Посол Громыко понимал, как труден будет сегодняшний день; судя по всему, обсуждение испанского вопроса в Совете Безопасности продлится не день и не месяц – годы; тон правой американской прессы явно свидетельствовал о том, что определенные силы в Соединенных Штатах крупно поставилина Франко; не удивительно: самый последовательный, несколько даже маниакальный борец против «красной угрозы и русского большевизма» на европейском континенте.
      Обращение в Совет Безопасности польского представителя доктора Оскара Ланге по поводу ситуации в Испании оказалось для англо-американского блока в определенной мере неожиданным; в Вашингтоне и Лондоне полагали, что после безрезультатного обсуждения этого вопроса в Потсдаме, когда Трумэн и Черчилль заблокировали предложение Сталина о санкциях против мадридского диктатора, русские и их союзники не станут возвращаться к проблеме Франко еще раз.
      Громыко готовился к заседанию Совета Безопасности с присущей ему тщательностью; в кабинете работать удавалось только рано утром и поздним вечером, вплоть до глубокой ночи, потому что день был расписан по минутам: встречи с государственным секретарем Стеттиниусом; адмиралом Дэвисом; Генри Моргентау и Бернардом Барухом, автором «Атомного проекта»; французским представителем Бою; министром военно-морского флота Форестолом; Генри Уоллесом, бывшим вице-президентом Рузвельта, уволенным в отставку Трумэном.
      Человек этот был особо симпатичен Громыко – и как политик, и как личность.
      После того, как Уоллес в качестве вице-президента совершил путешествие по Советскому Союзу, он, вернувшись, заметил Громыко:
      – Я перечитал французского путешественника Торквилля – он совершил длительную экскурсию по России и Америке в середине прошлого века: «Никто так не похож в мире, как русские и американцы... Хоть и начали они с разных отправных точек и каждый идет своим путем, но их цели видятся мне весьма схожими, – именно они будут доминировать на большей половине глобуса», – Уоллес усмехнулся. – Что касается глобуса, то оставим это на совести французского географа, но я убедился, что мы и русские очень похожи, как только прилетел к вам на Дальний Восток. Но в чем Торквилль прав абсолютно, так это в том, что и мы, и вы пережили горестные эпохи изоляционизма... Именно эта консервативная тенденция наших расистов не позволила Штатам занять место в Лиге Наций – форменное преступление. То, что мы не работали в Лиге Наций, должно быть открыто вменено в вину нашим правым, на которых – именно поэтому – лежит большая доля вины за начало второй мировой войны... Как же был прав ваш предшественник мистер Максим Литвинов, когда он предлагал в Женеве решить вопрос о коллективной безопасности, чтобы мир мог противостоять Гитлеру!
      Громыко с улыбкой вспомнил, как на приеме, когда он был еще послом в Вашингтоне, а не представлял Советский Союз в Организации Объединенных Наций, встретился с Уоллесом. Тот поинтересовался: «Отчего господин посол один, где миссис Лидия?» Громыко ответил, что жена приболела, мигрень, раскалывается голова.
      Назавтра в восемь утра комендант посольства позвонил на квартиру посла:
      – Андрей Андреевич, извините, что отрываю вас от работы, но тут пришел какой-то Уоллес, сидит в приемной, говорит, что он вице-президент и принес Лидии Дмитриевне лекарство. Что с ним делать?
      «Какой-то Уоллес» – вице-президент Соединенных Штатов – ночью после приема заехал к своему лечащему врачу и попросил у него самое хорошее лекарство от головной боли для миссис Громыко; в семь пятьдесят утра пришел в посольство с упаковкой пилюль от мигрени.
