– Вот он, – шепнул Спарк режиссеру Флэксу, – видите, спускается вниз? В белом плаще... А вы боялись, что он не придет...
      ...Район Байру Альто расположен на склоне горы; один из самых интересных в португальской столице; дома старинные, несколько даже декоративные, – такие строят в Голливуде, когда ведут съемки, связанные с любовными историями, разыгравшимися на фоне провинциальных европейских городов. Лиссабонские интеллектуалы называют улочки Байру Альто «Флит стритом», потому что именно здесь расположены редакции ведущих газет; любители традиционной кухни – «Курфюрстендамом», нигде так вкусно не накормят, как у Сантуша или Марио (владельцы старинных ресторанчиков, где все сохранено так, как в начале прошлого века, только кухню перестроили, сделав ультрасовременной); те, кто любит настоящий черный виноградный сок и ангольский кофе, любовно называют этот уголок «Монпарнасом», за уютными столиками кафе располагаются безденежные артисты, голодные художники, американские туристы и местные миллионеры, некий паллиатив картонной демократии.
      Именно здесь-то Спарк и посоветовал Джону Флэксу установить камеру, а желательно – если ситуация примет неожиданный оборот и объектрешит бежать или станет сопротивляться слишком уж рьяно – две камеры: откажет одна или собьют ненароком в потасовке (вполне возможна, кстати говоря), есть надежная страховка, работает вторая, материал будет натуральный, никакой «химии».
 
      ...После встречи со Штирлицем, когда план был разработан до мелочей, Роумэн отправил из Асунсьона письмо на имя Люсии Фрэн: Лос-Анджелес, Голливуд, студия «Твэнти сенчури фокс»; верный дружочек, коммерческий директор картин; из семьи, славившейся своими правыми убеждениями, очень состоятельной; в Германии потеряла жениха: летчик, он был расстрелян нацистами, попав под «юрисдикцию» фюрера – немедленная казнь без суда и следствия всех пилотов союзников, сбитых в небе рейха.
      Ненависть Люсии к нацистам была постоянной, заточенной; пробивала максимум средств для фильмов о войне, корила режиссеров за то, что они еще не зажглисьтемой; память о горе должна быть вечной, только тогда трагедия не повторится, а если планета обречена на периодические сумасшествия, все равно надо сделать так, чтобы время, отпущенное людям на мир, было как можно более продолжительным.
      Вот ее-то и попросил Грегори Спарк:
      – Вьеха (ей было двадцать семь, и ей очень нравилось это обращение, оно мило контрастировало с ее внешностью: вздернутый курносый носик, глаза-блюдца, точь-в-точь как у фарфоровых кукол, треугольный ротик и ни единой морщинки, только сахарный, хрупкий шрам на шее – пыталась покончить с собой после гибели нареченного), у меня к тебе просьба. Она не противозаконна, никакого шпионства, вполне нравственна: надо, чтобы ты передавала мне письма, которые станут приходить на твое имя из-за рубежа.
      – Зачем нужна такая секретность?
      – Нужна, – отрезал Спарк. – Если ты мне не веришь, – скажи честно, я придумаю что-нибудь другое, но пусть о твоем отказе и моей просьбе знаем лишь ты и я.
      – Зачем нужна эта секретность, Спарк? – повторила женщина. – Я не сказала нет, но я должна понять, почему тебе это понадобилось.
      – Могу тебе сказать лишь одно, Люси... Речь идет о том, чтобы схватить одного затаившегося наци... Это все, что я могу тебе открыть.
      – О'кэй, пусть пишут. Но как я определю, что это письмо адресовано тебе? Я же получаю каждый день не менее двадцати писем из-за границы.
      – Поэтому я к тебе и обратился.
      – Господи, я совершенно забыла, что ты был шпионом!
      – Я был дипломатом, старуха, не надо катить на меня камень.
      – Какая разница? Шпион, дипломат – одна и та же суть, только разная форма... Я согласна, но как я пойму, что это письмо адресовано тебе?
      – Ты поймешь по обратному адресу. На конверте будет написано «Экспериментал синема инкорпорэйтэд».
 
      Прочитав письмо Роумэна дважды, Спарк сжег его (так уговорились) и зашел в съемочную группу Флэкса. Тот делал фильм о работе американской разведки в Европе: много погонь, роковая любовь коварной нацистской шпионки; перестрелки в темноте; зритель должен пойти, касса – судя по предварительным прогнозам – будет хорошая.
      – Послушайте, Флэкс, – сказал Грегори Спарк, пригласив его на чашку кофе, – у меня есть идея. Если она вам понравится, я попрошу за нее не очень-то много – полет вместе с вами в Лиссабон; я и моя подруга, три дня от силы.
