медников из охраны отправился поздней ночью к Рачковскому, соблюдая при этом все меры предосторожности: трижды проверился, сворачивал в проходные дворы, видно, сильно нервничал.
      II
      Кухарка Рачковского, завербованная Герасимовым, всего разговора друзей не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского: <Запомни, за Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А потому тебе. И если он попадет к Герасимову, отвечать тебе придется головой, я двойной игры не прощаю>.
      Именно в это время Евно Филиппович Азеф с осторожной подачи Рачковского (через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) начал подготовку акта против министра внутренних дел Дурново, который перестал устраивать Трепова, поскольку личная разведка столичного диктатора принесла ему на блюдечке подарок: имя человека, который был готов взять на себя министерство внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий, но вполне справедливый порядок; звали его Петр Аркадьевич Столыпин; в отличие от Дурново, да практически от всех людей, входивших в орбиту Двора, он имел программу действий, во время бунтов не растерялся, был готов на волевые решения, не страшился ответственности.
      Естественно, наблюдение Герасимова засекло трех <извозчиков>, тершихся вокруг дома Дурново; почерк эсеров, те и Плеве таким же образом обложили; бомбисты, ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
      Старик филер, начавший службу еще в Третьей Канцелярии Его Императорского Величества в прошлом веке, обозначил в своих безграмотных рапортах некоего человека, замеченного вместе с <извозчиками> <нашим Филипповским>; как на грех, в это время Медников лежал с простудою, и рапортички попали Герасимову; тот вызвал старого филера на <дружескую беседу>, угостил рюмкой хереса и поинтересовался, отчего человека, подозреваемого в терроре, он называет <нашим>.
      - Да, господи, - сияя глазами, отрапортовал филер, - мне ж его еще три года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал. В булочной Филиппова это было, оттого мы его и обозвали <Филипповским>. Самый, сказал тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны, страх и гроза, умница и прохиндей...
      Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась. Герасимов отправился в департамент полиции, к Рачковскому. Тот, хоть и формально, числился начальником секретной части, несмотря на то, что проводил все дни в приемной Трепова.
      Выслушав вопрос Герасимова, пожал плечами, отошел к сейфу, где хранились имена <коронной> агентуры, принес на стол американские картотеки, предложил шефу охраны самому посмотреть все формуляры, недоумевал, откуда мог появиться этот самый <Филипповский>: <Скорее всего фантазия филера, они к старости все фантазеры; у меня, увы, сейчас нет никого, кто бы имел выходы на террор, я ж все больше чистой политикой занимаюсь, Александр Васильевич...>
      Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом <старшего друга>, но, вернувшись к себе, повелел Филипповского схватить при первой же возможности; когда ему возразили, что это может провалить всю операцию по слежению за группой террористов, ответил:
      - Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний рог, ибо выполняю личное указание министра.
      Личного указания не было; никто, даже Трепов, обо всем этом не знал; Филипповского подстерегли, сунули в закрытый экипаж и доставили в кабинет Герасимова.
      Азеф, сдерживая ярость, протянул Герасимову паспорт:
      - Меня знают в свете, я инженер Черкес, если я не буду освобожден, завтра же Петербург прочтет в повременной печати о по лицейском произволе, который был возможен лишь до манифеста, дарованного нам государем! Кто-то хочет бросить тень на монарха и тех, кто стоит с ним рядом во имя святого дела обновления России.
      Ярился он долго, минут двадцать, Герасимов сидел за столом, отодвинувшись в тень так, чтобы свет бронзовой настольной лампы под большим зеленым абажуром не освещал лица. Дав арестованному пошуметь, тихо, чуть не шепотом спросил:
      - Скажите, а работа в качестве секретного агента тайной полиции никак не бросает тень на священную особу монарха, ратующего за обновление России?
      Азеф на какое-то мгновение опешил, потом поднялся во весь свой громадный рост:
      - Да вы о чем?! Мне?! Такое?!
      - Именно. Но в развитие нынешнего демократического эксперимента я даю вам право ответить мне <да> или <нет>.
      - Нет! Нет! И еще раз нет!
      - Ваш ответ меня удовлетворяет, несмотря на то, что он лжив. Я никуда не тороплюсь, комната вам здесь приготовлена, отправляйтесь туда, посидите, подумайте и, когда решите говорить со мною начистоту, дайте знать... Пока еще я готов к продолжению беседы с вами.
      ...Через два дня Азеф попросился, к Герасимову:
      - Да, я был агентом департамента полиции. Готов рассказать обо всем вполне откровенно, но лишь при одном условии: я хочу, чтобы при нашей беседе присутствовал мой непосредственный начальник.
      - А кто это, позвольте полюбопытствовать?
      - Петр Иванович Рачковский.
      Герасимов медленно, картинным жестом снял трубку телефонного аппарата, сказал барышне номер, приложил рожок к своим чувственным, несколько даже женственным губам и сказал, чуть посмеиваясь:
      - Петр Иванович, слава богу, тут задержали этого самого Филипповского, о котором я вас спрашивал, а вы ответствовали, что он вам совершеннейшим образом неизвестен. И, представьте, он принес устное заявление, что прекрасно знаком и, более того, служил под вашим началом, освещая социал-революционеров.
      - Да быть того не может, Александр Васильевич, - с подкупающей искренностью ответствовал Рачковский. - Какой же это Филипповский!? Прямо ума не приложу, вот ведь беда! Какой хоть он из себя? Вы-то его уже видели самолично?
