Перед утренним заседанием Совета Безопасности Громыко увиделся с английским коллегой лордом Галифаксом за кофе; представители великих стран достаточно часто практиковали такие встречи, чтобы договориться о тактике предстоящей дискуссии: несмотря на возникшие разногласия, представители «большой тройки» должны стараться соблюдать какие-то рамки общности; в единении боевых союзников человечество по-прежнему видит гарантию будущего, нельзя травмировать людей, это безжалостно.
      Громыко внимательно выслушал доводы лорда Галифакса, высказанные, понятно, в общей форме: «Я понял вашу позицию, милорд»; в свою очередь, Галифакс поинтересовался, на каком языке будет выступать чрезвычайный посол и полномочный министр; то, как он произносил этот титул молодого русского дипломата («тридцать девять лет не возраст для политика»), доставляло ему видимое удовольствие; форма– великий организатор политики, приучает к взаимной корректности; Сталин поступил разумно, вернув мундиры своим финансовым чиновникам, горнякам и дипломатам; порою шаг в прошлое оказывается на самом деле большим подспорьем для будущего; когда Литвинов стоял в своем мятом пиджаке рядом с послами Европы, одетыми во фраки, шитые золотом, чувствовалась известная дискомфортность. – Было бы лучше, если этот вопрос, – повторил лорд Галифакс, – ваше превосходительство изложили на английском языке. У вас прекрасный, настоящий английский – в отличие от наших младших братьев; признаться, я с трудом понимаю американцев, такое небрежение к грамматике... Обещаю вам, господин чрезвычайный посол и полномочный министр, найти в своем ответе формулировки, которые будут содействовать общей надежде на возможность продолжения дискуссии о вооружениях; видимо, я остановлюсь на вопросе целесообразностиболее глубокого исследования разности наших точек зрения...
      С французами было легче: и радикал Мендес-Франс, просидевший в гитлеровском концлагере все годы войны, и Пароди, и Бидо, политик старой школы, значительно более правый, чем Мендес, не могли не соотносить свою линию с позицией де Голля, – тот относился к русским с нескрываемым респектом: «Без них победа над нацизмом была невозможна; жертвенность народа делает ему честь; Россия – традиционный – особенно в потенции – союзник Франции».
      Поэтому, заняв свое место за столом и пододвинув микрофон, Громыко уже мог – в какой-то мере – предвидеть то, как будут разворачиваться прения; говорил, как и рекомендовал лорд Галифакс, по-английски:
      – Думаю, что мы все согласимся с тем, что созданная Советом Безопасности Комиссия по обычному вооружению еще не сделала заметного прогресса в своей работе. В комиссии подверглись обсуждению два предварительных плана: Соединенных Штатов Америки и Советского Союза. В советском плане содержится должная увязка вопроса о всеобщем сокращении вооружений и вооруженных сил с задачей запрещения атомного и других видов оружия массового уничтожения. Собственно, увязка этих двух задач представляет собой основное отличие советских предложений от американского плана, в котором вообще отсутствует какая бы то ни была увязка вопроса о всеобщем сокращении вооружений с вопросом о запрещении атомного оружия.
      В советском плане предусматривается установление общих принципов сокращения вооружений и вооруженных сил и определение минимальных потребностей для каждого государства по всем видам вооружений и вооруженных сил, с учетом запрещения атомного оружия. Советский план предусматривает также установление общих принципов, которые должны быть положены в основу сокращения военной продукции и определения мощности производства военной продукции для каждого государства. Эта задача также увязывается с решением вопроса о допущении производства и применении атомной энергии лишь в мирных целях. Очевидно, что установление принципов, определяющих сокращение производства военной продукции, есть одна из важнейших задач, стоящих перед Советом Безопасности. Не скрою некоторого своего удивления, что предложение рассмотреть вопрос о военной продукции встречает сопротивление. Проблема производства военной продукции почему-то считается деталью.
