Судьбы людей зависят от крутых поворотов исторического развития в такой же мере, как нравственные категории, определяющие моральный облик человека, выдвинутого — силою закономерностей и случайностей — к лидерству в том или ином регионе мира; это же распространяется на деятелей науки, бизнеса, культуры, ибо политика невозможна вне и без этих ипостасей общественной и деловой жизни планеты.
      Быть бы Сосенсу Бену блестящим филологом, не начнись первая мировая война. Действительно, сын датчанина и француженки, он с детства владел языками родителей; поскольку отец его был почетным консулом Франции на Виргинских островах, юноша легко выучил немецкий и английский, ибо острова были перевалочной базой судов — не только, понятно, рыболовецких. Отец отправил Сосенса на Корсику, мальчик должен знать диалект, на котором говорил великий император; лишь после этого он разрешил ему переехать в Париж; там молодой Бен присматривал себе тему для защиты звания магистра, но в это именно время Белый дом уплатил Дании тридцать миллионов долларов, Виргинские острова сделались собственностью Соединенных Штатов, а Сосенс — их гражданином. Именно это дало ему возможность отправиться в Пуэрто-Рико, начать там торговлю сахаром, присматриваясь к тому, что происходит на его новой родине; а происходил тогда бумв средствах связи; гораздые на просчет выгоды северные американцы быстрее всех поняли, сколь важен телефон в системе дела, объединяющего страну не словом, но общенациональным узломбизнеса.
      Сразу же после войны Бен организовал маленькую компанию с претенциозным названием: «Интернэйшнл телефон энд телеграф» со штаб-квартирой в Пуэрто-Рико и на Кубе. Там, научившись в совершенстве испанскому, он обкатался, и в двадцать третьем году, после путча испанского диктатора Примо де Риверы, пригласившего иностранные монополии принять участие в реконструкции страны («наша революция, — говорил Примо де Ривера, — стала возможной лишь потому, что братья в Италии во главе с дуче фашизма Муссолини доказали свою жизнестойкость»), оказался в Мадриде.
      Если ты не готовк Испании, не рассчитывай на успех; страна, изгнавшая — в эпоху инквизиции — арабов и евреев, давших ей ученых, купцов и врачевателей, отброшенная в своем развитии из-за этого назад не на одно столетие, словно бы несла на себе печать проклятия: былое величие ушло в небытие; некогда великая держава обрушилась в состояние задворочности, сделалась пугалом Европы, ее больным ребенком; претензии, однако, оставались былыми, имперскими.
      Бен смог — в отличие от десятков других своих конкурентов — так поставить себя в Мадриде, так пустить пыль в глаза испанцам, падким на имя и роскошь, что смог организовать филиал ИТТ, назвав его «Компания телефоника де Эспанья», президентом которой стал не кто-нибудь, а графа Оргас, имя которого сделалось хрестоматийным не из-за заслуг его рода, но потому лишь, что образ одного из них запечатлел Эль Греко, великий испанец — духом, пришлый грек — по крови.
      Во время подписания контракта Бен заявил:
      — Я намерен и впредь помогать любому режиму в мире, который готов сотрудничать со мною и в первооснове которого я вижу динамику и открытую национальную устремленность.
      Контракт с диктаторским режимом был столь выгоден, что уже через четыре года Бен, получив кредит у Морганов, купил некогда могучую фирму «Интернэйшнл Вестерн электрик», уплатив прежним владельцам тридцать миллионов долларов; следующим шагом на пути к созданию империи был брак; он женился на Маргарет Данлап, которая была членом семьи угольных королей.
      Вскоре после этого он организовал «Стандарт электрицитетс гезельшафт» в Германии, сблокировавшись с могучим АЭГ, затем купил компанию «Лоренц», входившую в империю «Филипса»; после этого подкралсяк шведскому «Эриксону».
      И спустя десять лет после того, как начал подторговыватьуглем в Пуэрто-Рико, Бен, ставший к тому времени полковником (обожал свое воинское звание, всячески подчеркивал это, особенно в разговорах с теми журналистами, которым верил; не мог понять, отчего они относятся к этому с юмором), сделался одним из самых сильных бизнесменов мира, занятых в индустрии связи.
      Именно поэтому 4 августа 1933 года одной из первых внешнеполитических акций канцлера Германии Адольфа Гитлера была встреча в Берхтесгадене с полковником Сосенсом Беном и его специальным представителем в Берлине Генрихом Манном.