      – Я слушаю.
      – Но сначала ответьте на мои вопросы, о кэй?
      – Пожалуйста, если только они не будут касаться моих заработков, – улыбнулся Флэкс.
      – Как вы относитесь к критике?
      – Я ее ненавижу. Продажные шлюхи, несостоявшиеся гении.
      – Но вы реагируете на нее?
      – Абсолютно равнодушен. Аб-со-лют-но!
      По тому, с каким раздражением ответил режиссер, Спарк понял, что к критике в газетах и на радио Джон Флэкс относится – как и все режиссеры – с болью и трепетом: после выхода фильма хватает по утрам газеты и с замиранием сердца открывает восемнадцатую полосу – там обычно печатают статьи литературных и кинокритиков.
      – Тогда я обратился не по адресу, – отыграл Спарк. – Я хочу предложить вам сенсацию, выход в новое качество кинематографа, бум в прессе...
      – Что значит не по адресу?! Отделяйте злаки от плевел, Грегори! Сенсация существует независимо от благорасположения критиков...
      – В общем-то, да. Но вы попали в сложный переплет, Флэкс: ваши продюсеры катают вас как кассового режиссера, они и критиков организовывают именно в этом направлении, нацеливают их на описание динамики ваших лент, но не на творчество художника.
      – Вы думаете, я этого не знаю?! – чуть не застонал Флэкс. – Ничего, будущее защитит меня, нет пророка в отечестве своем, придет время, и новая поросль критиков отдаст должное тому, что я сделал для американского кино...
      – Вам безразлично, когда наступит это будущее?
      Флэкс хотел ответить столь же равнодушным, многократно отрепетированным, а потому мучительно неприятным согласием, но заметил в глазах Спарка такое понимание всей его, Флэкса, боли, обиды, надежды, что лишь махнул рукой и горестно вздохнул.
      – Вот это по делу, – заметил Спарк. – Этому я верю. Так вот, когда я работал в Лиссабоне, – а я там подвизался во время войны, когда город кишел нацистскими разведчиками, – мне попалась информация об одном гитлеровском шпионе... Сволочь, костолом, петля по нему плачет... Он и поныне живет там... И он меня очень интересует. Но еще больше он должен интересовать вас, потому что та сцена похищения нациста, которая написана в сценарии, никуда не годится – картонка, никто из серьезных людей в нее не поверит.
      – Ах, Грегори, кто вам сказал, что Голливуд работает для серьезных людей?! Мы – потаскухи, шансонетки, клоуны, на нас приходят забываться, расслабившись в удобном кожаном кресле кондиционированного кинозала...
      – Кто расслабляется, а кому-то – особенно из молодых, которые еще только рвутсяк самим себе, – надо учиться напрягаться. Вот я и предлагаю вам поучить их этому. Вы поставите две камеры в том месте, где пойдет тот нацистский подонок, и начнете снимать: пусть все будет, как есть, пусть идут люди, едут машины, все, как обычно... Когда его будут брать, он начнет вырываться, орать – пусть! Его надо сунуть в машину. Он будет вопить, кусаться – тем лучше для ленты, это будет настоящая правда... Потом я его вывезу за город, мне надо закончить с ним прерванную беседу, но это уже моя забота...
      – Вы сумасшедший?
      – Немного. А что?
      – Нет, идея, конечно, дьявольски заманчива. Но как можно по-настоящему красть человека на улице? Прибежит полиция, скандал, арестуют камеры, начнется судебный процесс, нет, вы безумец, Грегори.
      – Полиция должна стоять рядом, Флэкс. Она должна быть при вас, у ноги. Накануне съемок вы посетите полицейское управление и попросите выделить наряд; надо удержать прохожих, чтобы они не влезли в скандал. Скажете, что у вас отрепетированная сцена; тот, кого похищают, наш артист; он долженвопить и кусаться, такая уж у него роль. Я сижу за рулем, со мной подруга, три статиста сунут бесав машину, свяжут, сядут рядом, всунут кляп, все это можно снимать, потом я отъеду за город, статисты вернутся на место съемок, а я через два дня расскажу вам, как прошла беседа с пациентом.
      – Вообще-то, конечно, такого еще, по-моему, никогда не было в кинематографе...
      – Не было. И не будет. Если только вы не решитесь.
      – Хорошо, но у меня нет денег на полет в Португалию... Смета выбрана, Грегори... Вы же знаете сценарий... Продюсер скупердяй – считает каждый цент...