      Нелишне напомнить, что история дает поучительные примеры того, к чему ведет игнорирование значения проблемы военного производства. Примером может явиться гитлеровская Германия, располагавшая большими потенциальными производственными возможностями в части производства вооружений даже задолго до того, как она порвала и выбросила в мусорный ящик международные документы, в которые, как в фетиш, верили многие политические деятели мира. Германия смогла быстро вооружить и создать громадные армии потому, что вопрос о ее военных производственных возможностях не привлекал достаточного внимания тех, кто нес ответственность за судьбы мира.
      Комиссия и Совет Безопасности не могут заниматься общими дефинициями, не имеющими конкретного содержания. При подготовке предложений они должны иметь дело с цифрами, временем и пространством.
      Несколько слов об американском плане. Пункт, указывающий на необходимость определения общих принципов в связи с регулированием вооружений и вооруженных сил, по существу, не ставит каких-либо конкретных задач, хотя бы в самой общей форме. А в плане работы как раз и необходимо было бы сказать, в каком направлении должен решаться вопрос об определении общих принципов. То же можно сказать о пункте, указывающем на необходимость сформулировать практические предложения по регулированию и сокращению вооружений и вооруженных сил. Нашей задачей как раз и является указать, по каким проблемам такие практические предложения должны быть подготовлены. Шестой пункт вообще не имеет отношения к плану. Совершенно нет необходимости указывать на то, что комиссия должна представить Совету Безопасности доклад; это и без того является очевидным, это рутинный процедурный вопрос.
      То же самое можно сказать о содержащемся в этом пункте указании на необходимость рассмотрения рекомендаций, предложенных различными делегациями по плану работы. Эта мысль является настолько очевидной, что непонятно, зачем нужно включать это положение в план. Единственным вопросом, включенным в американский план, подлежащим рассмотрению комиссии, является проблема о гарантиях. Однако поскольку он является единственным конкретным вопросом, поставленным в плане, то значение гарантий не только чрезмерно гипертрофируется, но и, по существу, отрывается от самих мероприятий по всеобщему сокращению вооружений. По-видимому, такое выпячивание вопроса о гарантиях не случайно. Оно, надо полагать, является выражением определенной линии, которая, если бы мы ей следовали, привела бы к тому же результату, к которому ведет и отрыв вопроса о всеобщем сокращении вооружений и вооруженных сил от вопроса о запрещении атомного и других видов оружия массового уничтожения.
      ...После окончания заседания, на котором прения, начатые французским представителем, послом Пароди, прошли достаточно спокойно, без той нервозности, которую порой пытались навязать Совету такие эмоциональные представители, как Ван Клеффенс из Нидерландов или австралийский посол Эватт (сменивший его генерал Макинтош был значительно более сдержан, с великолепным чувством юмора), молодой человек, работавший в протоколепосла, заметил, что Генеральный секретарь ООН Трюгве Ли остановил Андрея Андреевича, задав ему какой-то вопрос (отношения с норвежцем были отменные; Ли знал, что именно русские активно поддерживали его кандидатуру во время выборов; понимал, что это политический жест по отношению к Норвегии; русские соседи первыми освободили север страны от нацистов; перспектива возможного дружества должна закладываться по кирпичикам; «что ж, я готов быть кирпичиком такого рода»).
      Молодой дипломат озабоченно посмотрел на часы: гость, о котором Громыко справлялся еще вчера, должен вот-вот подойти, чай и печенье готовы, заранее принесли две большие пепельницы, знали, что человек, который сейчас приедет, заядлый курильщик; очень рассеян, – несколько раз ему намекали, что посол не курит, плохо переносит запах табака, на что гость отвечал: «Что вы, у меня особые сигареты, их запах нельзя не любить, в нем тепло и аромат тропиков».
      Громыко отвечал Трюгве Ли в своей обычной неторопливой манере, обстоятельно, всесторонне, пытаясь понять глубинную причину интереса, проявляемого собеседником; не глядя на часы, он точно ощущал время; разговор закончил без суеты, обменялся дружеским рукопожатием и направился в свой кабинет.
