В Голливуде теперь чувствовалось ощущение чего-то безвозвратно утерянного: редко появлялся на людях Чаплин, не было ни Брехта, ни Эйслера, ни Марлен Дитрих; перестал приезжать Фейхтвангер, хотя раньше был здесь частым гостем. И хотя каждый день то в «Плазе», то на «Биверли хилз» устраивались приемы, где блистали звезды экрана во главе с Адольфом Менжу, Джеймсом Кегни и Робертом Тейлором, того постоянного праздника, который царил здесь раньше, не было, он казался безвозвратно утерянным.
      Все было, как прежде, казалось бы, – и безудержное веселье во время полуночных гала-концертов, и блицы фотокорреспондентов, и песни Фрэнка Синатры, прерывавшиеся визгом и свистом собравшихся (визжали женщины, свистели – высшая форма похвалы – джентльмены во фраках), и танцы негритянского трио «Старз» из Нью-Орлеана, – но в городе, тем не менее, царило таинственное ощущение потери. Песни были чересчур сентиментальны, танцы излишне экзальтированы, веселье грубо показным, прущим. Так бывает на православных поминках, когда выпили по третьей и слезы уступили место смеху, который – если внимательно всмотреться в него и вслушаться – был истеричным, на пределе.
      Роумэн теперь бывал практически на всех гала-приемах, – Спарк пристроил его на киностудию «Юниверсал» ассистентом продюсера, платили вполне сносно, дом арендовывать не стал, поселился с Кристой в Лос-Анджелесе, на третьем этаже большого, но, тем не менее, вполне престижного дома.
      Когда Спарк позвонил ему и сказал, что можно взять в рассрочку коттедж на сто двадцатой улице, Роумэн усмехнулся:
      – Знаешь, старик, поскольку любимая поехала за покупками, скажу тебе честно: праздник кончился, начались будни, песня сделалась бытом. Я благодарен Кристе, только из-за нее я снова стал мужиком, и я хочу тот кончик, который мне отпущен, прожить в свое удовольствие... Наш друг сломал меня, понимаешь? Я треснул. Пополам. Вот так. И я хочу класть в кровать девок, пить виски на приемах и ждать, когда перевалю за пятьдесят... К старости надо готовить себя загодя... Я бы продолжал делать моедело, но я подписал капитуляцию, и ты знаешь, почему... А те, которые разгромлены, имеют право на все. «Дорога из Голливуда в Лос-Анджелес трудная, пробки, задержался, что делать, прости, родная...» Только не строй брезгливую гримасу, ладно?! Не надо, ты рожден святым, ну и будь им. А я из породы хулиганов, не устраиваю, порви со мной отношения...
      – Ты думаешь, я поверил хоть одному твоему слову, Пол? Ты просто крепко жахнул и несешь чепуху.
      – Готов тебе поклясться, что сегодня еще не пил...
      – Значит, перепил вчера.
      – Тебе хочется, чтобы было так?
      – Да, мне так хочется.
      – Ну и считай, что это так на самом деле... Чего не сделаешь для друга...
      – Ты плохо говоришь. Пол.
      – Ну и что?
      – С твоим делом не все потеряно...
      – С «моим». Значит, твоим оно никогда не было?
      – Я плохо сказал, не сердись... С нашимделом не все еще потеряно...
      – Ты хочешь, чтобы мальчики исчезли снова? Только если это случится, ты их больше никогда не увидишь. Фото убитых младенцев напечатает пресса, после того как исполнители передадут Макайру подлинники!
      – Что ты болтаешь?! – разъярился Спарк. – Мы же говорим по телефону!
      – Я понимаю, что мы не шепчемся! И я знаю, что мои разговоры прослушиваются! Тем лучше! Значит, эта свинья Макайр торжествует победу! Значит, он не будет строить мне пакостей! И тебе, кстати говоря, тоже!
      – Я думал, что после пережитой трагедии мы станем еще ближе друг другу. Пол...