      В результате этой встречи ИТТ получила такие права в рейхе, которые Гитлер не давал ни одной иностранной фирме.
      После того как Бен обменялся прощальным рукопожатием с «великим фюрером германской нации», до автомобиля его проводил личный советник Гитлера по экономическим вопросам Вильгельм Кепплер.
      — Я бы рекомендовал вам, полковник, — сказал он, — поддерживать контакт с вашим коллегой, бизнесменом и банкиром Куртом фон Шредером. Вы знаете, что наша национальная революция весьма критически настроена по отношению к финансовому капиталу; исключение составляют люди, понимающие нашу национальную устремленность; Шредер понимает ее, поэтому фюрер ему доверяет. Если у вас возникнут какие-то проблемы в будущем — держите связь со Шредером, я узнаю обо всем через пять минут. По телефону, — улыбнулся Кепплер. — Если тем более это будет ваш телефон, то конспиративность, столь угодная нам, политикам, и вам, бизнесменам, будет соблюдена абсолютно.
      Он, естественно, не сказал Бену, что Курт фон Шредер возглавлял «кружок друзей Гиммлера» и финансировал создание гестапо; не сказал он ему и того, что Шредер был ветераном нацистской партии; впрочем, Бен прекраснейшим образом знал об этом через свои нью-йоркские контакты; братья Даллесы поддерживали устойчивую связь со Шредером, характеризуя его, как вполне надежного партнера, патриота антикоммунистической борьбы, сторонника сильной власти в Германии, измученной либерализмом социал-демократии, близкой к идеям Маркса.
      На следующий день Бен и Шредер встретились. Стол был накрыт в самом дорогом ресторане Берлина; именно там и было заключено соглашение о том, что Курт фон Шредер, «старый борец национал-социализма», будет членом наблюдательного совета компании СЭГ, дочерней фирмы ИТТ.
      Вечером того же дня Бен дал ужин в честь человека, названного ему Шредером (вопрос был заранее согласован с Герингом и Гиммлером, оба поддержали банкира). Звали этого человека Герхард Алойз Вестрик; хозяин крупнейшей адвокатской конторы рейха; «старый борец»; консультировал службу Гиммлера, выполнял его задания во время многочисленных поездок за рубеж.
      Бен и Вестрик расстались не только друзьями, но и компаньонами; Вестрик сделался членом наблюдательного совета ИТТ, отныне он мог ездить в Штаты не как гость, но как член руководства империи связи, представитель интересов ИТТ в рейхе.
      А уже после этого Бену была организована деловая встреча с Германом Герингом; был обсужден вопрос о том, как будет участвовать ИТТ в перевооружении германской армии; о результатах переговоров не знал никто, кроме Гитлера и Кепплера; Бен дал согласие на участие ИТТ в создании вермахта — чисто враждебный акт против Белого дома, куда пришел Рузвельт, против Парижа и Лондона, подписавших Версальский мирный договор, по которому Германия была лишена права иметь свою армию.
      Естественно поэтому, когда началась репетиция второй мировой войны в Испании, Бен оказался в Мадриде; естественно и то, что Франко — после своей кровавой победы — заново заключил договор с Беном, по которому вся телефонная сеть страны, телеграф и радио переходили под контроль полковника; делил он эту власть лишь с двумя фалангистами, личными представителями каудильо: речь шла не о финансах, но лишь о престиже нового режима.
      Вскоре после вторжения Гитлера в Польшу компании ИТТ в рейхе — в отличие ото всех иностранных, которые были ариезированы и перешли в собственность министерства экономики, — стали германскими. Прибыли ежеквартально перечислялись на счета Бена в Швейцарию, империя росла невиданными темпами, ибо Вестрик заботился о том, чтобы во всех оккупированных странах заводы, связанные с производством радиоаппаратуры и средств связи, отчуждались в собственность ИТТ.
      И после того как вся Европа была повержена Гитлером, директор европейского ИТТ и член наблюдательного совета штаб-квартиры в Нью-Йорке доктор Вестрик прибыл в Нью-Йорк как личный гость полковника Бена.
