Штирлиц открыл глаза, чувствуя себя помолодевшим на десять лет, легко поднялся с высокой деревянной кровати, не страшась ощутить ту боль в пояснице и левой ноге, которая постоянно мучила его все те месяцы, что он пролежал, не в силах двигаться, в Италии, да и здесь она давала себя знать, особенно первое время, когда он заставил себя отказаться от трости, слишком уж заметно, он не любил выделяться из общей массы, привычка — вторая натура, ничего не поделаешь, как-никак с начала двадцатых годов он жил за границей, по чужому паспорту; двадцать четыре года, чуть не половину жизни провел среди чужих, по легенде. Он не очень-то понимал, отчего ему и сейчас, здесь, в Мадриде, по-прежнему надо быть незаметным, таким же, как и все, но он чувствовал, что именно так он должен вести себя, ожидая того момента, когда настанет время шанса, а в том, что это время рано или поздно наступит, он запрещал себе сомневаться.
      Штирлиц налил воду в большой эмалированный таз; кувшин был не баскский (у них сумасшедшие цвета, всяк гончарит, как бог на душу положил), скорее, андалусский, бело-голубой, — этот цвет холода необходим тамошней сорокаградусной жаре, есть хоть на чем отдохнуть глазу; вода за ночь нагрелась, хотя с гор тянуло прохладой, как-никак октябрь; он долго умывался, потом сильно растер тело полотенцем и ощутил после этого какую-то особую бодрость, — забыл уж, когда и было такое, наверное, в Швейцарии, после последней встречи с пастором, когда убедился, что работасделана и у Даллеса ничего не выйдет с Вольфом, наши не позволят, черта с два, мы рукастые...
      Он спустился вниз, в маленькое кафе; за столиками ни души, осень; раньше, во время республики, сюда приезжало много туристов, октябрьские корриды самые интересные, парад звезд, а после того, как пришел Франко, ни один иностранец в страну не ездит, какой интерес посещать фашистов, все регламентировано, сплошные запреты; лучшие фламенко ушли в эмиграцию, многие осели в Мексике, на Кубе, в Аргентине и Чили, в музеях пусто, народ неграмотен и полуголоден, не до картин и скульптур, заработать бы на хлеб насущный.
      Старуха с черной повязкой на седых волосах, похожая из-за этого на пиратскую мамашу, принесла ему кофе, два хлебца, жаренных в оливковом масле, и мармелад.
      — А тортильи? — спросил Штирлиц. — Очень хочется горячей тортильи, я бы хорошо уплатил.
      — У нас не готовят тортилью, сеньор.
      — Может, есть где поблизости?
      — Разве что у дона Педро... Но он открывает свою кафетерию в восемь, а сейчас еще только половина восьмого.
      — Какая жалость.
      — Если хотите, я приготовлю омлет.
      — Омлет? — переспросил Штирлиц. — А картошки у вас нет?
      — Есть и картошка, сеньор. Как же ей не быть...
      — Так отчего же не залить жареную картошку с луком яйцами? Это же и есть тортилья, сколько я понимаю.
      — Вообще-то да, но ведь я сказала, что у нас не готовят тортилью. Это надо уметь. Нельзя, чтобы в каждом доме умели все. Я умею делать хороший омлет, это все знают на улице, им и могу угостить...
      — А почему нельзя уметь все в каждом доме? — удивился Штирлиц. — По-моему, это очень хорошо, если все умеют все.
      — Тогда не будет обмена, сеньор. Кончится торговля. Как тогда жить людям? Надо, чтобы каждый на улице умел что-то свое, но пусть зато он делает это так хорошо, как не могут другие. На нашей улице дон Педро делает тортилью, а еще миндаль в соли. Донья Мари-Кармен готовит паэлью с курицей . Дон Карлос славится тем, что делает паэлью с марискос . Я угощаю омлетом, а дон Франсиско известен тем, что варит худиас и тушит потроха, которые ему привозят с Пласа де торос. Если бы каждый мог делать все это в своем доме, снова бы началась война, потому что у посетителей не будет выбора: все все умеют, неизвестно, куда идти. Лучше уж, чтоб каждый знал свое, маленькое, но делал это так, как никто из соседей.