      – Свяжитесь с какой-нибудь фирмой, не мне вас учить... Позвоните к «Форду», предложите снимать сцену погони за похищенным на его машине; гарантируйте, что «Форд» оторвется и от «Шевроле», и от «Кадиллака».
      – От «Кадиллака» не оторвется.
      – Значит, позвоните в «Кадиллак», предложите им оторваться от «Фордов» и «Плимутов»... Пригласите юриста, посоветуйтесь, узнайте конъюнктуру на бирже, кто горит, кто заинтересован в рекламе, – неужели они не профинансируют наш трехдневный полет в Лиссабон?! Если все получится, как я задумал, подключите прессу, я вам помогу. Но очень осторожно. Об этом разговоре знаете вы и я. Если узнает третий, дело лопнет, ваша сенсация окажется мыльным пузырем...
 
      Полет в Лиссабон профинансировала небольшая фирма «Макинтайр энд бразерс», специализировавшаяся на выпуске дорожных несессеров – мыло, зубная паста, гребенка, станок для бритья, ножницы, педикюрные щипцы, одеколон и крем-бриллиантин: совершенно необходимо для путешествующего бизнесмена. Договорились, что американские разведчики будут пользоваться именно этими несессерами, заключили договор, что сумочка будет показана крупным планом, трижды – в наиболее драматических, запоминающихся местах ленты и не менее полутора минут.
      Из отеля «Амбасадор» в Лиссабоне Спарк позвонил Филипе Алварешу, у которого во время войны снимал особняк; отношения сохранились самые доверительные; попросил аккуратно выяснить, на месте ли сеньор Викель из ИТТ. Назавтра Алвареш ответил, что «сеньор Киккельт» а никакой не Викель, действительно, работал в ИТТ, но пять месяцев назад открыл свое дело – запасные части к радиоприемникам и оптовая торговля с Бразилией электробытовыми товарами; да, натурализовавшийся немец, говорит с акцентом, очень надежный бизнесмен, на подъеме; да, лицо боксерское, совершенно верно; нет, я не разговаривал с ним, как вы и просили, просто навел справки и посетил после этого его оффис; да, молод, лет тридцать семь, пышет здоровьем, все верно».
 
      – Это он, – повторил Спарк режиссеру Флэксу и быстро сел в машину, взятую напрокат в пятизвездочном отеле; пришлось оплатить услуги шофера, потому что держали только старомодные, все в щитках красного дерева, «Испано-сюизы»; двигатель был включен, работал ровно, с какой-то тяжелой заданной надежностью.
      Криста сидела сзади, в углу, на коленях держала сумочку, в ней лежал «пёс» – пятизарядный «смит-вессон» тридцать восьмого калибра: рана величиной с кулак, стрелять надо в упор, потому что в этой модели нет никакой прицельности.
      – Может быть, ты сядешь за руль? – спросил Спарк. – А?
      – Нет.
      – Волнуешься?
      – Да.
      – Только не вздумай нажать курок. Тогда мы пропали, он единственный, кто обязан сказать все.
      – А если он станет выпрыгивать?
      – Пусть. Разобьется, потеряет сознание, втащим.
      – А если он бросится на меня?
      – Не должен.
      – У него страшное лицо, смотри.
      – Есть несколько, – согласился Спарк, – гадюка фашистская...
      Сегодня утром он точно разыграл спектакль: сначала Криста позвонила в редакцию «Диариу ду нотишиаш», попросила соединить с отделом рекламы, сообщила, что будет говорить мистер Хамфри, коммерческий директор «Бруклин электрисити инкорпорэйтэд». Хамфри выразил желание встретиться с сеньором директором электрокомпании Киккелем в редакции: «Пусть пригласят его на тринадцать тридцать пять, разговор займет двадцать пять минут; потом можно пойти на ланч куда-нибудь поблизости. Цель встречи – подписание контракта на реализацию через фирму сеньора Киккеля продукции „Бруклин электрисити“, реклама должна публиковаться два раза в месяц, в воскресных номерах, оплата будет произведена за полгода, благодарю вас». Через час из редакции позвонили в отель «Эксельсиор» и передали «месседж» для сеньора Хамфри: встреча состоится ровно в тринадцать тридцать пять, сеньор Киккель с интересом отнесся к предложению коллеги из Северной Америки. Администратор «Эксельсиора» был связан со Спарком два года назад, полное доверие; конечно, в случае какой-либо неожиданности получится скандал – так или иначе, – но Спарк был убежден, что беседас Ригельтом закончится благополучно. Он провел день, наблюдая немца, когда тот выходил из оффиса и отправлялся на уголок к дону Рафаэлю перехватить бифштекс и бутылку пива; ел обстоятельно, но при этом жадно, заглатывающе, после еды причесывался, внимательно разглядывая себя в зеркало, к волосам прикасался ласкающе, нежно повторяя ладонью контур головы, оглаживая самого себя; на улице ищуще всматривался в лица встречных, нес себя осанисто и уверенно; на хорошеньких женщин оглядывался, но делал это как-то слишком уж торгово, без игры, по-животному.