      Эмиссару Гиммлера были заказаны роскошные апартаменты в отеле «Пласа» — пятикомнатный президентский номер; двухкомнатные номера сыновьям и роскошный трехкомнатный номер личному секретарю, баронессе Ингрид фон Фагенхайм; все счета оплачивались Беном.
      На первый ужин Бен пригласил Эдселя Форда, сына автомобильного короля Штатов:
      — Дорогой Эдсель, я думаю, вам будет полезно подружиться с моим близким другом доктором Вестриком, — сказал Бен, знакомя гостей. — Никто, как он, не понимает всю выгоду укрепления американо-немецких отношений.
      — Очень приятно, доктор Вестрик, — Форд резко тряхнул руку немца, — я с симпатией отношусь к эксперименту вашего канцлера.
      — Очень приятно, мистер Форд, — ответил Вестрик. — Фюрер поручил мне выразить вам свое восхищение деятельностью вашего концерна.
      — Спасибо. Тронут.
      Вестрик кашлянул, закурил, поинтересовался:
      — Я могу говорить за этим столом со всей откровенностью, господа?
      — Бесспорно, — ответил Бен. — Только так, Герхард.
      — Берлин уполномочил меня обсудить с вами возможность повлиять на большой бизнес Соединенных Штатов лишь в одном смысле: помощь Британии бессмысленна, Лондон обречен на поражение, если только Черчилль не примет условия, которые мы намерены ему продиктовать. Какой смысл помогать покойнику, политическому трупу? Я имею точные выкладки, с цифрами и прогнозами, — чего мы можем ждать от развития нашей торговли; это гарантирует вам великолепную прибыль.
      — Что ж, — откликнулся Форд, — интересное предложение. Как вы считаете, Сосенс?
      Тот пожал плечами:
      — Придерживайся я противоположной точки зрения, вряд ли мне пришло на ум организовать этот ужин.
      — Я думаю, — заметил Форд, — стоило бы собраться в более широком кругу и обсудить интересующие нас вопросы предметно.
      Спустя три дня Бен — через президента нефтяного гиганта «Тексас компани» Рибера — организовал обед, на который был приглашен шеф зарубежных операций «Дженерал моторс» Джеймс Муни; миллионер Страсбургер, владевший крупнейшими издательствами страны, Форд и руководители концернов «Ундервуд» и «Кодак».
      (Бен не зря включил в комбинацию Рибера: шеф его разведывательной службы Герберт Грюн сообщил ему после ужина с Фордом, что встречей весьма интересовалась контора Гувера; люди Грюна зафиксировали трех агентов ФБР в зале ресторана «Пласа»; блестящий конспиратор, Бен выставилРибера, в каждой комбинации важна фигура прикрытия, это развязывает руки на будущее.)
      Разговор был конструктивным; люди американского бизнеса заверили доктора Вестрика, что начнут кампанию за прекращение военных поставок Англии; дело это, однако, весьма тонкое и сложное; Рузвельт начал свое президентство с того, что признал Москву; видимо, он связан незримыми узами и с Лондоном, так что надеяться на скорый сдвигне приходится; тем не менее позиции тех, кто видит будущее мира в альянсе Вашингтон — Берлин, достаточно сильны в этой стране; посмотрим, кто сильнее.
      Удар по Бену и его друзьям нанес не Гувер; тот хранил информацию в своих бронированных сейфах, ожидая, кто возьмет верх в схватке интересов — ИТТ, «Форд», «Дженерал моторс», «Кодак», «Ундервуд», «Салливэн энд Кромвэлл» братьев Даллесов или же администрация Рузвельта и те англосориентированные корпорации, которые поддерживали демократов.
      Удар нанесла британская разведка — неожиданный и точный; резидент лондонской секретной службы в Нью-Йорке Вильям Стефенсон смог опубликовать в июле сорокового года в «Нью-Йорк хералд трибюн» статью о том, что доктор Вестрик на самом деле является видным национал-социалистом; несмотря на то что он прибыл в Штаты по легенде «гостя» Рибера, на самом деле визит был спланирован во время поездки в рейх Бена; странно и то, что доктор Вестрик прибыл по дипломатическому паспорту Риббентропа; в Лондоне имеют все основания утверждать, что каждое слово, произнесенное нацистским бонзой, было заранее обговорено в ставке Гитлера и получило полнейшее одобрение фюрера.