      ...Любопытно, подумал Громыко, неужели этот юноша из протокола запишет предстоящую встречу как «деловую»? Видимо, да; как-никак беседа с представителем французского правительства в Комиссии по атомной энергии ООН должна быть оформленаименно таким образом; Вышинский в этом смысле неумолим: «Прежде всего официальный пост; личность собеседника имеет последующее значение, меня интересует весчеловека, а это как раз и определяет занимаемый пост».
      Но ведь не титул – верховный комиссар Франции по атомной энергии – заставил Альберта Эйнштейна ввести гостей – посла и его жену – в зал Принстонского университета, когда праздновалось двухсотлетие старейшего центра науки. Все собравшиеся сорвалисьсо своих мест, устроив такую овацию двум парижанам, сравниться с которой могло лишь безумие в Ковент-гарден во время выступлений звезд эстрады.
      Не титул – эксперт Франции – заставил Массачусетский технологический институт, самый мощныйцентр атомных исследований Соединенных Штатов, собрать специальную сессию в честь человека, который сейчас сидел напротив Громыко и судорожно рылся в своем бумажнике, отыскивая что-то такое, что, видимо, было для него крайне важно и дорого.
      – Вот, – сказал он наконец, протягивая Громыко истрепанную маленькую фотографию. – Полюбуйтесь! Это вам не россказни! Это не блеф! Запечатлено камерой! Ну, какова штука?! Настоящий экземпляр устрашения, а?! И где?! Представьте, в Бретани, прямо напротив моего дома, в Аркуэсте! Подлинность подтверждается, подписи Ланжевена и Пикассо!
      Громыко взял фотографию: огромная рыбина лежит на гальке; рядом с ней счастливый – лицо мальчишки – верховный комиссар Франции, лауреат Нобелевской премии, величайший ученый мира Фредерик Жолио-Кюри.
      Однажды, после утомительного приема у Трумэна (были приглашены все послы, множество политиков и ученых, каждый сам по себе крайне интересен, но не было духа Рузвельта, который умел объединять разности), Громыко, вернувшись домой, сказал жене:
      – И все-таки лучшими университетами – после того, как человек закончил университет, то есть научился систематике мышления, – являются встречи с разнонаправленными индивидуальностями... Даже дурак может чему-то научить, – он усмехнулся, – только ум ограничен, а глупость границ не знает.
      ...Несмотря на расписанностькаждого дня, – работа посла начиналась в восемь и заканчивалась заполночь, после того, как отправлены все телеграммы в Москву, – Громыко, по возможности, сдвигал протокольные мероприятия, чтобы пригласить на ужин Людмилу Павличенко, которая потрясла Америку, Оппенгеймера, Орланди, Кусевицкого, Симонова, Михоэлса, Ицика Фефера, Скобельцына, Стоковского, Орсона Уэллса, Эренбурга.
      Орсон Уэллс, как только появлялся в советском посольстве, сразу же приковывал к себе общее внимание: этот человек того стоил. Именно он поставил на нью-йоркском радио сенсационный спектакль, смонтировав его, словно это был прямой репортаж с места события: не только в крупнейшем городе побережья, но и по всей стране началась паника, которую можно было сравнить разве с ужасом «черной пятницы», с днем экономического краха...
      Голос диктора дрожал, говорить мешали зловещие помехи: «В Америке высадились марсиане, я веду этот репортаж с места боя... Мы беспомощны их остановить!»
      Орсон Уэллс сумел так нагнестистрасти, что люди бросились из города – кто куда, любым путем, но только поскорее выбраться, скрыться где-нибудь, затаиться, переждать...