      – Спарк, запомни, руководители разгромленных союзных армий перестают здороваться, потому что им стыдно смотреть в глаза друг другу. Мне стыдно смотреть тебе в глаза, понимаешь? Мне стыдно смотреть в глаза Кристе! Я избегаю видеть Элизабет, потому что оказался банкротом... Я банкрот!Вот и все! Пройдут годы, прежде чем я снова понадоблюсь этой стране! Но это будут трудные годы, а я хочу взять свое, чтоб не было так дерьмово, когда навалится старость.
      – Я хочу встретиться с тобой, Пол.
      – Только не говори как заправский квакер, ладно? Сегодня гала-прием в «Президенте», приезжай, выпьем, – и, не дождавшись ответа, положил трубку.
 
      ...Криста вернулась через полчаса; в ее облике угадывалась усталость, под глазами залегли тени, что делало лицо одухотворенным, исполненным постоянного внутреннего напряжения.
      – Ты голоден, милый? Сейчас я сделаю тебе хороший стэйк, потерпишь десять минут? – спросила она Роумэна.
      – Нет. Я еду на работу... Там хорошо кормят... На галадают стэйки и виски. И много овощей – для тех, кто хочет похудеть.
      – Ты выглядишь измученным.
      – О, нет, я в хорошей форме, тебе просто кажется...
      – Не приглашаешь меня с собою?
      – Тебе там не понравится, родная. Ты не любишь этих людей. Я тоже их не очень-то жалую, зато именно на гала-приемах можно договориться с суперактером и пригласить на роль, уломав его на пару десятков тысяч баков – тоже деньги... Мы же уговорились: еще два-три года, я собираю деньги, мы летим на Гавайи, покупаем там землю, строим дом и шлем все к чертовой матери...
      – Я не могу тебе помочь на этих проклятых гала-приемах выбивать баки из капризных суперактеров? – Криста вымученно улыбнулась.
      – Я не монстр, – ответил Роумэн. – Это плохо – обижать актеров, они – художники, их и так все обманывают, а тебе они сразу поддадутся... Я уговариваю их взять то, что им полагается, и ни баком больше... Если хочешь видеть, как я с ними хитрю, – едем, только надо ли тебе это?
      – Кого ты сегодня станешь призывать к справедливости? Мужчину или женщину?
      – Всех, кто попадет под руку.
      – Сделать кофе?
      – Нет, родная, не хочу.
      – Сердце не болит?
      – Работает, как часы фирмы «Павел Буре».
      – Слава богу... Меняется погода, я очень боялась, что у тебя замолотит заячий хвостик...
      – Ты давно не называла мое сердце заячьим хвостиком...
      – Ты просто забыл, – Криста улыбнулась, наблюдая за тем, как Роумэн надевал черную узенькую «бабочку». – Я тебе говорила это вчера.
      – А я уже спал... Я стал очень уставать и поэтому засыпаю в одну минуту... Старик, я же тебя предупреждал...
      Криста подошла к нему, положила руки на плечи, поднялась на мысочки, потянулась губами к его осунувшемуся, сильно постаревшему лицу:
      – Ты сердишься на меня, любовь? Скажи – за что? Я не нахожу себе места...
      Роумэн прикоснулся к ее выпуклому лбу, усыпанному веснушками, холодными губами, закрыл глаза, потерся носом об нос и пошел к двери; на пороге, не оборачиваясь, сказал:
      – Если не приеду – не волнуйся, значит, перепил и остался в Голливуде.
      – Ой, пожалуйста, не оставайся в Голливуде! Мне так страшно одной.
      Вздохнув, Роумэн ответил:
      – К сожалению, тебе нечего бояться, девочка. Я раздавлен и поэтому никому больше не нужен. Как и ты. Да здравствует спокойная жизнь обывателей, никаких волнений и забот... Я позвоню. Целую, девочка...