      Вестрику больше было нечего делать в Штатах; вернувшись в рейх, он тем не менее показал группенфюреру Курту фон Шредеру контракт, подписанный им с Беном накануне отъезда из Нью-Йорка: ему, Вестрику, поручалось руководство предприятиями ИТТ во всей Европе, за что Совет директоров фирмы обязался выплачивать ему сто тысяч золотых рейхсмарок ежегодно.
      Перед отъездом Вестрик весьма тактично обговорил с Беном конспиративные формы связи (причем предложил поддерживать контакты не с ним, президентом предприятия, но с руководителем службы разведки и безопасности ИТТ Грюном, так удобнее и надежней). Вскоре Грюн положил на стол Бена расшифрованную телеграмму из Берлина: «Рейхсмаршал Геринг приглашает вас, уважаемый полковник Бен, быть его гостем для обсуждения проблем, представляющих взаимный интерес».
      Геринг принял Бена в Каринхалле; встретил у входа, дружески обнял; одет был в скромную охотничью куртку, гольфы и тяжелые башмаки, казавшиеся несоразмерно его фигуре большими, оттого что были обуты на толстые шерстяные носки домашней, баварской вязки, белое с синим и розовым, очень колоритно; сначала показал американскому гостю коллекцию ружей, их было девяносто четыре; двенадцать «голанд-голанд» с золотой инкрустацией; двадцать два «перде», восемь «перле», два «Ивана Алешкина», семнадцать «Мацка», остальные — ружья из Зуля; потом пригласил в залы, где экспонировалась живопись; два Тициана, Рубенс, Тинторетто, Вермейер, Гойя, Веласкес, наброски Эль Греко; импрессионистов не держал: фюрер называет их живопись «бредом сумасшедших маляров», а кто, как не он, понимает искусство?!
      Бен замер перед Эль Греко:
      — Какая разительная сочность цветов, рейхсмаршал! Какое точное единение невозможностей — красного, синего и густо-зеленого! Как трагична бледность лица графа Оргаса в контрасте с этим буйством красок, как явственно видится печать близкой смерти!
      — Пошли дальше, — улыбнулся Геринг, — там есть более интересный Эль Греко.
      — Нет. Позвольте мне полюбоваться этим.
      — Будете любоваться им дома, он — ваш, это мой подарок, полковник Бен, я рад, что в вашем доме будет память об этом визите дружбы в рейх.
      — Рейхсмаршал, я не могу принять такой дорогой подарок, что вы...
      — Можете. Даже обязаны. Да и вы можете сделать мне подарок, чтобы не чувствовать себя обязанным. И этим подарком может быть ваш полет в Лондон, встреча с Чемберленом и Черчиллем, обсуждение с ними наших мирных предложений... Если же они отвергнут мое предложение и рейх не получит столь ожидаемого нами подарка, мира, то и тогда есть выход: оформление в Швейцарии — с вашей помощью, естественно, — поставок на те стратегические товары, в которых нуждается рейх и которые запрещены Лондоном к продаже... Вашингтоном — не столь резко, конечно же, — тоже.
      — Считайте, что вы получили подарок, связанный с оформлением стратегических сделок в Швейцарии, это не проблема. Что Же касается переговоров в Лондоне... Не убежден в успехе, но
      — Спасибо, полковник Бен, — Геринг улыбнулся своей чарующей улыбкой, похлопал его по плечу и добавил: — Но чтобы мы были квиты, пожалуйста, отправляйтесь в Бухарест, к фюреру «железной гвардии» Иону Антонеску... Он встретится с вами, естественно, сугубо конспиративно... Обсудите с ним вопросы, связанные с будущим статусом ИТТ в Румынии...
      — Возможны какие-то проблемы?
      — Да. Там будут брать под контроль государства все иностранные фирмы. Мои люди помогут вам получить компенсацию, думаю, детали вы сумеете проговорить с Антонеску за столом дружбы, он — думающий человек, благородный и смелый.
      (Единственным американцем, получившим от Антонеску компенсацию, был Бен; Румыния выплатила ему тринадцать миллионов долларов: нацисты умели благодарить за службу.)