      Штирлиц задумчиво кивнул:
      — Разумно. Вы очень разумно все объяснили.
      Я все, всегда и повсюду, где бы ни был, примеряю на Россию, подумал он. Это, наверное, со всеми, кто оторван от родины. Как было бы прекрасно суметь взять в каждой стране то, что разумно, и привить это у себя дома. Ведь деревья прививают, и получаются прекрасные плоды; к старому могучему стволу подсаживают чужую веточку, которая потом становится неделимой частью дерева. Так и с обычаями: стали ведь у нас есть картошку, а сколько против нее бунтовали, как яро поднимался народ против того, чтобы брать в рот земляной грязный орех?! И ботфорт стыдились надеть, и женщину в Ассамблею пускать не хотели, чудо что за народ, эк верен тому, что привычно; воистину «мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь...». Ах, какой поэт был Некрасов, какая махина, он ведь заслуживает того, чтобы ему посвятили романы и пьесы, творец общественного мнения, спаситель бунтарей, барин, игрок, друг жандарма Дубельта и сотоварищ узника Чернышевского, — только в России такое возможно...
      — Где у вас телефон? — спросил Штирлиц.
      — Ах, сеньор, мы его отключаем на осень и зиму. Гостей нет, зачем платить попусту?
      — Так ведь весной придется платить за включение аппарата в сеть...
      — Все равно это дешевле. Внук подсчитал, он окончил три класса, очень грамотный, свободно пишет и может читать книги с рисунками.
      — Как замечательно, — откликнулся Штирлиц. — А может, вы знаете, когда отходит автобус на Сан-Себастьян или Сантьяго-де-Компостела?
      — На Сантьяго автобус не ходит, туда можно добраться с пересадкой, только я не знаю где... Лучше вам пойти на автобусную станцию, сеньор... Там вы все узнаете, да и попутные машины останавливаются, шоферы берут в кузова много людей, надо же подзаработать в выходной день...
      — Спасибо, но ведь на автостанцию можно позвонить из автомата, экономия времени... Где здесь поблизости автомат?
      — О, я не знаю, сеньор... Где-то на площади, но я туда не хожу вот уже как десять лет, очень болят ноги, хотя нет, девять лет назад, когда сюда приехал наш каудильо, я ходила смотреть его и бросать под его ноги цветы, но меня тогда вел муж, и я не очень-то обращала внимания на телефоны...
      — Любите каудильо?
      — Так ведь он каудильо... Как можно не любить того, кто тобой правит? Конечно, я его люблю, очень люблю, и вся моя семья его очень любит, а особенно внук, который умеет читать... Только разве вы дозвонитесь в субботний день на автобусную станцию? Люди должны отдыхать в субботу, они сейчас пьют кофе, так что лучше вам пойти на площадь, там все узнаете.
 
      ...Через полчаса после того, как Штирлиц ушел, в пансионат заглянул полицейский, отвечавший за рехион , он попросил дать ему книгу, куда эстранхерос вписывали свои имена, номера паспортов и объясняли цель приезда; увидав фамилию Брунн, именно ту, которой интересовался Мадрид, — звонили еще ночью, с самой Пуэрта-дель-Соль, во все крупные города звонили, не в один Бургос, — полицейский позволил старухе угостить себя кофе, съел омлет, закурил пуро и спросил:
      — Этот иностранец расплатился?
      — Да, сеньор, — ответила старуха, — он расплатился.
      — Значит, он не вернется.
      — Да, сеньор, не вернется.
      — О чем он тебя спрашивал?