 
      ...Режиссер Гриссар – после того, как приглашенные отсиживали за столом, – собирал вокруг себя толпу завороженных слушателей; хотя фильмы его не блистали, середнячок, но манера говорить, неожиданность мыслей были порою любопытны.
      Особенно много среди его слушателей было актрис, – он обладал какой-то притягивающей силой, женщины льнули к нему, глядели влюбленными глазами, боясь пропустить хоть единое слово; часто рядом с ним стоял певец и актер Фрэнк Синатра, улыбался и молчал, любуясь Гриссаром.
      Сегодня, когда собравшимся был представлен фильм Дорбинкса (абсолютная мура, но касса обеспечена), после того, как наемные критики прочитали эссе «об откровении американского кинематографа, который начал новую спираль развития», после представления ведущих актеров (Хамфри Богарт сыграл хорошо, но он, подумал Роумэн, может сыграть стул, коня, дождь, актер гениальный, нет слов), после того как триста приглашенных расселись за п-образный стол и быстро управились с дежурными стэйками, фруктами и вином, Джо Гриссар поднялся со своего места, взяв под руку молоденькую актрисульку; он был убежден, что через десять минут вокруг него соберется толпа; он не ошибся.
      – Я смотрел на ваше лицо, – говорил Гриссар актрисе, – я глядел на вас все то время, что мы провели в сборище снобов, которые должны оплатить рекламу картины Дорбинкса, и думал о том, что именно вы нужны мне в моем новом фильме «Откровение от Джироламо Савонаролы»... Да, да, я начинаю эту работу... В ней будет постоянный камертон: лицо женщины – дочери, матери, любимой... Сквозь весь фильм – набатно, символом тревоги и любви – лицо прекрасной женщины... Я приглашаю вас... Вас зовут Джесси, да?
      – Пусть так, – улыбнулась женщина (у нее ямочки, как у Кристы, подумал Роумэн, подходя к Гриссару: ему был нужен этот человек, он много узнал о нем за последние месяцы, а главное – понял, что Гриссар связан с Фрэнком Синатрой, очень важная связь). – Хотя в приходских книгах я записана Жозефиной...
      – Вы помните, на чем состоялся Савонарола? – не услыхав даже ее ответа, продолжил режиссер. – Как всякий гений, он появился на стыке двух эпох, а трагический уход Лоренцо Медичи, первого гражданина Флоренции, столицы Возрождения, не мог не породить кризиса – смена власти в условиях абсолютизма духа всегда кризисна, а ее последствия непредсказуемы... Вы, конечно, помните, что аристократ Медичи окончил «Платоновскую академию» и был высоким эрудитом, за его столом собирались выдающиеся умы той поры, Боттичелли считал за счастье беседовать с ним о гении Джотто; Медичи был первым правителем в Италии, кто назвал Данте гением, не меньшим, чем Вергилий, а ведь деспотизм отмечен именно тем, что понуждает преклоняться перед древними, отвергая современников... Мой фильм будет начинаться с того, как в дружеском застолье Лоренцо Медичи читает свои стихи, на него влюбленно смотрит жена, кроткая и нежная Клариса Орсинни, подле него сидит женщина, которую любит он, зеленоглазая Бартоломеа деи Нази, а напротив восседает ее муж, Донато Бенчи, который знает, кто любит ту, что живет с ним под одной крышей, и Клариса Медичи знает это, но она полна нежности к той, с кем ее муж чувствует себя счастливым и сильным... Медичи читает стихи о юноше, который был рожден некрасивым, полуглухим, со слабым зрением; в смачных выражениях, угодных нраву простолюдинов; он читает, как этот юноша замахнулся на изначалие природы, стал терзать свое тело гимнастическими упражнениями и сделался, наконец, лучшим наездником Флоренции, непревзойденным охотником, гимнастом и танцором... Медичи кончает читать, рассмеявшись чему-то своему, оглядывает лица приглашенных поэтов и художников, но внезапно странная гримаса гнева перекашивает его угреватое лицо с подслеповатыми, гноящимися глазами, он взмахивает руками, словно бы ловя воздух, которого ему не хватает, валится головой на стол, разбив висок о золотой кубок с вином, стоявший перед ним...