      – А если не получится? – шепнула Криста, наблюдая за тем, как Ригельт, оглядевшись по сторонам, пересек дорогу.
      – Получится.
      – Нельзя быть таким уверенным.
      – Только таким и надо быть, Криста.
      – Нет.
      – Почему?
      – Потому что это грех. Нельзя гневить бога, надо просить у него силы, чтобы свершилось... Почему он остановился?!
      – Не знаю. Или причешется, или вытащит сигареты.
      Ни то, ни другое. Ригельт достал из жилета большие карманные часы: до встречи оставалось пять минут. «Не хочет приходить раньше, – понял Спарк, – что ж, правильно делает, престиж прежде всего».
      Ригельт пошел медленнее, посмотрел на оператора, замершего у камеры, улыбнулся ему, мазнул взглядом режиссера Флэкса; тот стоял бледный, кусал ноготь, глядел на второго оператора; три статиста – спортсмены, нанятые в клубе «Ателетико» за пятнадцать долларов (деньги сами свалились на голову, вот чудо!), – стояли возле витрины, в пяти шагах от автомобиля, картонноразглядывая бутылки и сыры. «Только бы этот дьявол не обратил на них внимания, только бы шел спокойно, только бы не заинтересовался, отчего возле второго оператора стоят трое полицейских, таращатся по сторонам, хотят угадать артиста, которого будут похищать! Не хватало еще, чтобы они подмигнули мне, – подумал Спарк, – а что, с них хватит. Конечно, если допустить самое хреновое, Ригельт решит выброситься или черт знает что еще надумает, – поведение человека в экстремальной ситуации рассчитать трудно – тогда, конечно, начнется скандал. Эту машину арендовал приятель Алвареша, на него выйдут, начнут трясти, дойдут и до меня; плохо, провал; я и правда слишком уж уверен в успехе, в том, что Ригельт сломается, откроет все то, что должен открыть, назовет имена, пароли и связи, потом спокойно вернется в свой оффис, и ему придется молчать, у него не должно быть иного выхода, его надо загнать в угол, лишь тогда скандала не будет, только тогда мы пойдем по его цепи и выйдем на все их опорные базы, – что и требуется».
      Ригельт снова глянул на часы; достал их картинно, видимо, представляя со стороны, как это престижно и достойно: большие золотые часы-луковица на толстой золотой цепи в сильной руке, хранившей следы загара. «Наверное, опалился в Латинской Америке, – подумал Спарк, – здешний загар должен уже сойти, декабрь как-никак».
      Спарк посмотрел на прыгающую минутную стрелку часов, вмонтированных в красное дерево приборного щитка. «Сейчас он прибавит шагу – время; только бы не подвели эти спортсмены; какие же тупые у них затылки; зачем стричься под скобку? Это рубит человека, отсекает голову от туловища, шея делается беззащитной; хотя у них шеи бычьи, чувствуется, какие они крепкие, на таких можно висеть – голова не шелохнется».
      Спарк заметил, как оператор, стоявший в отдалении, припал к камере, начал съемку. «Молодец, пусть будет побольше спокойствия на улице района Байру Альто, только бы не попали в кадр полицейские, что замерли возле Флэкса. Боже, как можно так напрягаться; словно гончие!»
      Ригельт поровнялся с машиной; задняя дверь была чуть приоткрыта; спортсмены подхватили его с трех сторон, взяли в кольцо, подняли, Криста ногой распахнула дверь.
      – Нет! – неожиданно тонко завопил Ригельт. – Нет! Нет!
      Голос у него стал заячьим, но, видимо, страх так пронизал его, что он потерял силы: сопротивлялся ватно, только выставил ногу, упершись каблуком в дверь.
      Прохожие сначала замерли (по счастью, их было не так уж много, с часу дня все сидели в ресторанах и барах, время обеда, на это Спарк и рассчитывал), потом было ринулись к машине, но остановились, потому что тот полицейский, что, судя по шевронам, был старшим, громко крикнул:
      – Не мешать съемке! Так снимают кино! Не мешать!
      – Ой! Ой! Ой! – продолжал визжать Ригельт. – Нет! Помогите! Помогите! Меня похищают! Нет!