      — Ни о чем плохом не спрашивал. Я сказала ему, что очень люблю нашего дорогого каудильо, и он ушел.
      — А про твоего сына, которого мы расстреляли, он не спрашивал?
      — Зачем же ему про него спрашивать, сеньор? Раз вы расстреляли Пепе, значит, он был виноват, война, ничего не попишешь... Нет, он не спрашивал о Пепе... Зачем бы ему спрашивать про моего сына?
      — Затем, что твой сын был красным, вот зачем. Все эстранхерос ищут по стране красных, чтобы снова устроить гражданскую войну и отдать нас Москве. От мужа давно не было писем?
      — Полгода.
      — Скоро получишь. Он еще жив. Работает хорошо, в лагере им довольны... Года через два вернется домой, если только выбросит дурь из своей анархистской башки... Сколько тебе уплатил этот иностранец?
      — Как позволено по утвержденной муниципалитетом таксе.
      — Ты, ведьма, не лги мне! Дал тебе на чай?
      — Нет, сеньор.
      — Покажи купюру, которой он расплатился.
      — Я уже отдала ее, сеньор. Я ее отдала внуку, чтобы он купил масла у дона Эрнандеса.
      — Ну что же, значит, придется посидеть у нас твоему внуку...
      Старуха проковыляла к столику, где хранила ключи, достала из ящика три доллара и протянула их полицейскому, тот сунул деньги в карман, пригрозив:
      — Еще раз будешь нарушать закон — накажу.
      — Впредь я не буду нарушать закон, сеньор. У этого иностранца не было песет, и он положил мне на стол доллары, я в них не очень-то и понимаю...
      — В долларах понимают все. Куда он пошел?
      — Не знаю, сеньор.
      — Он спрашивал тебя о чем-либо?
      — Нет.
      — Что, все время молчал, ни одного слова не произнес? Глухонемой?
      — Нет, сеньор, здоровый... Слова произносил, что было, то было. Он просил меня сделать тортилью, я ответила, что ее готовят у дона Педро, ну, он, наверное, и пошел туда.
      — Врешь, карга, — зевнул полицейский, — я уже был у Педро. Куда он едет, не сказал?
      — Нет, сеньор, не сказал.
      — Мы его поймаем, — сказал полицейский. — И он напишет бумагу. И в ней расскажет все. Понимаешь? И вспомнит каждое слово, которым с тобой обменялся. Тогда я приду сюда и возьму твоего внука, ходер! Запомни это. Поняла, что я сказал?
      — Да, сеньор.
      — Ну, вспомнила?
      — Вроде бы он чего-то говорил про автобус...
      — Про какой автобус? Есть рейс на Мадрид, на Памплону, Виго, Сан-Себастьян...
      — Нет, сеньор, этого я не помню, он вроде б обмолвился про автобус — и все.
      — Когда он ушел?
      — Недавно.
      — Скажи точно.
      — Я ж не понимаю в часах, сеньор... Не сердитесь, я правду говорю... Ну, примерно столько времени, сколько надо вскипятить кастрюлю с водой...
      — А когда она вскипит, надо опустить в нее твою задницу... В чем он был одет?
      — В курточку.
      — Какого цвета?
      — Зеленоватую.
      — В берете?
      — Нет, кепка, я ж говорю, он иностранец...
      — Усы на нем были, борода какая?
      — Нет, нет, вполне пристойный сеньор, аккуратный, брит.
      Полицейский поднялся, устало вздохнул и медленно пошел к выходу. На пороге остановился и, не оборачиваясь, сказал:
      — Если он вернется, не вздумай сказать, что я здесь был. И сразу же пошли кого-нибудь в полицию...
      Полицейский вернулся в участок, доложил обо всем в городскую службу безопасности; два агента по надзору за иностранцами без труда установили Штирлица на станции, он стоял в очереди за билетом; утренний автобус ушел в шесть часов, надо было ждать вечернего, отправлялся в семь.
