– Вы всегда не едите, когда пьете? – спросил Штирлиц.
      – Самое главное вжать голову в плечи, – не отвечая, продолжал Роумэн, – стать мышечным сбитнем и переть быком. Вроде здешних, которых пускают на самые престижные корриды в Памплоне с полей Миуры...
      – Съешьте же что-нибудь, – попросил Штирлиц. Вообще-то он никогда ни на чем не настаивал, ничего не предлагал впрямую; он считал это бестактным; значительно целесообразней подвестичеловека к слову или поступку; государственный тоталитаризм начинается с семьи, где слово старшего непререкаемо, старший не может быть глупым, возраст – гарантия ума и опыта, разве это не одно и то же? Однако сейчас, понимая, что Роумэн на пределе, в любую минуту может сорваться, Штирлиц изменил себе, намазал кукурузную лепешку толстым слоем масла, подвинул ее Роумэну и повторил: – Ну-ка, съешьте. Пол, вам же вести машину.
      – Вы слушайте, когда я говорю! И запоминайте. И молите бога, что я вообще сижу с вами за одним столом, старая нацистская скотина.
      – Молю, – ответил Штирлиц. – Молю постоянно. Съешьте масло, неужели хотите опьянеть?
      – Кто? Я?! Доктор, не меряйте человечество своими мерками! Жирные колбасники пьют двадцать граммов после куска свинины, а потом накачиваются светлым пивом... У вас же у всех задницы, как дзоты!
      – Особенно у меня.
      Роумэн глянул на худого Штирлица, элегантный костюм болтается, как на вешалке, щеки запали.
      – Вы – исключение, – Роумэн улыбнулся. – Только не думайте, что, если вы не пьете, а я сегодня отдыхаю, вам удастся выудить у меня служебные тайны... Вы же все, словно гиены, алчете тайн... Маленьких загрифленных дурацких тайн, тогда как главные тайны человечества навсегда для всех закрыты... Ну-ка, ответьте мне, что такое любовь? Измена? Удача? Счастье? Не сможете... То-то и оно... Это же тайны! И никто, нигде и никогда не сможет познать их сокровенную суть... Ну, узнаете вы, что некоему завербованному Фрицу я дал номер Х-64. Мир изменится? Дети перестанут болеть? Любимые не будут предавать нас?
      Он выпил еще стакан – медленно, сквозь зубы; передернуло; потер лицо пятерней, сразу же выступили сине-багровые пятна, приблизился к Штирлицу – его сильно раскачивало, казалось, что он изображает пловца, – и шепнул:
      – Вы понимаете, что у меня нет выхода? Я перережу вам горло, если вы...
      Он недоговорил, упал на стол, смахнув стакан и тарелки; неслышные официанты словно ждали этого, коршунами набросились на битую посуду, все прибрали в долю минуты.
      – Кабальеро устал, – сказал Штирлиц. – Помогите мне проводить его в парк, он любит свежий воздух.
      Посетителей в ресторане еще не было; гости собираются к четырем часам, поэтому сейчас здесь было пусто; проходя мимо гардеробщицы, Штирлиц купил у нее два маленьких букетика красных гвоздик, здесь это принято; впрочем, обычно гвоздики покупают перед тем, как войти в клуб, некий знак принадлежности к здешнему братству; Роумэна устроил на скамейке, за домом; отсюда открывался прекрасный вид на Каса-де-Кампо, огромный парк, масса зелени, тишина и благость.