      ...Жолио-Кюри попросил еще одну чашку чая, он очень любил грузинский. «Говорят, самое красивое место Абхазии – это республика, входящая в состав Грузии, – пояснил Громыко, – в Гаграх. Мы, правда, с женой еще ни разу там не были, но мечтаем там отдохнуть; именно в Абхазии собирают какой-то уникальный сорт чая, без которого грузинские сорта теряют необходимый компонент качества».
      – А где вы отдыхали последний раз? – поинтересовался Жолио-Кюри.
      – Дай бог памяти, – ответил Громыко. – По-моему, это было, когда нам с Лидией Дмитриевной не исполнилось еще тридцати... Кажется, в тридцать девятом... мы ездили в Белоруссию, в деревню... К маме...
      – Есть где заниматься спортом? Корты, бассейн?
      Скрыв улыбку, Громыко ответил:
      – Там у нас другие задачи...
      Не говорить же, что надо было хоть как-то подправить дом, – рушится, углы хоть подвести, перестелить крышу, зимой текло, хоть корыто подставляй...
      – А нас с женой свела не наука, а спорт, – словно бы удивляясь этому, заметил Жолио-Кюри. – Ирен пловчиха, и я пловец... Она любит парусный спорт, и я обожаю... А лыжи?! О, каждую свободную неделю мы отправляемся в Альпы! Я освоил поворот «Аллен», это считается верхом мастерства, нет, правда!
      Как ребенок, подумал Громыко, все гении хранят в себе детство значительно дольше, чем ординарные люди; раскованность поведения есть продолжение безбрежной раскованности мысли.
      – Мы не можем поладить с Ирен только в двух видах спорта: рыбалка и джиу-джитсу.
      Громыко искренне удивился:
      – Занимаетесь джиу-джитсу?
      Жолио-Кюри улыбнулся своей мягкой, чарующей улыбкой:
      – У меня есть друг, прекрасный мастер этой действительно увлекательнейшей борьбы... Попал в затруднительное положение – налоги, что-то не сложилось в семье, долги, – я не люблю задавать вопросы, друг сам говорит то, что считает нужным... Словом, надо было сделать ему рекламу... А я в колледже был первым бомбардиром, порою думал – не пойти ли в профессиональный футбол? Обзвонил своих спортсменов и физиков, начали кампанию за джиу-джитсу... Мне пришлось пройти начальный курс, увлекся... Реклама, прежде всего реклама, теперь мой друг преуспевает, к нему записываются за год – только бы попасть к великому мастеру джиу-джитсу... Он начинает свои занятия с любопытной новеллы – про то, как австрийская полиция, после попытки фашистского путча тридцать четвертого года, пригласила тренеров джиу-джитсу из Японии... Масенький человечек из Токио сказал, что он уложит любого громилу: джиу-джитсу может все! Ему вывели двухметрового венского силача. «Бей меня, что есть силы, – сказал японский мастер и неторопливо изготовился к отражению удара, – если я слишком сильно переброшу тебя через плечо – не взыщи, я должен проиллюстрировать собравшимся всю силу джиу-джитсу»... Австриец ударил что есть мочи, и несчастный инструктор из Токио отлетел в угол, потеряв сознание... Когда его откачали, он даже расплакался от обиды: «Вы поставили против меня левшу, а я приготовился отразить удар справа»... Да, да, правда! – воскликнул Жолио-Кюри. – Вот мой друг и заключает эту вводную новеллу сентенцией: «Если джиу-джитсу поможет вам быстро думать и принимать немедленное решение, а не только слепо повторять приемы, которые я стану вам показывать, моя задача будет выполнена»... Прекрасно, а?
      – Кстати, – внезапно лицо Жолио-Кюри изменилось, сделавшись медальным, настоящий патриций Древнего Рима, – вам не кажется, что месье Вышинский оказывает медвежью услугу Сталину? Я был на его вчерашней речи, присутствующие пожимали плечами, спрашивая друг друга: «Неужели дух Византии по-прежнему угоден Москве? Ведь истинное величие должна отличать скромность».