      Через пять минут Пол Роумэн выехал из Мадрида на гоночном «форде», — взял у помощника военного атташе Вайнберга, его отец воевал вместе с братом Пола в бригаде Линкольна; погибли под Уэской; в Штатах их семьи дружили домами; оба люто ненавидели франкизм, на фронт в Европу ушли вместе добровольно; в апреле сорок пятого их отправили в Мадрид.
      Через шесть часов Пол приехал в Бургос. Из черной машина сделалась серо-желтой, такой она была пыльной; около бара «Сеговия» на калье Хенералиссимо — в каждом городе, будь он неладен, этот Франко, понавешал табличек со своим именем — Пол встретился, как и было уговорено, с агентами безопасности; те сидели под зонтиком, на открытой террасе и пили вино; деньгами их тут не балуют, отметил Пол, вино дрянное, стоит копейки, а на миндаль или кукурузные хлопья у здешних пинкертонов денег не было.
      — Я от Эронимо, — сказал Пол, — он просил передать, что намерен нанести визит в дни рождества.
      Это были слова пароля от полковника Эронимо, из отдела регистрации иностранцев Пуэрта-дель-Соль; ключи к нему Пол подобрал не сразу, постепенно, но подобрал все-таки, теперь работали душа в душу.
      — Хотите вина? — спросил один из агентов.
      — Нет, спасибо, я не пью вино. Если только холодной минеральной воды.
      Агенты переглянулись; ничего, подумал Пол, платите за холодную минеральную воду, она в два раза дороже вашего кислого вина, не надо было предлагать, тоже мне, гранды паскудные.
      Один из агентов щелкнул пальцами так громко, словно он работал не в тайной полиции, а на сцене, в ансамбле фламенко; сухо попросил подбежавшего официанта принести кабальеро самой холодной воды, про минеральную, отметил Пол, не сказал, дадут из-под крана, чтоб не платить, вывернулись, голуби; предложил им сигарет; отказались: испанцы не курят «рубио» , только «негро» ; выслушал вопрос, который их начальство уполномочило задать сеньору; пожав плечами, ответил:
      — Нет, нет, этот американский никарагуанец ни в чем не преступил черту закона. Вашего закона. Мы не обращаемся к вам официально. Чисто дружеская помощь. Сеньор Брунн, который меня интересует, забыл внести деньги, он просто-напросто запамятовал уплатить налоги, понимаете? Нам в посольстве приходится и этим заниматься.
      — Ясно, — ответил тот агент, который, видимо, был старше званием. — Значит, в наших дальнейших услугах не нуждаетесь?
      — Нет, благодарю. Большое спасибо. Где сейчас сеньор Брунн?
      — Интересующий вас объект в настоящее время находится в музее.
      — Ясно. А как он провел день? Ничего тревожного? Он довольно много пьет, вот в чем дело... Не буянил, случаем? Вы ж знаете, мы шумные, если выпьем...
      — Он вообще ничего не пил, — ответил старший и замолчал, — видимо, получил указание ждать вопросов.
      — Прекрасно, сеньоры, я бесконечно вам признателен... Только вот не ушел ли он из музея, пока я тут пил с вами воду?
      — Нам сообщат.
      — Музей далеко?
      — За углом, три квартала.
      — А если он уйдет, когда я туда подъеду?
      — Вас предупредят у входа.
      — Спасибо, сеньоры, до встречи...
 
      В музее Брунна, конечно же, не было уже; красивая рыжеволосая девушка окликнула Роумэна (Пол подумал поначалу, что она крашеная, но потом понял, что натуральная, видимо, из Астурии, там в горах встречаются рыжие, очень похожи на римлянок, только у тех точеные, аристократические, чуть хищные носы, а у этой был курносый, милый его сердцу крестьянский; чем-то похожа на Пат, младшую дочь их соседа по ферме).