      После роскошного обеда, с русской икрой, фазанами и испанскими ангула , которых привозили военные самолеты из Сантьяго-де-Компостела прямо к столу рейхсмаршала, Геринг, провожая Бена к машине, сказал:
      — И — последний подарок, полковник. У нас есть возможность помочь вам не только расширить ваше предприятие в Испании, ибо Франко наш друг, но и закрепиться в Аргентине. Раскручивайте там дело. Оттуда можно переброситься в Чили, Колумбию и на Кубу. В Боливию, думаю, тоже. Мы готовы быть рядом с вами в том регионе. И присмотритесь к майору Хуану Перону, но так, чтобы об этом знали только три человека: я, вы и ваш Грюн. Договорились?

      — Почему вы решили, что я должен перейти к делу, дорогой Брунн? — удивился Кемп. — К какому? Подвез человека — это здесь принято; угостил соотечественника...
      — Что не принято...
      — Мой отец — ганзеец, мы особые немцы, у нас в Гамбурге это в порядке вещей.
      — Да? Ну, как хотите. Я хотел облегчить вам задачу.
      — Какую?! О чем вы?!
      Штирлиц принялся за следующую рыбу, подвинул свой стакан Кемпу, посмотрев при этом на бутылку; вина оставалось на донышке; цвет его был действительно черно-красным, траурным.
      — Хотите еще? — спросил Кемп.
      — Хочу.
      — У вас хорошая печень.
      — Видимо, поскольку я вообще не знаю, что это такое.
      — А я раньше ежегодно ездил в Карлсбад. Все-таки это самый великий курорт в мире. Нет, нет, во мне не говорит тупое национальное чванство — раз немецкий курорт, значит, самый хороший... Я фиксирую данность. В детстве я переболел желтухой, врачи пугали родителей, что останусь полуинвалидом, всю жизнь диета, ничего жареного, одни овощи, в лучшем случае вареная курица, а после Карлсбада я ем, что хочу, даже сало.
      Штирлиц кивнул на последнюю рыбину:
      — Хотите?
      Кемп рассмеялся:
      — Знаете, боюсь, что да! Вы так прекрасно едите, так вкусно это делаете, что я, пожалуй, не удержусь. А вы сыты?
      — Черт его знает... Если угостите еще одной бутылкой, пожалуй, не отказался бы от мяса, вы говорили, здесь мясо тоже отменное, нет?
      — Неужели сможете одолеть и мясо?
      — Только с вином.
      — Плохо не будет?
      — Хуже, чем есть, не бывает.
      — Хотите завтра утром прийти к нам на фирму?
      — Обязательно приду. Спасибо.
      — Не обольщайтесь по поводу заработка. Более чем на две тысячи поначалу не рассчитывайте.
      — Сколько?! Две тысячи?! Так это же целое состояние! Я имею пятьсот песет и то пока еще не умер с голода. Две тысячи... Если вы поможете мне получить такую работу, буду вашим рабом до конца дней моих.
      — Думаю, смогу. Вы сказали, что работали в разведке... У кого именно?
      — А вы?
      — Я же говорил вам, — поморщился Кемп. — Я понимаю, вы вправе быть подозрительным, но мы с вами в Испании, слава богу, здесь с пониманием относятся к тем, кто выполнял свой долг перед рейхом... Я должен представить вас шефам... Директор фирмы Эрл Джекобс, славный человек, совсем еще молодой, любит немцев за умение работать, ненавидит тех, кто был с Гитлером... Я должен придумать для вас какую-то историю... Только поэтому я вас и расспрашиваю... Помогите же мне...
      — Во-первых, каждый, кто выполнял свои долг перед рейхом, был с Гитлером. Во-вторых, я не очень-то люблю врать. Да, я служил в разведке, да, я, доктор Брунн, выполнял свой долг, какую тут придумаешь историю?
      — Очень простую. Я могу сказать Эрлу, что вы поддерживали Штауфенберга и всех тех, кто хотел уничтожить Гитлера летом сорок четвертого. Да, скажу я ему, доктор Брунн действительно был сотрудником военной разведки, но он никогда не состоял в нацистской партии...
      — Он вам поверит?
      — А ему ничего не остается делать. Ему нужны люди, хорошо образованные люди, а таких в Испании нет, понимаете? Испанцы не любят учиться, они предпочитают фантазировать и болтать...
      — Они не учатся потому, что курс в университете стоит десять тысяч песет.
      — Если человек хочет учиться, он находит любые возможности, — ожесточившись, ответил Кемп. — Есть народы, которые прилежны знанию и работе, а есть лентяи; испанцы — лентяи.
