– спросил себя Роумэн. – Это ведь ужасно, когда недоверие к своим не исчезает, а живет в тебе постоянно. Нет ничего ужаснее, когда ты должен оглядываться и перепроверять каждое слово человека, сидящего напротив тебя. Высшая привилегия гражданина – полнейшее доверие к окружающим и убежденность в том, что тебе платят тем же. Ничто так не поднимает человека, не вселяет в него уверенность в успехе начинания» ничто так не способствует рождению в нем борцовских качеств, как абсолютное, гарантированноезаконом доверие. Это угодно обществу – средство против коррозии людских отношений, верный залог выявления в личности всего самого хорошего, что заложено в генах».
 
      Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на сорок второй улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе. Здесь, в этом маленьком баре, он никогда раньше не бывал, масса народа, все проходящие, клиентура случайная, что вполне соответствует конспиративному характеру встречи разведчика отставного, каким он себя представлял знакомым, и разведчика функционирующего, каким он назвал Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот к нему позвонил: «Роумэн? Роумэн... Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой дорогой функционирующий разведчик!»
      Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив:
      – Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым годом. Я видел вас последний раз в сорок пятом весной, не так ли?
      – Именно так, мистер Даллес.
      – Что это вы говорите, как заштатный адвокат в бракоразводном процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол.
      – Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время.
      – Что будете пить?
      – Хайбол.
      – Орешки?
      – С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй?
      – Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения. Вам чертовски идет седина, завидую. Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на старую китайскую мышь, которую берегут для обращения в кисточки, столь важные в иероглифописи. А вы начинаете походить на матерого голливудского ковбоя.
      – С моей-то круглой мордой?
      – Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, – заметил Даллес. – Это позволит вашим недругам повторять эти слова, и вы не сможете их одернуть: «Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил это о себе не далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!»
      Роумэн улыбнулся:
      – Мне всегда казалось, что, если ты сам подтруниваешь над своими недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей.
      – Зависит от талантливости недоброжелателей. Пол. Кстати, если уж вы меня действительно угощаете, попросите, пожалуйста, крохотный кусочек сыра, люблю сухой сыр.
      – С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен.
      – Ну, рассказывайте, что стряслось?
      – Стряслось то, что по прошествии девятнадцати месяцев после нашей победы нацисты успели воссоздать свою цепь, – Роумэн достал «Лаки страйк» и начал крошить маленькую, круглую сигарету.
      – Двадцати месяцев, – Даллес вздохнул. – Дальше.
      – Это, собственно, главное, – Роумэн несколько смешался от такой реакции собеседника.
      – И вас это действительно удивляет?
      – Конечно.
      – Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело? Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов НСДАП так легко смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол. Все, что угодно, только не наивность.
      – Больше это похоже на отчаяние, Аллен.
      – Ну, это уж совсем стыдно. Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас найдутся силы для истребления этих гаденышей?
      – Я – нет. Другие – да.
      – Кто именно?
      – Те люди, от которых зависит принятие решений.
      – Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы. Пол. Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не знаете имен. Кто конкретно сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей?
      – Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, – Роберт Макайр.
      – Хм... Это для меня несколько неожиданно... Не скажу, что я его очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о нем как о человеке, склонном к волевым решениям.
      – Дело в том, что сеть разбросана не только в Германии, но и в Швеции, Испании, Португалии, Парагвае, Аргентине, Бразилии, Швейцарии, Ватикане... Более того, сейчас я собираю улики против синдиката... У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям...
      – А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена?
      – Да. Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий – Гуарази, на контакт с лиссабонским братствомприлетал из Нью-Йорка, акцент – бруклинский.
      – Так говорит агентура?
      – Так говорю я.
      Даллес улыбнулся; его жесткое лицо собралось морщинками, подобрело («У него самые счастливые внуки, – подумал Роумэн, – какая радость иметь такого мягкого, но в то же время мужественного деда, человек из легенды; и с Вольфом он говорил не как с генералом Гиммлера, а как с немецким солдатом, это не есть нарушение правил, это по-мужски, Штирлиц неправ, потому что ему-то как раз доносила агентура»).