      После того как Громыко, спустившись к Уоллесу, поблагодарил его и угостил кофе, тот задумчиво сказал:
      – Знаете, чем больше я думаю о будущем послевоенного мира, тем больше убеждаюсь, как много зависит от позиции Вашингтона и Москвы. Наши правые полны предубеждений против вашей страны... Когда я рассказывал им, что ваши ведущие ученые, писатели и артисты имеют значительно большие заработки, чем народные комиссары и высшие руководители страны, надо мной посмеивались. Когда я заметил, что русский социализм гарантировал всем национальностям равные права, меня стали обвинять в приверженности к коммунизму. А когда я заявил, что ваша культурная политика и просвещение совершенно блистательны и что женщина на практике, а не на словах, получила равные права с мужчинами, у наших правых начались форменные корчи... Я сейчас готовлю заявление о том, что лишь Соединенные Штаты и Советская Россия могут гарантировать мир на земле – после нашей общей победы над Гитлером. Я непременно скажу об этом во всеуслышание, но не думаю, что правая банда мне это простит... Увы, в этой стране, особенно на юге, есть свои фашисты, которым Рузвельт стоит поперек горла...
      Слова Уоллеса оказались пророческими: правые не пустили его в Белый дом на второй срок, подведяк Рузвельту своегоТрумэна – первое звено в тайном заговоре реакции против великого президента.
      Громче всех Уоллеса травил в прессе Игорь Касини, сын последнего царского посла в Америке. Он и его брат Олег (тот был модельером в Голливуде, одевал первую леди) славились громкими скандалами; сплетники, они постоянно вращались в салонах; не пропускали ни одного приема у Громыко. Игорь подвизался в «Херальд трибюн», писал в разделе «Светские новости». Однажды после того, как он оболгал кого-то из крепких бизнесменов в своей статье (писал хлестко, но как-то исподтишка, слишком уж злобствуя, – впрочем, такая манера нравится лавочникам и неудачникам от искусства), его схватили люди обиженного, обмазали дегтем и обсыпали перьями.
      Громыко очень потешался, когда редактор газеты, рассказав ему эту историю, изумленно заключил:
      – И ведь знаете, что сделал, проказник? Другой бы тайком прибежал домой отмываться, так нет! Этот – в дегте и перьях – пришел в редакцию и радостно воскликнул: «Снимайте меня! Вот что значит честно служить делу свободы информации!» И умолил напечатать его фотографию! Каково?! Или я чего-то не понимаю, или времена меняются: даже позор превращен в рекламу...
      Встречаясь с Игорем Федоровичем Стравинским, посол любил слушать, как тот увлеченно рассказывал о Рахманинове. Генеральный консул в Нью-Йорке Федяшин познакомил их; Рахманинов, уже тяжело больной, приехал говорить о том, что после войны намерен возвратиться на Родину: «Грежу Россией, сны про нее вижу. Если не дождусь победы и умру, завещаю похоронить себя в свинцовом гробу, чтобы потом перевезли в Новгород»... Познакомился Рахманинов с Федяшиным в ноябре сорок первого года, когда переслал в советское консульство четыре тысячи долларов: «Это единственный способ, каким я могу выразить мое сочувствие страданиям народа моей родной земли...» Рахманинов именно тогда рассказал о письме Ванды Тосканини, дочери великого дирижера, вышедшей замуж за пианиста Владимира Горовица: «Концерт моего отца и мужа в Лос-Анджелесе в пользу русских воинов возбудил большой интерес публики, и полагают, что доход составит около двадцати тысяч долларов. Сумма огромная для такого города, как Лос-Анджелес...».
      Громыко всегда помнил, сколько грусти было в глазах Стравинского, когда тот сказал:
      – Мне порой тычут: «Эмигрант, эмигрант»... А ведь я из царской России уехал-то, мне наши салонные традиционалисты руки выламывали, а никакие не комиссары. Да разве мне одному?! Почему Дягилев свой балет создал в Париже, а не в Санкт-Петербурге?! Все потому же, Андрей Андреевич, потому же: самодержавие, православие, народность, не смей искать, делай, как прежде, попроще да попривычней... Хоть Победоносцев и умер к тому времени, а все равно его крыла были распростерты над несчастной Россией... Труден путь художника. Голгофа...
      ...Громыко пролистал свое расписание на следующий день: беседа с американским представителем в ООН Джонсоном, встреча с дирижером Сергеем Кусевицким (подружились еще два года назад в Вашингтоне), пресс-конференция, затем составление отчета о сегодняшнем и завтрашнем заседаниях; судя по всему, предстоит сражение; спустя полтора года после разгрома Гитлера у его союзника Франко появились могущественные покровители; если отбросить в сторону словесную шелуху, станет ясно: постановка «испанского вопроса» явно нежелательна для большинства его коллег по Совету Безопасности.