      - Так он напротив меня сидит, как не видеть, - сказал Герасимов, дружески улыбнувшись Азефу. - Только он отказывается со мною беседовать, коли вы не придете, - как-никак непосредственный многолетний руководитель...
      - Он здоровый такой, да? - спросил Рачковский. - Губищи, как у негра, и глаз маслиной?
      - Ну, губы у него вовсе не негритянские, - ответил Герасимов и сразу же заметил в глазах Азефа такую глубокую, яростную и униженную ненависть, какую редко видел в жизни.
      Когда Рачковский приехал к Герасимову и засеменил было к Азефу, тот поднялся во весь свой огромный рост, руки ему не подал и закричал:
      - Сучье вымя! Я твою маму видел в белых тапочках! Ну, долбанный мышонок, сын...
      Такой матерщины Герасимов в своей жизни не слышал ни разу; приехав в Петербург, он со свойственной ему тщательностью знакомился с городом, побывал, конечно же, и в трущобах на Калашниковской набережной, но даже там, среди босяков и продажных девок, ему не доводилось слышать извержения вдохновенной брани, свидетелем которой он стал.
      - Неблагодарный мелкий чинодрал! - продолжал буйствовать Азеф. - Вы делали на мне карьеру! Моя информация докладывалась в Сферы! За вашей подписью! А потом вы бросили меня - революции и все такое прочее! Без денег! Без инструкций! Ни на одно мое письмо не ответили! И чтобы не сдохнуть с голода, я именно по вашей милости связался с бомбистами! Да, да, это я ставлю акт против Дурново! Я писал вам, предупреждал добром, что необходимы помощь и поддержка, объяснял ситуацию, говорил, что все может кончиться! А вы?!
      Рачкивский стремительно глянул на Герасимова, сохранявшего отстраненную невозмутимость, с ужасом подумал о том, в какой мере этот харьковский провинциал вник в затаенный смысл происходящего, и чуть что не взмолился:
      - Евгений Филиппович, да не волнуйтесь же так, бога ради! Право, все образуется! Винюсь! Винюсь перед вами, но ведь мы подданные обстоятельств, постарайтесь понять меня верно!
      Неужели и впрямь именно милейший Петр Иванович, думал между тем Герасимов, затеял комбинацию по устранению министра Дурново таким долгим образом? Он Азефа знает много лет, характер его изучил вполне, мог достаточно четко представить себе, куда повернет подопечного, оставь его на произвол судьбы, темперамент южный, гонору тьма, ума палата, ясное дело, пойдет в то предприятие, которое сулит выгоду. А успех акта против Дурново означает огромный приток пожертвований в кассу бомбистов партии эсеров. А кто их кассой распоряжается? Он, Евгений Филиппович. На акт идут несчитанные деньги, герою - карты в руки, конспирация предполагает полнейшую неподотчетность, кровавое дело строится на вере, иначе нельзя...
      - Хотели меня под тыльную пулю подвести?! - бушевал Азеф. - Чтоб все шито-крыто?! Не выйдет! Не пальцем сделан!
      А ведь удача мне сама в руки плывет, подумал Герасимов. Трепов валит премьера Витте, будут искать нового, главная пружина российской иерархии не премьер, а министр внутренних дел, тот, кто держит, вот уж воистину несчастная держава, - <тащить и не пущать>, разрешили б дело, - не было б никаких революций! А то как собаки на сене - сами не могут и тем, кто умеет, перекрывают дорогу. Только потому все эти Милюковы с Гучковыми и появляются, им бы свободу поступка, так ведь нет, нельзя, хоть ты тресни! А господа бомбисты тут как тут, спасители отечества! Дудки, Петр Иванович Рачковский, не ты, мумия парижская, а я стану строить комбинации! Я, и никто другой!
      - Господа, - вступил наконец в разговор Герасимов, отчего-то горестно вздохнувши, не отводя при этом взгляда от лица Азефа, пошедшего красными нервическими пятнами, - зачем вы все о прошлом?! Я сострадаю Евгению Филипповичу и обязан сказать об этом совершенно открыто, как на духу. Вопрос с актом против его высокопревосходительства министра внутренних дел империи закрыт, я полагаю. Видимо, теперь Евгений Филиппович найдет возможным сменить гнев на милость и предложит выход из создавшегося положения... Как будем жить дальше, вот в чем вопрос. Что станем делать в самое ближайшее будущее?
      Азеф неожиданно рассмеялся:
      - Вы спросите Рачковского, как он хотел члена нашего ЦК Рутенберга купить? Спросите, каков его агент поп Гапон? Выдал он Петру Ивановичу нашу боевую организацию?
      Герасимов посмотрел на Рачковского вопрошающе. Тот залился мелким, колышущимся смехом, по-птичьи, как-то жалостливо завертел головой, словно собирался клевать корм, мазанул лицо Герасимова стремительным взглядом и снова забегал по кабинету.
      - Да вы сядьте, - продолжал между тем Азеф, испытывая злорадное удовлетворение, - у вас и в спине испуг чувствуется, Петр Иванович. Я по спине человека снимаю еще точнее, чем по лицу... Знаете, где сейчас ваш агент Гапон находится? Нет? Он, голубь, уже месяц как висит на крючке в заброшенной дачке на финской границе. А под крюк Рутенберга, который его казнил по приговору нашего ЦК, его ведь вы подвели... Между прочим, коли б вы с ним вместе пошли на ту дачку, как хотели, и вас бы вздернули. А пятьдесят тысяч золотом, что вы на операцию по вербовке Рутенберга получили у Дурново с Лопухиным, тю-тю!