      – Вы думаете, меня это радует? – лицо Даллеса было по-прежнему мягким, морщинистым, усталым. – Меня это, наоборот, печалит. Я вам прочитаю Ян Ваньли, великого китайского поэта, вслушайтесь в его строки. Пол: «Пороги, слепя белоснежною пеной, как гром, оглушают разгневанным ревом. Потоки воды – изумрудные стены, а волны подобны горам бирюзовым. Подъем по дорогам – над бездной победа, путь вниз по реке – за победу награда. Багорщикам трудно, им отдых неведом, и сердце подъемам и спускам не радо... Нелегок, опасен подъем по порогам! Оставь самомнение, пускаясь в дорогу...»
      Читая поэта, Даллес вдруг пожалел, что открылся: китайская литература – его слабость, это известно только самым близким в его кругу: «Никто больше не имел права знать; ни перед кем нельзя открываться; в разведке порой запрещено верить даже брату – увы, закон профессии. Я становлюсь сентиментальным, первый признак прогрессирующего склероза; я засветил себя, и, если дело пойдет не так, как надо, я многим рискую: Роумэн получил в руку шальной козырь».
      – Я не очень-то страдаю самомнением, – ответил Роумэн. – Скорее наоборот.
      – Просто, получив данные агентуры, – заметил Даллес, – то есть множество разных мнений, вам было бы легче прийти к более или менее определенному выводу, Пол. А так вы до всего дошли сами. Если вы ощущаете внутри себя гениальность – одно дело, но если вы такой же нормальный человек, как и я, тогда дело плохо. Нормальный человек не может не страдать комплексами. Однако же комплексы свидетельствуют о чрезвычайно увлекающейся натуре, а увлеченность мстит отсутствием должного самоконтроля. А это путь к провалу, Пол. Не сердитесь, я говорю это человеку, к которому отношусь с симпатией.
      – Спасибо, Аллен, – мягко улыбнулся Роумэн. – Учту на будущее.
      «У него очень хорошие глаза, – подумал Даллес, – чистые, как у ребенка; Макайр прав, – будь проклята наша профессия, без которой любое общество не сможет существовать. Появись хоть какая-то альтернатива, можно было бы отказаться от того, что необходимо сделать. Да, Макайр может отвести его от беды, а должен, наоборот, подтолкнуть его к ней: лучшей кандидатуры на роль тайного коллаборанта ГПУ у нас, увы, нет и вряд ли будет. Линия, протянутая между ним и нацистом Штирлицем, свидетельствует о зловещем заговоре; такого еще не было в нашей практике. Это необходимо обществу, как ни жесток мой план. Боже праведный, за что служение идее требует от человека таких ужасных жертв?!»
      – Ваше здоровье. Пол, – сказал Даллес, прикоснувшись губами к виски. – Сыр, действительно, очень хорош, не думал, что здесь может быть такой соленый, жесткий, деревенский сыр...
      Роумэн кивнул.
      – Как в Каталонии...
      – Я там не был.
      – Когда свалят Франко, вы должны туда съездить, Аллен.
      – Непременно, – ответил Даллес («Упаси бог, если Франко свалят, это будет трагедия; Испания всегда тяготела к красным; потеря Средиземноморья невосполнима»). – И вы будете моим гидом... Ну, ладно, вернемся к стрижке овец... Что за сеть? Направленность? Численность? Финансовые возможности? Мера авторитетности членов?
      Роумэн рассказывал обстоятельно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не открыть все. «Я дал честное слово Штирлицу, – сказал он себе, – да, я полностью доверяю Даллесу, кому верить, как не ему? Но я дал слово, и я не вправе его нарушить».
      Он прочертил линии связимежду Германией, особенно Гамбургом и Мюнхеном («Слава богу, – отметил Даллес, – он не назвал Пуллах »), Асконой, Ватиканом, Испанией, Лиссабоном, Аргентиной, Парагваем, Чили («На ближневосточные контакты он еще не вышел, очень хорошо»); умолчал о «банкире» Нибеле в Кордове (слово есть слово), ничего не сказал о том, что в процессе операции был убит гестаповец Фриц Продль из Освенцима: за этим – Спарк, нельзя распоряжаться всуе жизнью друзей, только собой, это – пожалуйста.