      ...Сегодняшнюю ночь Громыко провел, вычитывая речь Вышинского, который – это было уникально – являлся одновременно заместителем и Сталина, и Молотова. На одной только странице он умудрился затолкать:
      Но, – говорил генералиссимус Сталин, – выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир. Задача состоит в том, чтобы предотвратить новую агрессию».
      Что для этого нужно?
      Отвечая на этот вопрос, генералиссимус Сталин говорил, что кроме полного разоружения агрессивных наций существует лишь одно средство: создать специальную организацию защиты мира.
      Генералиссимус Сталин говорил, что «это не должно быть повторением печальной памяти Лиги Наций». «Это, – говорил Сталин, – будет новая, специальная, полномочная международная организация».
      Однако остается еще вопрос о том, можно ли рассчитывать на то, что действия этой международной организации для достижения указанных целей будут достаточно эффективными. И на этот вопрос генералиссимус Сталин дал точный ответ, значение которого приобретает особенную силу в свете той дискуссии, какая идет вокруг вопроса о вето.
      Генералиссимус Сталин указал, что действия этой международной организации будут эффективными в том случае, если «великие державы, вынесшие на своих плечах главную тяжесть войны против гитлеровской Германии, будут действовать и впредь в духе единодушия и согласия». Сталин добавил: «Они не будут эффективными, если будет нарушено это необходимое условие».
 
      ...Слушая Жолио-Кюри, – слова его дышали искренностью, неподдельной обидой за Советский Союз – Громыко вспомнил недавний прием, на котором был Лион Фейхтвангер; маленький, нескладный, в допотопных очках, он задумчиво, словно бы с самим собою, размышлял: «В моей брошюре „Москва, 1937“ был приведен эпизод, который мне рассказали советские друзья: на встрече Нового года – среди близких друзей дома – Сталин поднял тост за „гениального учителя народов, выдающегося революционера, блестящего политика, автора всех наших побед“ с надеждой, что это будет первый и последний тост такого рода в его адрес в наступающем году... Мне понравился этот рассказ, я ему поверил, вставил в свою брошюру. Я понимаю, в трудные годы войны народ должен был иметь святое, патетические здравицы в его честь были как-то оправданны, но сейчас иное время, отчего же снова бесконечное повторение его имени, зачем это постоянное – „гениальный учитель всех времен и народов“? Нужно ли это России? Ее достоинству?»
      ...Громыко в высшей мере тщательно выверял свои речи и в Совете Безопасности, и на заседаниях Генеральной Ассамблеи; старался избегать славословия, предпочитал несколько суховатую, чуть отстраненную доказательность; постоянная ссылка на авторитеты не всегда целесообразна, чем тверже каждый гражданин отстаивает общую позицию, тем она сильнее; любимой книгой посла была история Пунических войн, к ней он прибегал весьма часто, – кладезь политического ума, тревога аналогий...
      Молотов одобрил линию, занятую Громыко: «Вам здесь виднее». Вышинский, однако, придерживался иной точки зрения; его ледяные глаза-буравчики таили в самой глубине постоянную зажатуюнастороженность; в нью-йоркской прессе писали: «Меньшевик, брат известного анархиста, отбитого из бакинской полиции во время вооруженного налета; родственник одного из самых талантливых польских ксендзов, мистер Вышинский являет собою загадку; будущее, однако, найдет возможность ее разгадать».
      Во время одного из обедов – собрался узкийкруг – Вышинский рассказывал:
      – Хотя бы раз в году, но обязательно я вижу один и тот же сон... Или, говоря точнее, не сон, а эпизод из жизни... В двадцать четвертом году я был следователем уездной прокуратуры... Отправился в глухую деревню пешком, повозку на станцию не прислали, хочешь не хочешь, иди... А шагать надо по глухомани, верст двенадцать... Отошел я от станции, миновал поле, просквозил один перелесок, второй, вышел на поляну и увидел перед собою три пары красно-зеленых глаз.