      Приехав в здание ООН, понял, что его предположения правильны, особенно когда выслушал речь английского представителя сэра Александра Кадогана:
      – У правительства Соединенного Королевства нет сведений о каких-либо германских военных преступниках или нацистских лидерах, которым было бы предоставлено убежище в Испании. Мы не можем чем-либо подтвердить недавно сделанные в газетах заявления, будто нацистский генерал Фаупель находится в Испании и возглавляет какое-то иберийско-американское учреждение.
      Посольство Соединенного Королевства в Мадриде сообщило в январе, что нет никаких доказательств того, что немецкие ученые в Испании занимаются научно-исследовательской работой, относящейся к разработке новых методов ведения войны, и у нас нет в настоящее время сведений, которые подтверждали бы такое утверждение. Союзные миссии в Мадриде следят за немецкими техническими специалистами в Испании, и если бы последние занялись нежелательной деятельностью, то об этом, по всей вероятности, стало бы известно. В действительности большинство находящихся в Испании немцев ведут спокойный и скромный образ жизни.
      Я не могу признать, что обвинения, которые до сих пор были выдвинуты против испанского правительства, подтверждают существование угрозы миру, нарушения мира или акта агрессии, и поэтому не считаю, что было бы правильно требовать сейчас коллективного разрыва дипломатических отношений. Исходя из только что мною сказанного, я также не считаю, что такой шаг был бы благоразумен.
      Я уже указал, что в Испании что-то делается для искоренения немецкого влияния. Это делается по настоянию наших дипломатических миссий, которые внимательно следят за всеми действиями испанского правительства и постоянно оказывают на это правительство давление, требуя выполнения им своих обязательств. Если бы эти миссии были отозваны, то немцам в Испании было бы предоставлено свободное поле деятельности, и у нас не было бы возможности за ними следить.
      По всем этим причинам я не могу голосовать за резолюцию, внесенную в Совет Безопасности представителем Польши.
      Громыко выступил сразу же после Кадогана в своей обычной манере – суховатая сдержанность и доказательность каждого положения:
      – Господин Кадоган пытался доказывать, что обращение польского правительства и тот сигнал тревоги, который это правительство подает, являются будто бы необоснованными и что положение в Испании якобы не представляет никакой угрозы для дела мира и безопасности. И далее делается вывод, будто Совету Безопасности незачем предпринимать какие-либо практические шаги в связи с обсуждением этого вопроса.
      Я позволяю себе решительным образом не согласиться с подобными утверждениями и постараюсь показать, насколько такие утверждения не имеют ничего общего с действительностью. Я позволю себе остановиться на трех главных вопросах, с моей точки зрения требующих рассмотрения в связи с обращением правительства Польши: во-первых, на природе режима Франко, во-вторых – на вопросе внешней политики Франко во время второй мировой войны и, в-третьих, на вопросе о том, что продолжение существования режима Франко действительно представляет угрозу миру и безопасности.
      Вряд ли кто-либо из членов Совета Безопасности возьмет на себя смелость отрицать фашистскую природу режима Франко. К каким бы методам камуфляжа ни прибегал Франко после полного разгрома его покровителей и друзей – Гитлера и Муссолини, эти жалкие попытки не могут ввести в заблуждение мировое общественное мнение. Для всех, кто хочет видеть вещи такими, какими они являются на самом деле, существующий в Испании режим был и продолжает оставаться фашистским со всеми характерными для такого режима атрибутами.
      Невозможно подписываться под международными актами, призывающими добиваться искоренения остатков фашизма, и в то же время мириться с существованием фашизма в Испании. Невозможно быть последовательным, если в одно и то же время принимать меры к уничтожению остатков фашизма, например в Германии и Италии, и спокойно допускать существование фашизма в Испании.