      – Любопытно, – сказал Даллес, выслушав его рассказ. – Честно говоря, я не думал, что дело приобрело такой размах... И вы это раскрутили один?
      – Я тоже не думал, что дело приобрело такой размах, когда начинал его, – Роумэн ушел от прямого ответа, так же, как и Даллес, прикоснулся губами к стакану с виски, отломил ломтик сухого сыра, но не стал есть, – напряженно слушал, что скажет собеседник.
      – Ну, и что же вам ответил Макайр? Помимо того, понятно, что поздравил с феноменальной удачей?
      – Он сказал, что дело надо обсмотреть со всех сторон, потому что нам придется вмешаться во внутренние дела других стран. А для меня Испания сейчас не страна, а поганый застенок. И чем активнее мы туда вмешаемся, тем будет лучше и для испанцев, и для нас, американцев. Я очень хочу, чтобы мы были первыми, кто принесет им освобождение...
      – А кто может им принести освобождение кроме нас?
      – Те же русские.
      – У вас есть реальные основания так полагать?
      – Их встретят с восторгом... Они там оставили о себе добрую память...
      – В Аргентину, конечно, лезть трудно, Пол... Почти невозможно... Наши позиции там весьма шатки... Слушайте, а почему вы считаете, что мы вообще должны лезть? Если вы взяли в кулак такое звено, тогда вся их работа станет подконтрольной. Это же нам в тысячу раз выгоднее, чем разом их всех прихлопнуть...
      Роумэн словно бы споткнулся, ответил с болью:
      – Именно об этом Макайр прислал мне в Мадрид телеграмму месяцев семь назад.
      – Вы так давно вышли на сеть?
      – Нет, тогда еще не вышел... Просто он уже тогда считал возможным обращать наци в нашу агентуру...
      – Вы с этим не согласны?
      – Нет.
      – Почему?
      – Потому что нацизм – это зараза, Аллен. Это оспа, чума, холера... Они прокаженные, понимаете? Они несут в себе фермент умирания общества... Любого общества... Их надо обезвреживать – чем быстрее, тем лучше...
      – Это – как?
      – Обезвреживать, – повторил Роумэн, поняв вдруг, что он не готов к ответу, поэтому сказал упавшим голосом: – Обезвреживать, Аллен.
      Тот согласно кивнул:
      – Прекрасно, прекрасно, с этим я не спорю. Меня занимает тактика, стратегию я приемлю. Что надо сделать? Арестовать? Похитить? Устранить на месте? Требовать вынесения заочного приговора, передав на них информацию в Нюрнберг? Ваше предложение?
      – Их надо вывозить... Сюда... Они здесь назовут недостающие звенья... А их звеньев – громадное множество, и они опасны...
      – Чем? Помимо того, что нацизм – проказа, чем конкретно они опасны для этой страны?
      – Они функционируют не просто так, не абы общаться друг с другом, Аллен...
      – Вот я и интересуюсь: во имя чего они общаются? Вы предлагаете заняться выяснением этого вопроса, выкрав их и посадив за решетку. Я предлагаю то же самое, но не выкрадывая их, а внедряя в их сеть наших людей, которые поймут самое важное надолго вперед.
      – У вас есть такие люди? – спросил Роумэн. – Назовите их. Я, пожалуй, поддержу такой план, хотя мне он, признаться, не по душе.
      – Во-первых, у меня нет людей, потому что я «экс»-разведчик, Пол. Я не у дел, и меня это не очень-то огорчает; работая в моей конторе, я приношу не меньше пользы этой стране, чем в ту пору, когда мы служили в Берне. Если я когда-либо понадоблюсь Штатам, меня позовут, и я не посмею отказаться, хотя, повторяю, я мечтал бы до конца дней моих сохранить ту позицию, которую я теперь занял в бизнесе. Во-вторых, объясните мне, отчего вам этот план не по душе? Только без эмоций, ладно? Про опасность проказы вы говорили, я согласен, но мы с вами привыкли к риску, да и прокаженных лечат врачи, а они тоже люди, как вы и я.
      – Они их не лечат. Они смотрят за ними и облегчают страдания. Вылечить проказу нельзя. Мне это дело не по душе потому, что можно упустить время, Аллен. Зараза разрастется. Раковую опухоль надо устранять как можно раньше, пока она не разрослась...