      Сколько же времени он будет спать, подумал Штирлиц. Бедный парень, ему плохо. Он открытый человек, поэтому так раним... Играет в закрытость и грубость свою наигрывает; по-настоящему грубые люди прячутся под личиной джентльмена... Он несчастен. Какая это страшная и – он прав – непознанная субстанция – недоверие. Я не верю ему, он – мне; люди подобны гальке на пляже, лежат себе рядышком, сверху кажутся единым целым, а на самом деле тотальная разобщенность... Говорят, что лишь магия языка объединяет человеческую общность. Неверно. Я бы сейчас открылся русскому, только б услышать родное слово, но ведь этот русский может оказаться человеком генерала Власова. Он не просто предаст меня, он будет счастлив убить меня, одноязычного соплеменника, потому что я верю иным Словам и служу другой Идее... Мы сами сообщаем предметам вокруг нас то значение, которое хотим сообщить... Икона, которой молились, отличается от той, которая висела в доме и была сокрыта от людских глаз. Мы смотрим на женщину и передаем ей часть своего существа; мечтаем о совершенстве, которое нам угодно, и сообщаем тому, кого любим, свою энергию, разум, чувство... Вот бы посмотреть на Роумэна подольше, подумал Штирлиц, и сообщить ему то, что мне нужно, как было бы прекрасно... Человечество, увы, реализует себя не в днях, но в веках; лишь по прошествии века мы получаем более или менее правильное представление о том, что минуло... А если и получаем, то делаем ли должные выводы? Испанская нация во времена инквизиции теряла по тысяче свободолюбцев в месяц... Инквизиция царствовала здесь три века, с тысяча четыреста семьдесят первого по тысяча восьмисотый. Сожгли тридцать две тысячи умниц, которые думали так, как им велела совесть, а не по приказу священника. Семнадцать тысяч приговорили к смерти, триста тысяч бросили в казематы, понудили уехать миллионы арабов и евреев. Казалось бы, должны были извлечь урок из истории, помнить, что это дурство привело к крушению их империи, страну отбросило во второразрядность, она сделалась задворком Европы, а поди ты, отдали жандармам Гарсиа Лорку, смирились с тем, что коммунисты томятся в лагерях Франко или ушли в эмиграцию... А сколько великих идей изгнанники отдали другим государствам и народам? Сколько пользы принесли Англии протестанты, вынужденные бежать из Франции?! А Растрелли и Фонвизин? Или фламандцы, осевшие в Лондоне, а потом отправившиеся в Америку? А теперь и Америка, которая стала Америкой в результате того, что гонимые свободолюбцы были вынуждены покинуть Европу, начала топтать тех, кто искал в ней спасение от Гитлера... Нет, человечество еще не умеет коллективно мыслить об общем благе. Оно научилось отдавать себя иконе, скульптуре, архитектурным ансамблям, Библии, книгам, но брать то, что ему предлагает Знание, оно еще не в силах... Недоверие? Или честолюбие, вера лишь в самого себя – после веков духовного гнета церкви, когда человек был лишен права на выявление своей сути, особенно если она, его суть, не укладывалась в привычную схему догм? Господи, если бы победила вераАристотеля в то, что лишь удовольствие является главным мерилом деятельности человека! Если бы человечество подписало всемирный договор на то, чтобы считать удовольствие высшим благом, смыслом жизни! Как много горя нам бы удалось избежать... Но как примирить труд каменотеса, работающего под палящим солнцем, с трудом мыслителя, получающего удовольствие от общения со знанием в прохладе библиотеки? Поди, докажи каменотесу, что он испытывает блаженство, когда поднимает глыбы...
      Штирлиц похлопал себя по карманам; сигарет не было.
      – А почему вы не посмотрели, что лежит в моем внутреннем кармане? – тихо спросил Роумэн, не меняя пьяной позы; он словно бы растекся по скамейке; голос его, однако, был трезвым, и иссиня-черный глаз смотрел грустно, но, как всегда, тяжело. – Я же сказал, что в кармане хранятся такие документы, за которые вы полжизни отдадите...
      – У меня осталось четверть, а не половина, – вздохнул Штирлиц, – жаль расставаться.
      Роумэн легко, совсем не пьяно поднялся:
      – Пошли?
      – Если хотите говорить – говорите здесь. И продолжайте играть пьяного, за нами по-прежнему смотрят.
      – Я заметил, спасибо.
      – Куда отправимся?
      – Не знаю.
      – Я бы на вашем месте позвонил подруге, Пол... Если вы убеждены, что она против вас, сделайте все, чтобы она не догадалась о вашем знании.
      – Подруга отправилась в Севилью. На двадцать шестом километре, между Гетафе и Аранхуец, в тот же автобус сел Кемп, а его машину вел неизвестный мне – пока что, во всяком случае, – человек. Кемп проехал с ней пятнадцать километров, вылез из автобуса, пересел в свое «шевроле» и вернулся в Мадрид. Еще есть вопросы?
      – Вопросов много...
      – Я их предвосхищу, доктор. Я вам скажу еще кое-что... Только сначала я вас спрошу: имя доктора Стиннеса вам говорит о чем-либо?
      – Конечно.
      – Что вы о нем знаете?
      – То, что он был виртшафтсфюрером народной экономики, финансировал Гитлера и был декорирован за это высшими наградами рейха.
      – Это все?
      – Все.
      – Напрягите память, доктор. Вы должны знать о нем еще кое-что.