      Смысл выступлений господина Кадогана сводится к тому, что будто бы можно, не нарушая Устава, в одно и то же время вести борьбу за искоренение фашизма и не обращать внимания на наследие Гитлера и Муссолини, каковым является режим Франко. Если это называется логикой, то тогда нужно договориться о том, чтобы логику и здравый смысл называть абсурдом.
      Перехожу к вопросу о внешней политике франкистского режима во время второй мировой войны.
      В настоящее время на свет появилось много документов, вскрывающих отношения Франко с гитлеровской Германией, документов, которые ранее были скрыты от общественного мнения мира. Теперь эти документы стали достоянием общественности. Они лежат, в частности, на столе Международного трибунала в Нюрнберге. В числе этих документов имеется донесение гитлеровского посла в Мадриде Шторера от 10 августа 1940 года, в котором изложены условия, выставленные Франко для немедленного вступления в войну на стороне держав «оси». Уже 11 ноября 1940 года тот же Шторер сообщил в Берлин, что министр иностранных дел Испании подписал испано-германское соглашение о вступлении Испании в войну.
      Громыко постоянно чувствовал на себе пристальный, тяжелый взгляд американского представителя Джонсона, который тщательно прижимал к уху наушник синхронного перевода. В кулуарах Громыко разговаривал с ним по-английски, язык знает отменно, помнит наизусть почти всего Роберта Бернса; однако на такого рода заседании, представляя ко всеобщему сведению позицию Советского Союза, говорил по-русски, неторопливо, обстоятельно, сдерживая понятное волнение, – только на щеках появились два едва заметных розовых пятнышка, знак чрезвычайного душевного напряжения.
      Он выдержал паузу, посмотрел на Джонсона; тот ответил обязательной светской улыбкой, ничего не скажешь, политесу учен. Перед глазами снова возникло лицо Стравинского: «Вы себе не представляете, что было с Пикассо, когда в Испании случилась трагедия; он сильный человек, этот неистовый Пабло, но он не умел скрыть слез, когда Франко начал этот ужас. Его „Герника“ слышитсямне, это трагический реквием по тем, кто погиб в той прекрасной и несчастной стране».
      – Если в дальнейшем Испания формально в войну не вступила, – продолжил Громыко, – то это произошло лишь в силу обстоятельств, от нее не зависевших. Я говорю – формально не вступила в войну, потому что абсолютно неверны утверждения, что Испания вообще не принимала участия во второй мировой войне, оставаясь «невоюющей стороной». Достаточно вспомнить о фактах, на которые неоднократно обращало внимание мое правительство, а именно на участие испанской так называемой «Голубой дивизии» в боях против Красной Армии, чтобы стало очевидным, что и формальный довод о том, будто бы Испания Франко не принимала участия в военных действиях против Объединенных Наций, является неправильным. Испанские солдаты, высланные Франко на восточный фронт, отправлялись не для участия в лыжном спорте, тем более что лыжники они, говорят, плохие. Они были направлены для того, чтобы принимать участие на стороне фашистской Германии в военных действиях против Красной Армии.
      В мировой печати были опубликованы и продолжают публиковаться сообщения о той роли, которую играли и играют германские нацистские агенты в Испании, очутившиеся там после окончательного разгрома Германии. Эти данные, поступающие из самых различных источников, подтверждают, что в настоящий момент в Испании находится не менее восьмидесяти тысяч нацистов, бежавших в разное время из Германии. Среди них – крупные деятели германской военной промышленности, видные фашистские чиновники, дипломаты и другие... Нацистские военные преступники продолжают оставаться в Испании, вместо того чтобы предстать перед Международным трибуналом.
      Дело, однако, не только в наличии в Испании военных преступников, бежавших туда и нашедших приют под крылышком Франко. Серьезного внимания заслуживает тот факт, что в Испании нашли приют ряд видных германских индустриальных фирм. В этом контексте полезно сослаться на официальные материалы, представленные Комитету Кильгора департаментом финансов Соединенных Штатов второго июля сорок пятого года. Эти материалы дают ясное представление о влиянии, которое имеют в Испании такие германские предприятия, как производящие сталь и так далее. Известно, какую роль они играли в качестве экономической базы германского империализма.