      – Позиция, – согласился Даллес. – У вас – своя, у меня – своя. Они, видимо, не пересекаются. Тогда вам надо обязательно, непременно настоять на своем. «Да, конечно, – обязаны вы сказать Макайру, – я подбрасываю вам много хлопот с похищением мерзавцев, да, видимо, мы не имеем права выходить с этим к руководству департамента...»
      – Он поправит меня: «Не „мы“, а "я"»...
      – Вы обязаны с этим согласиться, Пол. Ведь он скажет правду, если, конечно, скажет... Я продолжу?
      Роумэн смущенно улыбнулся:
      – Простите, Аллен.
      – Пустяки, я понимаю ваше волнение... Мне легче быть хладнокровным, я не перенес ужаса нацистских застенков... Мне, однако, приходилось пожимать руки мерзавцам из СС, смешно оправдываться незнанием, да и вряд ли кто в это поверит... Мне приходилось считать минуты, пока не вымоешь пальцы горячей водой с мылом, – Даллес отщипнул маленький кусочек сыра, положил его под язык, вздохнул. – Буду ходить сюда покупать этот сыр: чертовски вкусно, запах фермы, символ спокойствия, возвращения в детство... Так вот, вы обязаны указать Макайру, что необходимость похищения выявленных вами нацистов продиктована не одной лишь вашей к ним ненавистью, вы в этом не оригинальны, их ненавидит сейчас все человечество, сейчас такого рода ненависть даже поощряется... Нет, дело в том, чтобы преступников открыто назвать преступниками, и это должен сделать не кто-нибудь, а именно мы, наша страна, исповедующая принципы демократии и гуманизма... Нажмите на пропагандистский аспект вопроса. Пол...
      – Но тогда Макайр переадресует меня на радио или в «Нью-Йорк таймс», Аллен! Он скажет, что департамент не занимается пропагандой, и будет прав... Если бы вы поддержали меня, Аллен... Достаточно вашего звонка – и Макайр подпишет все, что он должен подписать...
      – Думаете, он прислушается к моим словам? – недоверчиво усмехнулся Даллес.
      – Он порекомендовал мне встретиться с вами. Вы для него непререкаемый авторитет...
      – Сколько времени вам нужно на подготовку операции?
      – Все готово.
      – Проведете в одиночестве?
      – Втроем. Или вчетвером. План разработан, – Роумэн постучал себя по виску, – все здесь, все – до мелочей.
      – Кроме одной, – лицо Даллеса снова сделалось жестким, непроницаемым. – Какая тюрьма в Штатах примет их? На каком основании?
      – Их примут в Нюрнберге.
      – Убеждены?
      – Абсолютно.
      – Их примут русские, – возразил Даллес. – Это верно. Они и примут, и помогут, это вполне реальная сила.
      – Вы против?
      – Разве я так сказал? – удивился Даллес. – Хорошо, Пол, я попробую позвонить Макайру, но, пожалуйста, не обольщайтесь по поводу меры моего влияния на него...
 
      – Да, он звонил, – Макайр выглядел усталым, лицо помятое, хотя, как всегда, тщательно – до синевы – выбрито. – Еще вчера. Как я его понял, вы берете на себя организацию всей операции?
      – Да.
      – Какая нужна помощь с моей стороны?
      – Нужна санкция, Роберт.
      – Вы ее получили.
      – Спасибо. Это чертовски здорово, у меня камень свалился с сердца...
      – Ваш камень свалился мне на голову, – Макайр хмуро улыбнулся. – Не знаю, кто вам взваливал его на грудь и как вы его на себе носили, но у меня, чувствую, на макушке растет страшная шишка... В подробности вашей операции посвятите сейчас или накануне вылета? Да, кстати, с моей бригадой дело очень сложное... Я не убежден, что...
      – В таком случае я вылечу один.
      – Вы сошли с ума? Что вы сделаете один? Хотите брать ваших подопечных по очереди? Разошлете телеграммы: «Пока я буду похищать Франца, Герберту и Гуго не выходить из дома»?!