      – Руе ! – прикрикнула Криста. – Руе! Мы от друзей! Сидеть тихо!
      Спарк резко взял с места, спортсмены, как и было уговорено, воткнули Ригельту кляп в рот и споро связали руки и ноги.
      Отъехав на соседнюю улицу, Спарк притормозил и, обернувшись, вымученно улыбнулся потным спортсменам:
      – Да вы же прирожденные артисты, ребята... Идите к операторам, получайте гонорар, нашего артиста развяжет гримерша, – он показал глазами на Кристу. – Все в порядке, спасибо!
      Ригельт начал биться, глаза его лезли из орбит, он мычал что-то. Один из спортсменов похлопал его по плечу:
      – А вы классно играете, прямо как по правде.
      С этим они вышли из «Испано-сюизы», захлопнув за собой дверь.
 
      Спарк вывез Ригельта, лежавшего под ковром на полу (Криста укрыла его, как только спортсмены вышли из машины), за город. Он знал проселочную дорогу, где никогда не было ни единой живой души; вела она к заброшенному дому дяди Алвареша; тот собирался сделать ремонт и открыть пансионат для визитовпожилых мужчин: лучшего места не сыщешь, полная гарантия от посторонних взглядов. Воды в доме не было, но электричество не отключили, слава богу, потому что каждое слово, произнесенное Ригельтом, должно быть зафиксировано на пленку. И его самого надо сфотографировать: сначала с кляпом во рту, потом без кляпа с развязанными ногами; руки по-прежнему скручены за спиной; спортсмены лихо его запеленали, в Пенинсуле умеют вязать, наловчились на бычках, черти, да и потом в каждой семье есть моряк, страсть к узлам, знают их великое множество.
      – Если станете орать, – сказала Криста, отбросив ковер с лица Ригельта (здорово он изменился за эти тридцать пять минут! Лицо потекло, лишилось своих рубленных форм, просто какой-то фарш), – у нас не будет возможности сохранить вашу жизнь. Намерены разговаривать с нами?
      Он кивнул; Криста вытащила кляп изо рта.
      – Вы немка? – жалобно спросил он.
      – Да. Я – ваша немка, Ригельт.
      – Вы знаете меня, да?
      – Знаю.
      – Кто это? – он показал глазами на Спарка.
      – Мой человек, – она достала из сумки «смит-вессон», пояснив, – тут не надо взводить курок, бьет сразу, выстрела не услышат, в округе нет ни одного человека...
      – Меня будут искать, – еще жалобнее сказал он. – Все знают, что я ушел на торговые переговоры.
      – Найдут, когда мы уедем из этой страны, – ответила Криста.
      Спарк стоял рядом, прислушиваясь к интонации разговора; немецкий он знал не очень-то хорошо, однако все языки ощущалпрекрасно; каждый язык можно просчитать по интонациям. Пока все шло так, как было задумано: голос Ригельта был дрожащим, испуганным, ищущим.
      – Развяжите его, – обратилась Криста к Спарку по-английски.
      – Он обещал вести себя разумно? – спросил Спарк.
      – Вы обещаете вести себя разумно, Ригельт? Вы не поставите меня в положение человека, которому не остается ничего другого, кроме как стрелять?
      – Обещаю, конечно, обещаю, я понял ситуацию, я обещаю...
      – Развяжите его, – повторила Криста, – он обещает.
      (Они не имели ни времени, ни возможности запрашивать Роумэна о том, говорит ли Ригельт по-английски, поэтому Спарк предложил игру: он – подчиненный, партию ведет Криста.)
      Спарк развязал ноги Ригельта, Криста толкнула его дулом пистолета в шею:
      – Идите. Медленно идите в дом. Следом за этим господином.
      Они спустились в подвал. Спарк жестом попросил подождать; включил магнитофон, привезенный прошлой ночью, вполне надежно укрыт, но писать будет каждое слово Ригельта; ввернул лампочку в торшер и крикнул Ригельту и Кристе, стоявшим на лестнице:
      – Входите.
      Криста пропустила Ригельта, заперла за собой дверь, села в кресло и только сейчас почувствовала, как у нее мелко трясутся колени.
      – Ригельт, послушайте меня, – сказала она устало, – часа через два мы вернем вас в город... Мы заинтересованы в том, чтобы вы жили. Более того, в наши планы входит помочь вашему бизнесу. Но все это будет только в том случае, если вы сейчас же, без колебаний и уловок, ответите мне: кто вам дал поручение сесть в самолет и взять у Штирлица паспорт? Не торопитесь говорить. Если скажете неправду, я пристрелю вас. Даю вам слово.