      Ряд источников утверждает, что в Испании сосредоточено не менее ста миллионов долларов германских капиталов. Перечень фактов, подобных приведенным выше, можно было бы продолжить.
      К сожалению, не все хотят признать тот факт, что история должна чему-то учить людей и что государственные деятели современности не могут уподобляться династии Бурбонов, о которых говорят, что они ничего не забыли, но ничему и не научились. Было бы непростительной ошибкой не извлечь уроков из печальной истории последних пятнадцати – двадцати лет, ознаменовавшихся ростом фашизма в некоторых странах, особенно в Германии, ввергнувшего человечество в кровопролитнейшую из войн...
 
      Громыко вспомнил недавнюю беседу с сенатором Джозефом Гаффи; он рассказывал о встрече с Эрнестом Хемингуэем, когда тот улетал в Лондон, чтобы принять участие – в качестве военного корреспондента – во вторжении в Нормандию. «Он тогда сказал мне, – заметил сенатор, – что крах Гитлера будет означать немедленный конец Франко; наши правые и называют Хемингуэя „якобинцем“, он сделал фильм „Земля Испании“ вместе с коммунистом Йорисом Ивенсом, его „По ком звонит колокол“ есть не что иное, как приговор франкизму».
 
      – Совет Безопасности не может легко отмахнуться от испанского вопроса, – продолжил Громыко. – Народы Объединенных Наций требуют, чтобы наша Организация была действительно орудием поддержания мира и безопасности. Такой она может быть только при условии, если она будет орудием борьбы против фашизма, в каких бы формах он ни находил свое проявление, орудием борьбы против поджигателей войны, какими бы фразами эти поджигатели войны ни прикрывали свои намерения и действия. Все громче и громче раздаются голоса действительных борцов за мир и безопасность, требующих разрыва с Франко.
      Я мог бы привести пространный список органов печати Соединенных Штатов Америки и имен видных американских политических деятелей и организаций самого разнообразного направления, которые призывают к международным действиям в отношении Франко. Перечисление списка этих органов печати, лиц и организаций заняло бы много времени. Я ограничусь в этой связи ссылкой лишь на таких известных политических деятелей, как сенаторы Артур Каппер, Клод Пеппер, Джозеф Гаффи, члены палаты представителей Кофи, Селлер, Савадж, Петерсон, бывший министр финансов Генри Моргентау и другие.
      Решение Совета Безопасности о санкциях против Франко соответствовало бы интересам испанского народа, так как помогло бы ему скорее избавиться от существующего в Испании фашистского режима и занять достойное место в семье других миролюбивых народов мира.
      Сразу же после Громыко выступил представитель Бразилии Веллозо:
      – Вообще говоря, я сомневаюсь в том, чтобы вопрос, поднятый представителем Польши, входил в компетенцию Совета. Форма правительства в Испании, как и в любой другой стране, независимо от ее происхождения, не относится к категории обстоятельств, которые Устав называет «международной ситуацией». Это национальный вопрос...
      Да, Громыко убедился, что предстоит сражение. Главное заключается в том, чтобы добиться включения польского предложения в серьезное, предметное рассмотрение Советом Безопасности; видимо, следует ждать попыток передать «дело Франко» на заседание Генеральной Ассамблеи; там, понятно, будут жатьна послушное большинство; режимы Южной Америки станут защищать Франко; право «вето» применимо лишь в Совете Безопасности; значит, предстоит сделать все, чтобы публичный суд над франкизмом состоялся именно здесь, – единственно реальная форма помощи прекрасному народу Испании, задавленному диктатурой. Как бы ни свирепствовала фалангистская цензура, все равно слово правды дойдет до Мадрида и Барселоны.
      Память об испанской трагедии жила в сердце посла постоянно: всего десять лет назад, когда переехал в Москву и получил с женой Лидией маленькую комнату в старых домах студенческого общежития на Ново-Алексеевской улице (печка дымит, с дровами проблема – пойди достань, стена сырая), он повесил на дверь карту Испании и каждый день передвигал красные и черные флажки, прослушав из шершавой тарелкирепродуктора последние известия; первая схватка с фашизмом – репетиция второй мировой войны; многое можно прощать людям, лишь беспамятство преступно и прощению не подлежит.