      – Кубок был серебряным, – шепнул Роумэн Фрэнку Синатре; тот внимательно его оглядел, кивнув: «Да, да, верно, серебряным, с этрусской чеканкой»; он плохо знает Медичи, отметил Роумэн, но отменно сочиняет человека, значит, настоящий художник, кубок-то действительно был золотым.
      Толпа жарко обнялаГриссара; как и всякий артист, он ощущал тех, кто внимал ему; искусство – это пророчество, только выражается чувством, а не логикой, или – точнее – чувственной логикой.
      – Когда Медичи подняли, – продолжал между тем Гриссар, – осторожно перенесли в опочивальню, он, ощущая в груди пекло, прошептал: «Приведите ко мне Савонаролу». И монах пришел к умирающему: поэт-тиран решил исповедаться у Савонаролы, который всем своим духом не принимал ту культуру, которой так поклонялся Лоренцо Медичи... Тогда-то на экране и возникает первый раз скорбное лицо матери-дочери-любимой – всепонимающее, трагичное, бессловесное, вобравшее в себя знание и боль веков... А сразу же после этого видения, которое пройдет через весь фильм, – статика, еще более подчеркивающая динамизм действия, – я покажу, как молния разбивает фонарь на куполе Бруннелеско и камни падают рядом с входом во дворец Медичи – а это страшное предзнаменование грядущей беды; и мудрый циник, а потому – провидец, доктор П. Леони из Сполето, поняв, что часы мецената Медичи сочтены, бросается в колодец и тонет, предпочитая смерть жизни в вате, то есть в холодной и безвоздушной тишине, которая обычно следует за годами взлета культуры и мысли... Медичи знал, что Савонарола проповедует в монастыре против него, против его вольностей, против того, что он любит жену друга, изменяя ей с тою, с кем его освятили браком, он понимал, что монаху противны его пиршества с философами, подвергавшими осмеянию не папство, – Савонарола и сам его презирал, – но догматы религии, он отдавал себе отчет, как ненавистно фанату веры его дружество с художниками, рисующими обнаженную натуру, – а что может быть греховнее тела?!
      «За что ты зовешь людей к бунту против меня? – прошептал Медичи. – Чем я прогневил тебя?»
      «Любимый брат, я молю у бога выздоровления тебе, – ответил Савонарола, – однако оно не настанет, если ты не отречешься от буйства плоти и веселья, от развратных маскарадов и громкой всепозволенности, ощущаемой твоими пьяными поэтами... Мир рожден для схимы, тишины и благости, только тогда несчастным откроется царство божие». – «А ты был там? – усмехнулся Медичи. – Ты его видел? Я хочу дать радость людям творчества здесь, на этой грешной земле, а ты сулишь им, чего сам не видел. Реальность – это то, что можно пощупать, вкусить, увидеть». – «Ты богохульствуешь, Лоренцо Медичи, ты живешь на потребу себе». – «А ты?» – «Я отдаю себя людям». – «Это как?» – «А так, что мне не нужны застолья, словеса, женщины, мне нужна лишь одна справедливость». – «А разве человек может быть мерилом справедливости? Почему гениальный Боттичелли тянется ко мне, а на твои проповеди не ходит?» – «Потому что он дитя искусств, и он дает людям ложные ориентиры, он плохой навигатор, им движет собственное Я, а не царственная множественность Мы». – «Значит, ты выражаешь желания множественного Мы, а я служу бренному человеку, его одинокому, скорбному Я?» – «Я – это дьявол, Лоренцо Медичи, а Мы – бог». – «Мы состоим из бесчисленных Я, монах. Справедливость – это хорошо, тем более правда, но ни того, ни другого нельзя достигнуть, можно лишь приблизиться к ним... И чем четче будет выявлено каждое Я, тем вероятнее приближение... Ты взял на себя право учить всех добру – это опасно... Предостерегай от зла – нет ничего важнее для монаха, чем это... Ты лишен радостей жизни, ты воспитан в схиме, как же ты можешь знать, что такое правда и счастье»? – «Я верю в слово божие – это счастье и правда, а ты глумишься над ним, ставишь себя с ним вровень, живешь всепозволительно, не ограничиваешь желания, поэтому и умрешь». – «Я умру, это верно, я скоро умру, но я умру не так, как ты, ибо тебя распнут за то, что ты рьяно и жестоко насаждаешь справедливость, а это вроде как служить сатане; справедливости угодна доброта и позволенность мыслить иначе, чем ты. Подумай о моих словах, несчастный монах, иначе ты принесешь много горя людям, нет ничего страшнее добрых фанатиков, которые сулят счастье взамен слепого послушания; Платон только потому и остался в памяти людей, что он исповедовал спор разных позиций».