      Роумэн рассмеялся:
      – Удар будет нанесен одновременно. В Германии я полагаюсь на помощь армии, там будет хлопотно, девятнадцать людей СД и гестапо, брать их надо в один час, вы правы... В Лиссабоне надо будет выкрасть только одного, это для меня сделают те, кто знает, как работать такого рода комбинации... В Мадриде я задействую испанскую тайную полицию... Через час после того, как дело будет сделано в Старом Свете, я вылетаю в Аргентину...
      – Куда именно?
      – Я отправлю вам телеграмму перед вылетом, Роберт. Возможно, там мне понадобится помощь. Я смогу обратиться к Джону Джекобсу? Он же по-прежнему похваляется, что представляет на юге континента вас, только вас и никого кроме вас...
      – Он ревнив и будет вам мешать. Пол. Обращайтесь в посольство, к военным, я попробую с ними договориться... к Джекобсу не следует... Да, ведь и вы знаете, что он отстаивает идею, прямо противоположную вашей: нацистов надо бесстрашно использовать, они подготовлены к работе и подготовлены великолепно... И с точки зрения трат – на них можно экономить, работают... готовы работать за одно лишь то, что мы их не выдадим трибуналу... Вы знаете, как я отношусь к этому, но я не хочу выламывать руки моим противникам, пусть Джекобс сам обожжется... Самый противный вопрос: сколько на это нужно денег?
      – Семь тысяч долларов.
      – Вы сошли с ума? – устало спросил Макайр.
      – Роберт, мне очень неловко, но я подсчитал все и экономил, на чем мог...
      – Я приготовил для вас десять тысяч, но был убежден, что вы едва-едва уложитесь в двадцать... Пол, я очень прошу вас, продумайте все еще раз... Давайте погодим лишнюю неделю, возьмите пару ребят отсюда, пусть я схожу в Каноссу, пусть об меня вытрут ноги наши скряги из финансового управления, но все же вы избежите такого риска, на который идете... Это неоправданный риск. Пол... Лавры победителя и так достанутся вам, это ваша победа, никто не посмеет на нее покуситься, – последний раунд вашей борьбы против наци, но мне хотелось бы, чтобы вы получили приз, вы, а не ваша вдова...
      – Мне этого хочется не меньше, чем вам.
      – Смотрите... Моя настойчивость может быть неверно понята, я не хочу навязываться в соавторы вашей победы... Смотрите, Пол. Тогда – последнее. Это по-прежнему – теперь даже в большей мере, чем раньше, – ваша операция, только ваша и никого другого... Будет очень славно, если вы сейчас напишете заявление с просьбой об увольнении... И датируете его любой удобной для вас датой – днями десятью, девятью тому назад. Вы понимаете, что мне – как чиновнику – это необходимо?
      Роумэн растерялся:
      – Не очень.
      – Объясняю: в случае, если произойдет какая-то неувязка, я предам вас. Пол. Я буду обязан это сделать... Штаты не вправе подставляться, если вы проиграете и вас арестуют во время похищения нацистского креза в Мадриде... Я должен буду прокомментировать эту новость – стучу по дереву, чтобы ее не было, – следующим образом: «Мистер Роумэн не является сотрудником разведки с такого-то и такого-то числа, все его поступки представляют собой личную инициативу упомянутого джентльмена, ответственность за действия которого не несет ни одно правительственное учреждение Соединенных Штатов».
      – Мне это не очень нравится, Роберт.
      – Мне тоже. Поэтому я снова предлагаю: садитесь в мой кабинет, разрабатывайте операцию, будем пытаться ее утвердить на самом верху, – в чем, правда, я мало уверен, – берите моих людей, готовьте их к делу, летите вместе: тогда мне придется быть повязанным с вами – волей-неволей...
      – Сколько шансов, что вы утвердите этот план у начальства?
      – Десять из ста.
      Роумэн вынул из кармана португальскую самопишущую ручку, взял со стола Макайра лист бумаги и написал заявление.
      Тот спрятал его в сейф, достал оттуда пачку денег, протянул их Роумэну, заметив при этом с горестным сожалением:
      – Вы что-то скрываете от меня. Пол... Это ваше право, я не навязываюсь в друзья, но все же мне кажется, что вы делаете глупость...

Штирлиц (Кордова, сорок шестой)