      Нью-Йорк ошеломил Кристину, когда их самолет еще только кружил над городом: на шоссе по направлению к аэропорту змеилась сплошная белая река, а от него, к центру, – красно-желтая.
      – Боже, сколько машин! – крикнула Криста, прижавшись к Роумэну; уши заложило, слышала плохо, поэтому говорила, как глухая, – очень громко. – Ну и ну!
      – Красиво, да?
      – Ох, как красиво!
      – Нет города более прекрасного, чем Нью-Йорк.
      – А почему его ругают ваши писатели?
      – Так полагается. Ругают обычно то, без чего жить не могут. К чему равнодушны – то не ругают.
      – Мы поедем к тебе или ты сначала покажешь мне город?
      – Мы совместим эти два занятия, человечек. Поскольку мне некуда везти тебя, квартиры-то у нас нет, придется побродить по городу, ты решишь, в каком районе мы снимем номер. А заодно я покормлю тебя.
      Она прижалась к нему, ткнулась лицом в шею:
      – Тебе не приходило на ум, когда мы летели через океан, что людям Гаузнера стоило бы нас взорвать?
      – Еще как приходило.
      – Боялся?
      – А мы бы с тобой все равно уцелели. Упали б около острова, там рыбаки живут, пять домиков на берегу океана. Промерзли бы, конечно, но это не беда, согрелись бы в кровати.
      – Послушай, за что мне выпало такое счастье, а?
      – За твои прегрешения.
      – Неужели бог такой добрый?
      – Мой – очень. Я его часто вижу. Точь-в-точь, как на маминой деревянной иконе; он мне часто подмигивает: давай, мол, Пол, все идет, как надо, жми.
      – Ты это сейчас выдумал?
      – Честное слово. Только не кричи так, я тебя слышу.
      – А я ничего не слышу.
      – Открой рот и начни глотать, сразу уши прочистятся.
      – А я не хочу. На посадке моторы так страшно ревут, что кажется, вот-вот пропеллеры заклинит от напряжения.
      – Ты плохо пристегнулась.
      – По-моему, все в порядке.
      – Затяни ремень потуже.
      – А как же отстегиваться, если начнем падать? Не успею к выходу.
      Он засмеялся:
      – Глупышка, ты не успеешь ничего понять, если он начнет падать, это все происходит в секунду, в этом вся прелесть аэроплана: трах – и нет!
      – Не пугай.
      – Страшно?
      – Обидно.
      – Выбрались, летим домой – и на тебе?! Ты про это думаешь?
      – Конечно.
      «Хорошо, если выбрались, – сказал он себе. – Очень хорошо, если все кончилось, но скорее всего дело только начинается, слишком уж ювелирная была работа, чтобы отпустить нас просто так. Главное – впереди, только б скорее началось. Самое страшное в жизни – ожидание, когда сердце тянет, а душу крутит и жмет; ожидание живет вместе с ощущением бессилия – ужасное чувство собственной малости; не зря человека заключают в тюрьму и держат неделями одного в темной камере... Тогда – по прошествии томительных недель, а то и месяцев – даже следователь кажется посланцем надежды; полная аберрация представлений, как мало человеку надо...»
      В аэропорту – шумном, громадном, многоязычном – Роумэна окликнули.
      – Представьтесь, пожалуйста, – Роумэн оглядел человека, который подошел к нему, неумело сжимая в руке букет красных гвоздик.
      – Я Роберт Гилл, меня прислал мистер Макайр, чтобы приветствовать вас на родине.
      – Как это мило, мистер Гилл, познакомьтесь, это моя жена.
      – Очень приятно, меня зовут Крис.
      – Это вам от мистера Макайра, – сказал Роберт Гилл, протягивая ей цветы. – А от меня – самые сердечные поздравления.
      – Спасибо, – сказал Роумэн, тряхнув руку Гилла, – тронут, Роберт, сердечно тронут.
      – Мистер Макайр просил меня помочь вам, если в этом возникнет нужда.