      — А французы?
      — Не надо проверять меня, — Кемп снова засмеялся, лицо его сделалось мягким, расслабленным, и Штирлиц почувствовал, сколько усилий потребовалось этому человеку, чтобы так резко сломать себя; наверняка у него на языке вертелся ответ, подумал Штирлиц, и мне знаком этот ответ, смысл которого сводится к тому, что французы тоже недочеловеки: бабники и пьяницы; конечно, они не такие животные, как славяне или евреи с цыганами, но все равно они неполноценные, стоит посмотреть на ту грязь, которая царит на их рынках, на обшарпанные стены их домов, на их баб, бесстыдно-размалеванных, в коротких юбочках, все, как одна, потаскухи...
      — Я не очень-то умею врать, Кемп, вот в чем вся штука. Любой человек, если он не полный придурок, сразу поймет, что я вру. Ну-ка, проговорите мне то, что вы намерены сказать этому самому американскому воротиле...
      — Ну что ж, попробую... Только не перебивайте, я ведь импровизирую... Дорогой мистер Джекобс, я встретил моего давнего знакомца, доктора Брунна, великолепный лингвист, английский и испанский, кое-что понимает и по-немецки, — улыбнулся Кемп. — Дипломированный филолог, честный немец, бежал на Запад от русских полчищ... Во время войны выполнял свой долг на передовых участках битвы... Сейчас живет здесь, пока что не принял ни одно из тех предложений, с которыми к нему обращались испанские и британские фирмы...
      — Давайте разделим проблему, — усмехнулся Штирлиц. — Первое: ваша импровизация... Я не знаю американцев, но я довольно тщательно изучал Секста Эмпирика. Он говорил мудрые вещи, вроде такой, что при отсутствии ясного критерия становится неочевидным и истинное, а расхождение во мнениях об истине приводит к воздержанию от суждения. Если бы вы рассказали мне, Джекобсу, историю доктора Брунна, я бы воздержался от суждения, то есть я бы не стал брать его, Брунна, на работу. Да, да, именно так, Кемп... Слушайте, а вы ведь мне обещали еще одну бутылку... Мысли бегают... Но это ничего, мы их возьмем в кулак... Умеете брать свои мысли в кулак? — спросил Штирлиц и навалился грудью на стол. — Умеете. По глазам вижу. Я, конечно, пьян, но все равно могу анализировать ваши слова... Так на чем я остановился?
      — На том, что я обещал вам еще одну бутылку.
      — Это будет очень любезно с вашей стороны. Только я бы предпочел каталонское... Если, конечно, можно.
      — Можно, все можно, Брунн. Дон Фелипе! Вина моему другу!
      — Я не ваш друг, — Штирлиц резко отодвинулся и, раскачиваясь, уставился на Кемпа. — Все мои друзья погибли. Я один. У меня нет друзей, ясно? Не считайте, что я ничего не соображаю. Я помню, с чего начал. С моей истории, которую вы импровизировали. Все это чепуха... Да, именно так, чепуха. Я бы не поверил ни одному вашему слову на месте вашего Джонсона...
      — Джекобса.
      — Ну и ладно... Джекобса... Не считайте его идиотом, только потому что он представитель самой молодой нации мира. Молодость — это достоинство, а старость — горе. Мы представители старой нации, потому-то и прокакали войну. Мы привыкли к дисциплине сверху донизу... Как оловянные солдатики... А они, американцы, эмпирики. Теперь о втором... Что, мол, я не принял предложения от каких-то там фирм... Глупо... У него что, нет телефона, у этого Дэвиса?
      — Джекобса...
      — Тем более... Что он, не может позвонить на те фирмы, которые вы будете обязаны ему назвать? И спросить, кто, когда и где предлагал мне работу? Сейчас я должен вас покинуть. — Штирлиц качаясь, поднялся и пошел в туалет; там он пустил воду, сунул голову под холодную струю, растер лицо хрустящим, туго накрахмаленным полотенцем; мы здесь первые посетители, подумал он, к полотенцам еще никто не притрагивался; Кемп не может не клюнуть; по-моему, я подставляюсь ему достаточно точно, и шел я сюда прямо, не раскачиваясь, только чуть поплыл, когда поднялся; я играл спиною попыткусобраться, я это умею. Не хвастай, сказал он себе, все не просто, ты до сих пор не понимаешь, что происходит, и не можешь даже представить, что тебя ждет, а тебя ждет что-то, причем ждет сегодня же, это точно... А почему ты не допускаешь вероятия его версии? — спросил себя Штирлиц. Ты напрочь отвергаешь возможность того, что он действительно пригласил тебя сюда сам по себе? Немец — немца? Да, я отвергаю это вероятие; если бы он пригласил меня сюда как соплеменника, он бы рассказывал о себе; иначе — открыто и заинтересованно — спрашивал бы про мою историю, он бы по-другому вел себя, в нем сейчас ощущается напряженная скованность. Он к чему-то готовится. Это несомненно. Я предложил ему размен фигур, он отказался. Почему?