      – С этим и умер Медичи, – после долгой, томительной паузы закончил режиссер. – А Савонарола, проведший семь лет в доминиканском монастыре, умертвив свою плоть, живший словом Библии и видением равенства всех перед богом, начал бунт против папства – во имя истинной веры; он мечтал превратить идеал в существующее, сделать его материей, но разве такое возможно? Он, настоятель собора Святого Марка, построенного дедом Медичи, не дал меценату Лоренцо последнего напутствия, ибо греховностьрадости земной была ему вчуже... Каждый, кто падет с женщиной, – заслуживает казни; каждый, кто пригубил кубок, – попадет в ад; каждый, кто живет своей мыслью, а не строкой писания, – сын сатаны! Разве добро может быть судией?!
      – А если зло? – спросил Роумэн; поскольку режиссер был зажат потной, алчновнимавшей ему толпой, на Пола зашикали; Джо Гриссар, тем не менее, обернулся к Роумэну, посмотрел на него с нескрываемым интересом и, улыбнувшись Фрэнку Синатре, спросил:
      – Вы имеете в виду здешние процессы против Брехта и Эйслера? Я вас верно понял?
      – Не только здесь, – ответил Роумэн, чувствуя на себе взгляд Синатры. – В Европе тоже хватало такого рода процессов.
      – В моей новой ленте будет очень жесткий финал, – ответил Гриссар. – На фоне безмолвного лица очаровательной и кроткой Жозефины, – он мягко улыбнулся актрисе и вытер свое мясистое лицо громадной ладонью, – диктор сухо прочитает: «Папа Юлий Второй решил канонизировать Савонаролу, несмотря на то что тот был сожжен его предшественниками как еретик; Рафаэль сделал его портрет; папа Павел Четвертый, вычеркнув всего несколько строк, позволил цензуре дать штамп на опубликование проповедей бунтовщика, – новой власти угодны погибшие бунтовщики, которые восставали против роскоши и свободомыслия единиц во имя справедливости для всех, что, конечно же, невозможно...»
      – Давайте я сыграю у вас Боттичелли, – посмеялся Роумэн. – Это мой любимый художник, а ведь при этом, говорят, он был связан с тайным орденом мстителей...
      Гриссар переглянулся с Синатрой и, рассекая толпу как дредноут, двинулся к нему:
      – Представьте, вы мне нужны...
 
      ...Он снимал трехкомнатный номер в «Плазе»; мебель была атласно-белой; на полу валялись книги, грязные рубашки, страницы рукописей; Жозефина сразу же занялась баром, достала стаканы, бутылки, фисташки и соленое печенье.
      – Ваши реплики понравились мне, – повторил Гриссар. – Синатре, кстати, тоже. А он – умница. Кто вы по образованию?