      – Я бы сказал, если знал.
      – Имя Геро фон Шульце-Геверниц вам хорошо знакомо?
      – Конечно. Это ваш коллега, он работал в Швейцарии с Даллесом, офицер из ОСС.
      – Вы чудовищно информированный человек. Мне страшно сидеть рядом с вами, от вас исходит знание, которое наказуемо... Что вам еще известно о моем друге Геро?
      – Ничего.
      – А то, что он зять Стиннеса, знаете?
      – Нет.
      – Теперь узнали. Ну, и как вы к этому отнесетесь?
      – Без восторга. Теперь мне стала понятна механика переговоров между вашим боссом Даллесом и обергруппенфюрером СС Карлом Вольфом...
      – Вашим боссом... Договаривайте до конца: переговоры между нашими любимыми боссами Даллесом и Вольфом... А где состоялся контакт между Вольфом и Даллесом?
      – В Лугано, в Итальянской Швейцарии.
      – Итальянская Швейцария – верно, Лугано – вздор. Контакт был налажен в Асконе, в девяти километрах от итальянской границы, на вилле Эдмунда Стиннеса, брата Гуго, американо-германского промышленника...
      – Об этом я тоже не знал.
      – Очень хорошо. Значит, мы четко работали, в нашу задачу входило обеспечение абсолютной секретности этой комбинации... Я отвечал за обеспечение секретности, доктор, я, ваш покорный слуга.
      – И об этом я не знал... Вы были в Швейцарии под своей фамилией?
      – Это не ваше дело. Это мое дело. Как, кстати, моим делом было свято верить в то, что смысл наших переговоров с Вольфом заключается в том, чтобы, войдя к нему в доверие, захватить Гитлера и Гиммлера, наших заклятых врагов... Но это так, попутно... И о встрече в Страсбурге вы тоже не знали?
      – Кого с кем? И когда?
      – В августе сорок четвертого, за две недели перед тем, как был освобожден Париж... Кого с кем? Шефов СС и большого бизнеса рейха, вот кого...
      – Нет, и об этом я не знал.
      – Тогда вам будет интересно послушать. Или – скучно?
      – Нет, любопытно.
      – Так вот, там произошла встреча руководителей концернов «Мессершмитт», «Крупп», «Рейнметалл», «Бош», «Фольксваген» и «Геркулес». Охрану встречи обеспечивало особое подразделение СС. Среди гостей был человек военно-морского флота, представлявший интересы гросс-адмирала Денница, доктор Штрассер из министерства военной промышленности и доктор фон Ягвитц из министерства экономики. Доклад сделал доктор Шайд, руководитель концерна «Хермансдорф унд Шенбург», являвшийся одновременно одним из высших руководителей СС; обергруппенфюрер, как и Карл Вольф, ветеран движения. Именно он и сказал собравшимся то, за что любого другого в рейхе расстреляли бы тогда без суда и следствия. Он сказал, что война проиграна, крах Гитлера ясен каждому, кто имеет голову на плечах, поэтому надо немедленно, не теряя ни дня, устанавливать личные контакты с американским бизнесом, используя для этого фирмы «Цейс», «Лейка» и пароходную компанию «Гамбург – Америка», имевшие свои представительства в Нью-Йорке... Да, да, еще в конце тридцатых годов эти фирмы зарегистрировались в Штатах как американские, наши, родимые... Более того, доктор Шайд назвал швейцарские банки, которые станут наиболее доверенными партнерами тех немецких промышленников, которые получат ссуду от НСДАП и организуют «опорные точки» в мире. Понимаете, что это означает?
      – Не до конца.
      – Расшифровываю. Два швейцарских банка открывают счета на господ «икс», «игрек» и «зет», то есть на людей Круппа, «Рейнметалла» или «Боша», а может, и еще кого. Эти анонимные господа «иксы» приобретают фирмы и компании по всему миру. Денег на это не жалеют, партия Гитлера вкладывает свое золото не во что-нибудь, а в недвижимость – самое надежное дело. Поскольку фон Ягвитц из министерства экономики начинал свою деятельность в качестве сотрудника рейхсляйтера Боле и курировал национал-социалистов в Аргентине, а лишь в одном Буэнос-Айресе жило шестьдесят членов партии фюрера, вопрос о приобретении аргентинских фирм не составлял никакого труда. Тем более что именно он, фон Ягвитц, поддерживал постоянный контакт с аргентинским военным представителем в Берлине подполковником Хуаном Пероном...