      – Да пока никаких трудностей нет, еще раз спасибо.
      – Вы намерены остановиться в Нью-Йорке?
      – На несколько дней, чтобы завершить необходимые формальности, я ведь уроженец Нью-Йорка, поэтому хочу именно здесь обвенчаться. Миссис Роумэн понравился наш город даже с воздуха, возможно, она захочет поселиться здесь навсегда.
      – О, я убежден, что ей так же понравится Фриско.
      – Что это? – спросила Кристина.
      Роумэн пояснил:
      – Джентльмен так называет Сан-Франциско. Наверняка он с того побережья.
      – Точно, я оттуда! – подтвердил Гилл. – Вот моя карточка, там живут родители, они будут рады, если вы решите остановиться у них на недельку-другую.
      – Спасибо, Роберт, вы очень любезны, – ответил Роумэн, спрятав визитку в карман.
      – И последнее, – заключил Гилл. – Если вы хотите встретиться с мистером Макайром перед тем, как начнете свадебное путешествие, он готов принять вас в любое удобное для вас время.
      – Это замечательно. Если бы он нашел для меня минут сорок завтра утром – было бы прекрасно, мне очень нужно с ним поговорить...
      ...Макайр выслушал Пола, рассмеялся чему-то, хлопнул в ладоши, словно аплодировал невидимым актерам, поднялся с кресла и, расхаживая по кабинету, украшенному стягом Соединенных Штатов и портретами Линкольна, Рузвельта и Трумэна, заговорил:
      – Итак, у них есть наш код, они вербуют наших людей и норовят играть своим агентом Полом Роумэном даже в Штатах?! Нет, каково, а?! Погодите, Пол, неужели вы всерьез верите, что у них есть ключ к нашему коду?
      – А черт их знает.
      – Как они могли получить ключ? От кого? Я не верю, что в наших рядах может быть изменник, я не верю в это.
      – Я не думаю, что они блефовали, – сказал Роумэн.
      Макайр долго расхаживал по кабинету; остановившись у окна, тихо спросил:
      – Что подвигло вас на полет в Мюнхен, Пол?
      – Информация, которую мне удалось получить. Я вышел на Гаузнера. Промедление было бы смерти подобно.
      – Информация надежна?
      – Абсолютно.
      – Кто источник?
      – Человек, которому я доверяю.
      – Хм... Уж не думаете ли вы, что какие-то сведения просачиваются из этого кабинета в Мюнхен? – спросил Макайр.
      – Вот уж чего не думаю – того не думаю, – улыбнулся Роумэн. – Хотя не грех было бы посмотреть, откуда к вам пришла секретарша. Слишком уродливая, такие падки на мужскую ласку, за это женщина готова таскать из огня каштаны.
      – После вашей телеграммы я уже начал проверку, – ответил Макайр. – Всех без исключения, Пол. Даже друзей, которым верю, как себе.
      «Это он про Кристину, – сразу же понял Роумэн. – Он мягко стелет, этот Макайр, но держится абсолютно точно. Он прекрасно понимает, с чем я пришел, и он работаетсвою линию поведения мастерски. Я правильно сделал, что не отдал ему всю цепь Гаузнера, она еще пригодится мне, если придется идти ва-банк. Ох, лучше бы мне не пришлось идти ва-банк, но ведь он подталкивает меня к тому, чтобы я сказал ему про Кристу. А что если он лгал в шифровке и ему известно, что «некоей неустановленной женщиной» – агентом Гаузнера была не кто-нибудь, а Криста, которая стала моей женой? Все, что происходило до того, как она приняла мою фамилию, было моим личным делом, и я мог послать каждого куда подальше: не суйте нос в мою личную жизнь; есть вопросы по существу – задавайте, отвечу, но не подглядывайте в замочную скважину, это недостойно нашего образа жизни».
      – Это мужественно и достойно, – медленно затянувшись, согласился Пол. – Друзья вас поймут, но вряд ли вы делитесь с ними государственными секретами... Дело не в ваших друзьях или родных. Если существует утечка информации, то искать надо где-то здесь» в этом здании.