      – Юрист, кто ж еще? – ответил Роумэн. – Немножко, конечно, историк, без этого в наш век нельзя.
      – В наш век можно все, – сказал Гриссар. – Мы вступили в полосу всепозволенности, это – предтеча конца света.
      – Слушайте, а зачем вы рассыпаете жемчуг перед здешними... людьми? Они же малообразованны! У кого есть гран таланта – подметки срежет, унесет в клюве идею, вы же рассказали поразительные эпизоды, – ставь камеру и снимай фильм.
      – А кто будет играть? – Гриссар пожал плечами. – Жозефина? Я буду ее снимать, но играть она не может, правда, крошка?
      – Почему? Я снималась в двадцати картинах...
      – Снимись в одной, но под фамилией Мэри Пикфорд... Или Вивиан Ли... Или Феры Мареской...
      – Кто это? – спросил Роумэн.
      – Я смотрел фильм в русском консульстве... Во время войны, когда мы дружили... Я забыл название... У русских нет кассовых названий, кроме «Броненосца „Потемкина“», – хоть что-то связанное с баталиями, выстрелами, морским сражением... Это прекрасная актриса, у нее лицо морщится, как от боли, когда при ней говорят что-то такое, что оскорбляет в ней женщину... Такое нельзя сыграть, это – врожденное, от бога.
      – А кто вы по профессии, мистер Гриссар?
      – Джо. Этого достаточно, Джо, – и хватит...
      – Я Пол. Тоже неплохо звучит, а?
      – Мне прекрасно известно, кто вы. Пол. На вас в «Юниверсал» показывают пальцем: штатный осведомитель ФБР, прислан смотреть за левыми интеллектуалами...
      Роумэн сломался пополам, замотал головой, потом пояснил:
      – Это я так смеюсь... Хм... Вообще-то я служил в разведке, забрасывался в тыл к наци, но ФБР... Жуть какая! Они костоломы, я ни за что не буду на них работать...
      – Жаль. Я бы с радостью снял фильм «Осведомитель»... У вас умные, печальные глаза, вы служите злу, хотя сами полностью на стороне добра...
      – Снимайте меня в фильме об осведомителе налогового управления... Или агенте, неважно. Есть хорошее начало, продам задешево...
      – Покупаю.
      Подошла Жозефина, принесла виски со льдом, фисташки, сухарики; Роумэн вытащил пальцем из стакана лед (привык в Испании), бросил его на пушистый белый ковер, не отводя глаз от лица режиссера, и, чокнувшись с фарфоровойактрисулей, продолжил:
      – Ну, так вот... Агент налогового ведомства вытоптал одного подонка, надел на него наручники и привез в управление: «Послушай, парень, советую тебе добром, – говори всю правду, понял?» – «Понял». – «Ты Джек Смит?» – «Да». – «Ты платишь налог с трех тысяч долларов?» – «Да». – «А на какие же ты шиши, сука паршивая, купил жене новую модель „Бьюика“, сыну – трехэтажный дом, а дочери – колье за тридцать пять тысяч?! Ты знаешь, что укрывательство доходов по федеральному закону карается десятилетним тюремным заключением?!» – «А я ничего не укрываю». – «Откуда деньги?! Нашел клад?!» – «Нет, клада не находил. Я мажу». – «То есть?!» – «А очень просто: вот я сейчас предлагаю вам мазуна тысячу баков, что, не сходя с места, укушу свой левый глаз». – «Но, но, не дури!» – «Я серьезно», – ответил Смит и вытащил десять бумажек по стольнику каждая. Тогда и агент положил свою тысячу. Смит достал свой глаз – он у него стеклянный, – укусил его и водрузил на место. – «А могу помазатьна две тысячи, что укушу правый глаз». Агент решил, что это блеф, он же зрячий, этот Смит, и выложил чек на две косых. Тогда Смит вытащил изо рта протез и укусил правый глаз – челюсть-то вставная! Положил деньги в карман и заключает: «У меня есть еще одна маза, только очень рискованная, так что больше тысячи я на нее не ставлю». – «Это какая же, проходимец?!» – «Я могу вас описать духами „шанель“ номер пятнадцать... Не всегда получается, но из уважения к вам рискну». Ладно, поспорили, Смит поднялся и уделал агента с головы до ног; тот понюхал и зарычал: «Скотина, но ведь это не „шанель“, а моча!» – «Верно, – согласился Смит, – берите назад свою тысячу, у вас я выиграл всего две и у вашего босса пять тысяч: с ним я поспорил, что описаю вас с головы до ног при вашем полнейшем согласии, – видите, он в окне корчится от смеха... Вот так и живу. Если я нарушаю закон – укажите статью и параграф, а так – до свидания! Урон, который вы мне нанесли незаконным задержанием, я возмещу через суд, честь имею».