      – Вот как...
      – Именно... Вот почему меня прежде всего интересует Аргентина... Но об этом позже... Самое главное заключается в том, что один мой друг сумел отправить на это совещание в Страсбурге своего человека... нашего верного товарища... И запись бесед, которую он сделал, ушла в государственный департамент... Об этом отчего-то вспомнили лишь в конце прошлого года, доктор... Но до сих пор никто не хочет всерьез заняться тем, чтобы выяснить: какие же фирмы в мире стали ныне тайными филиалами НСДАП? Кто из них отчисляет деньги тем руководящим нацистам, которые скрылись? Каким образом строится их работа сегодня? Вы помните, я спрашивал вас, как может быт налажена инфильтрация нацизма в демократическое общество? Теперь вы понимаете, что мой интерес не носит характер абстрактный, дядя бесится с жира, ему скучно, вот он и пустился в рискованное предприятие, желая пощекотать нервы... Я долго ждал, доктор, пока мои друзья дома начнут трясти нацистов, но ведь Круппа освободили от суда... Но ведь Стиннеса освобождают от суда... А ведь именно он отправляет посылки в тюрьму заместителю Гейдриха доктору Висту, который сделал из Дании концлагерь... Но ведь отказались выдать Будапешту доктора Бехера, который сжег полмиллиона венгерских евреев... Но ведь молчат о нацистских активах в Нью-Йорке, о том, что и у меня на родине могут работать филиалы нацистских фирм, созданных на деньги НСДАП после того, как об этом договорились в Страсбурге... Зато очень громко заговорили о том, о чем говорили все эти Бисты и Бехеры во времена Гитлера – о кознях Эйслеров и Брехтов... А это чревато только одним, доктор... Это чревато новой дракой... Вы немец, вы знаете, что это такое, поэтому я решил поставить на вас... И еще потому, что вы хорошо рисуете... Я вижу в вашей живописи второй смысл... И потому еще, что вас слишком явно подставлял Мюллер в деле с Рубенау и Фрайтаг... Ну и, наконец, потому, что вы не полезли во внутренний карман моего пиджака, когда я растекся пьяным блином на этой скамейке...
      Штирлиц снова похлопал себя по карманам; Роумэн достал пачку сигарет, положил на скамейку и подтолкнул их пальцем.
      – Спасибо, – сказал Штирлиц. – Только вы ничего не сказали о том, как быть с ИТТ и Кемпом... Они – сильные люди, и у них есть какой-то интерес ко мне, зря они не благодетельствуют. Меня взяли туда по вашей просьбе?
      – И по моей тоже... Но, вы правы, Кемп ведет свою партию, он служит мостом между нацистами в Европе и нацистами в Латинской Америке...
      – Как я могу исчезнуть отсюда? Почему вы думаете, что я приживусь в Буэнос-Айресе?
      – Потому что территория Аргентины во много раз больше здешней. Потому что там вы начнете все сначала. Потому что туда вы приедете без хвоста...
      – У вас готова для меня легенда?
      – Нет. Ею мы займемся вместе. Вы сделаете все, чтобы подойти к Людовиго Фрейде... Он живет в Буэнос-Айресе... Именно он был тем человеком, кто получал деньги нацистов и обращал их на приобретение земель, фирм и банков в Аргентине. Именно он стал ныне казначеем НСДАП. Именно он есть ключевая фигура в той работе, которой вам придется там заняться...
      – Если меня не шлепнут, чего можно ждать в будущем?
      – Чего хотите.
      – Это не ответ.
      – Я спрашиваю: чего вы хотите?
      – Чистого паспорта и свободы передвижения без постоянной слежки.
      – Второго не обещаю, первое – гарантирую.
      – В качестве кого я поеду в Аргентину?
      – Я же сказал, об этом будем думать вместе.
      – Как зовут того человека, который отправил в Страсбург вашего друга?
      – Не комментируется.
      – Но его звали не Грегори Спарк?
      Роумэн быстро глянул на Штирлица:
      – А если и так, то – что?
      – Ничего... Просто вы мне дали голую информацию, а в таком деле важна любая подробность, любое имя, слово, цифра...
      – Этим человеком был я, доктор. Ясно? Я держу в руках нити, но все они оборваны... Вам не приходилось заниматься у Шелленберга Латинской Америкой?
      – Нет.
      – Вы там никогда не жили?
      – Нет.
      – Но какие-то имена из агентуры или сотрудников СД вам могли попадаться, пока вы работали у Шелленберга?
      – Вряд ли... Хотя я не исключаю такой возможности...
      – Фамилия Зандштете вам говорит что-либо?
      – Что-то слышал.
      – Что именно?
      – Сейчас не помню.
      – А две буквы – ФА?
      – Что это? – лениво поинтересовался Штирлиц.
      – Это «Феррокарилес алеманес»... Железнодорожно-туристская компания немцев в Аргентине со штабом на улице Флорида, четыреста тридцать девять, Байрес... А партайгеноссе Готфрид Зандштете был одновременно пресс-атташе немецкого посольства, пользовался дипломатическим иммунитетом и поддерживал, по поручению страсбургского эсэсовца фон Ягвитца, постоянные контакты как с людьми Перона, когда тот жил в стране, так и с его помощником Гутиересом, когда Перон уезжал по делам. Он же распространял через ФА всю пропагандистскую литературу Гитлера по всей Латинской Америке. Он же вербовал агентуру среди врачей, спортсменов, актеров, бизнесменов, военных, политиков... В Чили ему помогал Герман Кох, сидевший под крышей немецкого вице-консула в Пунта-Аренас... Когда Гитлер пошатнулся, Кох ушел в бизнес, купил компанию «Штубенраух» в Патагонии, открыл ее филиалы во всех городах на юге страны, приобрел в Аргентине огромное количество земель и построил виллу «Пудето» на пересечении стратегических дорог двести девяносто два и двести девяносто три, а они выходят на автомагистраль номер «три», которая завязывает воедино все порты Южного побережья континента... После войны его люди вложили несколько сот тысяч долларов в приобретение новых земель на границе с Чили, примерно в районе озера Барилоче. Его люди совсем недавно приобрели сотни тысяч гектаров земель в провинции Сальта... Следы этой сделки тянутся к Арндту фон Болен унд Гальбаху, из семьи Круппа... Центром агентуры НСДАП в Парагвае был «Германский банк Южной Америки», в Асунсьоне; незадолго перед крахом, предупрежденные из Аргентины, они перекачали все свои активы в покупку земель вдоль реки Парана, начиная с города Игуасу... От секретной службы Франко на юге Америки все контакты с наци осуществлял пресс-атташе Хуан-Игнасио Рамос, он сейчас консультант ИТТ в Байросе... Ясно? Не запутались в именах?
      – Пока нет.
      – Продолжать?
      – Валяйте.
      – Во рту пересохло, язык шершавый...
      Роумэн оглянулся; в парке, принадлежавшем клубу, вход в который охранялся, было по-прежнему пусто; небо сделалось прозрачным, казалось, вот-вот оно лопнет и взору откроется что-то яркое, предметное, словно бы рисованное кистью «паршивого модерниста» Сальвадора Дали; медленно стечетна землю красно-черным, тревожным и страшным...
      – Ойга ме! – крикнул Роумэн. – Есть тут кто?!
      Его голос словно бы ждали; сразу же появился официант в черных брюках, накрахмаленном белом пиджаке, в ослепительно-белых фильдеперсовых перчатках, почтительно склонился перед кабальеро, выслушал его просьбу – «виски и много льда»; скользяще отошел; спина его была исполнена готовности исполнить заказ лучшим образом и в самое кратчайшее время.
      Роумэн продолжил:
      – Другим помощником Зандштете был профессор немецкого языка в медицинском колледже Бернард Майер. Он работал по армии, поддерживал постоянный контакт с Хосе-Рамоном Даусом, начальником управления спорта генерального штаба, другом Перона. Третьим – Отто Герман Фолькхмаймер, сейчас он в кинобизнесе, у него осталось много картин доктора Геббельса, он их крутит и поныне в маленьких кинотеатрах.
      Подошел официант, принес виски со льдом, под мышкой держал складной столик, установил его возле скамейки, поинтересовался, не стоит ли подать соленых орешков, сказал, что он готов выполнить любую просьбу кабальерос, только бы им хорошо отдыхалось, и отплылв дом; спина по-прежнему исполнена готовности, она показалась Штирлицу куда более выразительной, чем лицо.
      Выпив, Роумэн продолжил:
      – Считают, что именно Фолькхмаймер привлек к сотрудничеству одного из ведущих ученых Аргентины профессора Умберто Дейва; тот в свое время посетил рейх, был в восторге, организовал в университете ячейку НСДАП, работал среди наиболее талантливых физиков и математиков страны...
      – Откуда вам пришел этот материал? – спросил Штирлиц.
      – Не комментируется, – отрезал Роумэн. – Я своих секретов не открываю.
      – Хорошо, я спрошу иначе: много денег стоила эта информация? Пожалуйста, ответьте, это очень важный вопрос, Пол, он важен для вас, не для меня...
      – Естественно, за информацию такого уровня платят...
      – Вы получили эти данные после того, как за вами стали смотреть?
      – Слушайте, не надо говорить загадками.
      – Ваша школа, – усмехнулся Штирлиц. – Вы со мной постоянно разговариваете загадками. Повторяю, не я заинтересован в ответе, а вы.
      – Почему?
      – Вы мне перечислили все имена? Или что-то осталось?
      – Конечно осталось.
      – Например, Тулио Франчини, – сказал Штирлиц, – работавший связником у торгового советника немецкого посольства в Чили Бетгера... Священник Педро Вьяне... Осталось еще имя Вилли Кена, назначенного Гитлером «запасным комиссаром НСДАП по Латинской Америке» с местом проживания в Сантьяго, улица Монеда, тысяча пятьдесят четыре; Мазилья, один из директоров немецкой авиакомпании ЛАТИ; испанский контакт Зандштете партайгеноссе Зайдлиц, выступавший под псевдонимом «Хосе-Хуан из Бильбао».
      Роумэн потер лицо пятерней, попробовал сломаться, но смеха не получилось; глянув на Штирлица своим глазом-маслиной, спросил:
      – Так, значит, вы в комбинации против меня?
      – Тогда бы я не открылся вам... Вам продали товар, бывший в употреблении, Пол... В сорок третьем году Палата депутатов Аргентины начала следствие по поводу «Бюро информации» ФА – «Феррокарилес алеманес»... Во время расследования все те имена, о которых вы мне говорили, были так или иначе упомянуты... Явки, которые вы только что называли, были раскрыты. Даже шифр нацистов аргентинцы смогли прочитать... Но самое интересное заключается в том, что, когда было назначено заключительное слушание дела и открылось бы все, президента свергли военные и к власти пришли люди бывшего военного атташе Аргентины в рейхе – полковника Перона... Такого рода информацию вам мог продать умный спекулянт, который знает, что эти материалы были опубликованы крошечным тиражом, а потом изъяты из распространения Пероном, или же заведомый дезинформатор, который хочет пустить ваш поиск по отработанным каналам, где любого отправленного вами человека будут ждать люди из военной разведки. А они бросят вашего человека в тюрьму. Либо начнут с ним играть. А когда с человеком, выполняющим поручение разведки, играют, считайте дело конченым, останетесь в дураках.
      Роумэн хрустко потянулся:
      – Я бы не хотел вас иметь своим врагом, доктор.
      – А я бы с радостью записал вас в свои друзья, Пол.
      – Но друзья не врут. А вы мне врали, когда говорили, что не занимались Латинской Америкой...
      Всей правды Штирлиц открыть не мог, он не имел права говорить о том, как ему помог генерал Альфредо Гонсалес, но он должен был ответить Полу так, чтобы тот не ощутил его закрытости.
      Поэтому он сказал:
      – Я действительно ею не занимался. Я работал в архиве ИТТ, а нет ничего страшнее неразобранных архивов, Пол. Могу показать вам стенографический отчет Палаты депутатов по делу ФА.
      – Как вы думаете, Кемп знал, что там хранится этот документ?
      Штирлиц усмехнулся:
      – Хранится... Он не хранился, он валялся в ящике, пошел потеками, изъеден мышами... Впрочем, я не исключаю, что он знал об этом документе, но тогда он обязан был верить в то, что вы заведете разговор об этом предмете именно со мной. Поэтому я вас и спрашиваю: кто дал вам эту информацию?
      Роумэн не мог ответить Штирлицу; у него просто-напросто язык не поворачивался сказать правду, потому что эта «совершенно секретная информация» пришла ему от Роберта Макайра, из отдела разведки государственного департамента, когда он сообщил туда о своем намерении использовать «доктора Брунна» для работы по выявлению нацистского подполья на юге Латиноамериканского континента.
      – Отвезите меня домой, – сказал Роумэн, поднявшись со скамейки. – Буду спать. Очень хочу спать.
 
      ...Вернувшись домой, он не лег спать, а, приняв душ, поехал на конспиративную квартиру, где его уже как час ждал Эронимо.

Кристина Кристиансен – I