      Штирлиц услыхал шум подъезжающей машины, резкий скрип тормозов, хлопкидверей, похожие на далекие выстрелы из мелкокалиберной винтовки.
      Вот оно, сказал он себе; это наверняка приехал тот голубой «форд», который должен был появиться «через четыре минуты». Ничего себе четыре минуты! Хороша американская точность. Но почему тот, который назвал себя Джонсоном, так интересовался каким-то Барбье? Тоже не по правилам. Черт его знает. Может быть, разработали комбинацию, которой хотят запутать меня. Смысл? Я не знаю, ответил он себе, я не могу понять их логики... Когда они говорили с Карлом Вольфом или Шелленбергом, они преследовали стратегические интересы, но они всегда подчеркнуто брезговали контактами с нацистами такого уровня, каким считают меня. Зачем им падаль? Что им могут дать штандартенфюреры? За каждым из них тянется шлейф преступлений, который обязывает американцев отправлять их в Нюрнберг, на скамью подсудимых. Отсюда нельзя вывезти человека в Нюрнберг, франкисты не допустят, братья фюрера, союзники рейха.
      Он посмотрел на свое отражение в зеркале; господи, как постарел, сколько седины и морщин, мумия, а не человек; высох, кожа да кости, костюм мятый, болтается, как на вешалке, стыд.
      Штирлиц вернулся в темный сарай; за столиком возле двери устраивались два человека; на Штирлица они даже не взглянули; увлечены разговором.
      — А вина все нет? — громко спросил Штирлиц; Кемп приложил палец к губам, сделал это профессионально, едва заметным, скользящим жестом.
      Штирлиц сыграл испуг, приблизился к Кемпу, перешел на шепот:
      — В чем дело?
      — Вы не знаете того, кто сел к вам спиной? — он кивнул на столик у двери.
      — Откуда же мне его знать, если я только начал ходить по городу?
      — Давайте-ка расплатимся и поедем ко мне. У меня есть и вино и мясо...
      — А кто тот человек, которого вы испугались?
      — Я не испугался его. Отчего я должен его пугаться? Просто я очень не люблю красных. Этот человек был здесь с республиканцами, Хорст Нипс, отсидел свое в лагере у Франко, а сейчас работает с французами, представляет банк «Крэди лионез». Пошли отсюда, пошли, Брунн.
      Вот на кого они меня вывели, понял Штирлиц, на республиканца. Не надо было ему называть банк, зачем уж так разжевывать?! Надо было назвать имя и потом смотреть за тем, как я стану искать к нему подходы. Да, видимо, меня привезли сюда именно для того, чтобы назвать фамилию Хорста Нипса. Но почему он приехал сюда, словно по заказу? А что, если Нипс оказался здесь случайно? Что, если действительно был с республиканцами, а потом сидел в лагере Франко? Будь все трижды неладно; не мир, а огромная мышеловка, где нельзя верить никому и ни в чем. Ведь если Нипс республиканец и работает с французами, это самый надежный канал связи с домом. Что ему, трудно переслать мое письмо в наше посольство в Париже? Нет, а ведь я вроде бы малость опьянел. Или растерялся.
 
      ...Машина Нипса, старый «рено» с французским номером, стояла возле автомобиля Кемпа; сейчас я должен сыграть сон, понял Штирлиц; будет время подумать, мне сейчас есть о чем думать, потому что я обязан вынудить Кемпа на поступок. Я прав, весь этот обед у дона Фелипе срежиссирован от начала до конца, они перебрали с «республиканцем», подставунадо уметь готовить, закон биржи не для разведки, стремительность необходима лишь в экстремальных ситуациях.