      Гриссар закурил толстенную сигару:
      – Какого черта вы работаете в «Юниверсал»? Разве это фирма для вас?
      – Я бы с радостью перешел к вам.
      – Да, но у меня нет фирмы, – Гриссар обнял Жозефину, мягко подвинув ее к своему необъятному торсу. – Когда мыс маленькой разбогатеем на фильме о Верди, я открою фирму...
      – Почему Верди? – удивился Роумэн. – Вы же готовите ленту о Савонароле?!
      – Нет, Савонарола – для публики... Пусть журналисты нагнетают страсти, а критики готовятся втоптать меня в асфальт... Вообще-то я хочу сделать нежный и грустный фильм о великом итальянце, которого подкармливала мафия...
      – Значит, про осведомителя не будете? Жаль. А то могу продать еще пару сюжетов о шпионах. Я же сидел у Гитлера в концлагере, есть о чем порассказать...
      – Ох, как интересно, – сказала Жозефина. – Мой брат был на фронте, я обожаю слушать рассказы про то, как дерутся мужчины...
      Роумэн оглядел ее кукольную фигурку:
      – Если бы вы пригласили сюда подружку, похожую на вас, я бы с радостью рассказывал вам про то, как дерутся мужчины, до самого утра... Пока вам бы не захотелось, чтоб мужчины стали вас баюкать...
      Жозефина оценивающе оглядела Роумэна, спросила, как его надо представить, поинтересовалась, кто оплатит такси (подружка жила на другом конце города), и, удовлетворенно кивнув, когда Пол ответил, что работает помощником продюсера и такси оплатит в оба конца (если возникнет необходимость в возвращении), пошла к телефону – такому же старинному, перламутровому, вычурному, как и мебель в президентском номере режиссера...
      – Знаете что, Джо, – сказал Роумэн, по-прежнему разглядывая Жозефину, стоявшую возле телефона в позе, которая должна будить желание, – все эти «Верди», «Осведомители», «Савонаролы» хороши для упражнений. Реальные баки может дать супербоевик, а он у меня в голове.
      – Вы же не станете говорить об этом без юриста, – усмехнулся Гриссар. – И правильно сделаете... Я все сопру... Нравится девочка?
      – Хороша.
      – Так берите ее себе... Я не по этой части... Меня больше привлекают мужчины с героической биографией и ранней сединой...
      – Увы, ничем не могу помочь, – вздохнул Роумэн. – Я этого не понимаю...
      – Я же вас не неволю. И пригласил вас не поэтому... Правда, мне понравились ваши реплики, в них есть нечто трагическое, то есть возвышенное над уровнем среднего мышления собирающихся в «Плазе»... Хорошо, что вы сразу все поставили на свои места, из нас делают каких-то монстров, а мы нормальные люди, такие же мужчины, но испытывающие влечение к силе, а не покорности... Что за идея? Нет, нет, просто тема... Тему можете назвать?
      – Могу. «Коза ностра» .
      Гриссар досадливо махнул рукой: