Роумэн сразу же позвонил в ИТТ: ему сказали, что доктор Брунн уже работает в архиве, от сердца отлегло – не сбежал, и он отправился в Харрису – англичанин того стоил.
      Время не поджимало, Харрис точного срока не назначил, поэтому Роумэн, зная безумный нрав испанцев – только дорвется до руля, и сразу что есть мочи жмет на акселератор, камикадзе какие-то, а не водители, – чуть что не прижимался к гранитным плитам; задолго до светофора начал плавно притормаживать, лучше потерять две минуты, чем опоздать на два часа, если стукнешься с кем-либо; когда он ощутил резкий удар и машину вытолкнуло на пешеходную линию (слава богу, пешеходы еще не ринулись переходить улицу), стало невыразимо обидно: если б хоть в чем нарушил правила, и хотя «форд» застрахован, теперь надо ждать полицию, здесь ужасно дотошно оформляют протокол, совершенно не жалеют время, на это уйдет не менее часа, будь ты неладен, бешеный кабальеро!
      Однако за рулем старенького «шевроле», взятого, как оказалось, напрокат, сидел не кабальеро, а девушка. Она выскочила из машины, схватилась за голову и закричала:
      – Какого черта вы ездите, как старая бабка?!
      – Какого черта вы носитесь, как псих? – в тон ей ответил Роумэн, открыв дверь «форда», но из машины не вылез.
      Девушка была вся обсыпана веснушками, нос – вздорный, глаза голубые; длинные, черные как смоль волосы казались париком, она прямо-таки обязана быть блондинкой.
      «Наверное, скандинавка, – подумал Роумэн. – Совершенно тот тип женщины, который мне нравится, и снова веснушки, прямо как по заказу».
      – Что мне делать в этом чертовом городе?! – бушевала девушка. – Я не знаю их языка, что мне делать?!
      – Платить мне деньги, – ответил Роумэн, – и убираться отсюда подобру-поздорову, пока не приехала полиция. Здесь за нарушение правил сажают в участок.
      – Как я поеду?! – продолжала бушевать девушка. – На чем?! Да вылезете же вы, наконец, из своей чертовой машины! Что, у вас бронированная задница?! Я радиатор разбила!
      Роумэн вылез; нос «шевроле» действительно был разбит всмятку.
      – Надо толкать к тротуару, – сказал Роумэн. – Платите за то, что помяли мой бампер, тогда помогу.
      – Еще чего! Это вы мне платите! Вы резко затормозили, поэтому я в вас врезалась.
      – А может, я это сделал нарочно? Хотел получить с вас страховку. Откуда вы знаете?
      – Как вам не стыдно! Помогите же мне!
      Роумэн посмотрел бампер своей машины, помят был не очень сильно, но без полицейского протокола мастерская вряд ли возмется чинить по страховке, потребует платить наличными, хотя можно всучить пару бутылок виски хозяину; черт с ним, дам виски; девушка хороша, нельзя постоянно проходить мимо того, что кажется тебе мечтою; ты не находил себе места после Бургоса, когда потерял ту рыжую; сейчас потеряешь эту черную; умрешь бобылем со склочным характером, ничего, Харрис подождет, пусть отмокнет в ванной.
      – Выворачивайте руль, – сказал Роумэн. – Как только зажжется красный свет, начнем толкать. Шоферы станут истерично сигналить, но вы не обращайте внимания, кричите им «ходер» и продолжайте толкать вашу лайбу.
      – Что такое «ходер»?
      – Это значит «заниматься любовью».
      – Пусть бы они помогли нам, а не ехали заниматься любовью...
      Они сдвинули машину с места, дальше она легко пошла под уклон, Роумэн вертел руль, кричал шоферам «уно моментико», девушка громко повторяла «ходер», улица смеялась, хоть водители продолжали сигналить.
      Поставив машину возле отеля, Роумэн еще раз оглядел «шевроле», вода из радиатора по-прежнему текла тонкой струйкой.
      – Что делать? – спросила девушка растерянно.
      – Пошли, отгоним мой «форд».
      – Идите сами, у меня в машине багаж.
      – Испанцы не воруют.
      – Так я вам и поверю! Мне дедушка говорил, что они все жулики.
      – А он хоть раз был здесь?
      – Нет, но он был очень начитанный.
      Роумэн сломался пополам; смеялся он, как всегда, беззвучно; махнул рукой и побежал к «форду». Когда дали красный свет, он в нарушение всех правил пересек улицу и запарковал свою машину возле «шевроле».
      – Перетаскивайте багаж ко мне, – сказал он. – А там решим, что делать.
      – Это вы перетаскивайте мой багаж! Разбили машину и тут же начинаете эксплуатировать несчастную девушку.
      – Покажите-ка зубы...
      – Что?! Я разбила рот?!
      – Нет, просто я хочу поглядеть, какие у вас острые зубы.
      Девушка улыбнулась; улыбка у нее была внезапная, лицо сразу изменилось, лоб разгладился, стало видно, какой он большой и выпуклый; исчезли ранние морщинки возле длинных голубых глаз; никакой косметики; но она не так молода, как мне показалось вначале, подумал Роумэн; ей не двадцать, как я думал, а вот-вот тридцать; тем лучше, девичье неведение предполагает в партнерстве юношескую неопытность, а мне скоро сорок...
      Он помог ей перетащить баул, чемодан и большую полотняную сумку, на которой было вышито два слова: «Норвегия» и «Осло».
      – Я – Пол Роумэн, а как вас зовут? – сказал он.
      – Кристина Кристиансен... Криста...
      – Давно из Осло?
      – Откуда вы знаете, что я оттуда?
      – Я пользуюсь дедуктивным методом Шерлока Холмса.
      – Нет, правда...
      – А сумка чья? – он кивнул на заднее сиденье. – Там же про вас все написано.
      – Так я могу быть из Канады... А сумку просто-напросто купила в Осло.
      – Я канадцев различаю за милю, – сказал Роумэн. – У меня есть друг, который воспитывался в Квебеке... Что мне с вами делать? Съездим в вашу страховую компанию?
      – А я и не знаю, где она...
      – Покажите документы на машину.
      – Они остались в ящике.
      – Принесите.
      И фигурка у нее прекрасная, подумал Роумэн, вот повезло, а? Я ощущаю постоянную пустоту вокруг себя; после того как облегчишься с французскими гастролершами, которые обслуживают иностранцев в «Ритце», делается еще более пусто, хоть воем вой. А с этой веснушкой мне вдруг стало спокойно, я почувствовал себя живым человеком, мне захотелось забыть Брунна, нацистов, Харриса и поехать с ней в деревню, посидеть в маленьком кафе, дождаться вечера, когда люди начнут петь свои прекрасные песни, самому запеть вместе с ними, и ее научить тому, как надо помогать себе слышать ритм, выщелкивая его сухими быстрыми пальцами.
      – Вот, – сказала Криста, протянув ему документы. – Я не понимаю по-испански, мы с хозяином гаража объяснялись жестами.
      – Здесь это опасно, – улыбнулся Роумэн и включил двигатель. – Особенно с вашей фигурой.
      – Я занималась японской борьбой.
      – Ладно, продолжайте ею заниматься, – сказал Роумэн, разглядывая помятые бумаги, которые фирма по аренде машин вручила Кристине. – Едем к ним, там все урегулируем. Сколько вы им уплатили?
      – За три дня...
      – Я спрашиваю про деньги, а не про дни.
      – Двадцать долларов.
      – Они взяли у вас доллары?
      – Конечно.
      – Это здесь запрещено. Они обязаны брать только песеты.
      – Почему?
      – Чтобы укреплять престиж собственной валюты и пресекать спекуляцию на черном рынке... Вы чем занимаетесь?
      – Пишу дессертацию.
      – О чем?
      – О ерунде. Интегральные зависимости...
      – Что?!
      – Не хочу я об этом говорить! Мне эта математика опротивела, как ромашковые таблетки! Я не желаю помнить о том, чем мне скоро снова придется заниматься.
      – Зачем же тогда писать диссертацию?
      – Затем, что этого хотела мама. И папа тоже, а он был профессором математики. А я им обещала, когда они были живы. А они приучили меня держать слово.
      – Хорошие у вас были папа и мама.
      – Очень. А вы чем занимаетесь?
      – Бизнесом.
      – Вы не англичанин.
      – Нет.
      – Американец, да?
      – Он. Никогда раньше не были в Мадриде?
      – Никогда.
      – Нравится город?
      – Так ведь я с аэродрома – в бюро аренды, оттуда – вам в бампер и после этого в вашу машину. Я здесь всего два часа.
      – Устроили себе отпуск?
      – Да. Мои друг сказал, что в октябре здесь самые интересные корриды. И билеты не очень дороги.
      – Слушайте больше ваших друзей... Билеты всегда стоят одинаково, здесь нет туристов, закрытая страна, цены регулируются властью... Кто только болтает такую чушь?!
      – Вы рассердились?
      – Ничего я не рассердился, просто не люблю, когда люди болтают чепуху.
      – Вы ревнивый?
      – А вы наблюдательная.
      – Математик, – усмехнулась Криста, – ничего не попишешь, мне без этого нельзя... Как в шахматах... Знаете, как называют шахматы?
      – Как?
      – Еврейский бокс.
      Роумэн снова сломался, даже стукнулся лбом об руль; отсмеявшись, сказал:
      – После того как мы все отрегулируем с вашей машиной, я отвезу вас к себе. У меня большая квартира, можете жить у меня.
      – Сначала позвоните жене, она может быть против.
      – Ладно. Позвоним от меня, она в Нью-Йорке, я спрошу, не будет ли она против, если у меня поживет пару недель очень красивая девушка, вся в веснушках, с длинными голубыми глазами, но при этом черная, как воронье крыло.
      – Я крашеная, – сказала Криста. – Вообще-то я совершенно белая. Вы видели хоть одну черную норвежку?
      – Где вы так выучили английский?
      – Родители отдали меня в английскую школу... Они были англофилами... У нас часть людей любит немцев, но большинство симпатизируют англичанам.
      Они приехали в бюро проката, Роумэн зашел к шефу, который дремал за стеклянной дверью, расфранченный, в оранжевом пиджаке, невероятном галстуке, с двумя фальшивыми камнями на толстых пальцах, поросших острыми щетинистыми волосками.
      – Хефе, – сказал Роумэн, – ваша клиентка чуть было не погибла в катастрофе. Вы всучили ей автомобиль без тормозов.
      – Кабальеро, – ответил шеф, – все мои автомобили проходят самое тщательное обслуживание. За машинами следят лучшие иностранные специалисты. Я не доверяю мои машины испанцам, вы же знаете наш народ, тяп-ляп, никакой гарантии, все наспех, бездумно. Я дал сеньорите прекрасный «шевролете», на нем можно проехать всю Европу.
      – Хефе, дрянь этот ваш «шевролете», – в тон хозяину ответил Роумэн, ох уж эти испанцы, они вроде немцев, не говорят «пежо», а «пегеоут», не «рено», а «ренаулт» и обязательно «шевролете», а не «шевроле», тяга к абсолютному порядку, а существует ли он на земле? Мир взлохмачен, безалаберен, может, в этом-то и сокрыта его высшая прелесть. – Давайте уговоримся о следующем: сеньорита не обращается в страховое общество, у нее много ушибов, она может нанести вам серьезный ущерб, «шевролете» стоит возле Сибелес, пусть ваши люди приволокут его сюда и тщательно отремонтируют, а вы предоставите сеньорите малолитражку, если она ей потребуется. Договорились?
      – Кабальеро, это невозможно. Мы должны поехать на место происшествия и вызвать полицию...
      – Которая выпишет вам штраф.
      – Мы с ними сможем договориться по-хорошему.
      – «Мы»? Я не намерен с ними договариваться ни по-хорошему, ни по-плохому. – Роумэн достал из портмоне десять долларов, положил на стол хозяина и вышел; Криста включила приемник, нашла музыку, передавали песни Астурии.
      – Все в порядке, – сказал он, – мы свободны. Знаете, о чем они поют?
      – О любви, – усмехнулась девушка, – о чем же еще.
      – Музыка – это любовь, ее высшая стратегия, а я спрашиваю о тактике, то есть о словах.
      – Наверное, про цветы что-нибудь...
      – Нет, «блюмен» – это немцы, у них все песни про цветы. Испанцы воспевают действие, движение и слово: «о, как горят твои глаза, когда ты говоришь мне про свое сердце, замирающее от сладостного предчувствия»...
      – Вы странно говорите... И ведете себя не по-американски...
      – А как я должен вести себя по-американски?
      – Напористо.
      – Вам об этом говорил друг, который знает цены на здешнюю корриду?
      – Да.
      – Пошлите его к черту. Американцы хорошие люди, не верьте болтовне. Просто нам завидуют, от этого и не любят. Пусть бы все научились так работать, как мы, тогда б и жили хорошо... Мы, может, только слишком пыжимся, чтобы все жили так же, как мы. Пусть и нам не мешают... Плохо о нас говорят только одни завистники... Правда... Вы голодны?
      – Очень.
      – Город будем смотреть потом?
      – Как скажете.
      – А что это вы стали такой покорной?
      – Почувствовала вашу силу. Мы ж как зверушки – сразу чувствуем силу.
      – Уважаете силу?
      – Как сказать. Если это просто сила, мышц много, тогда неинтересно... Я же занимаюсь японской борьбой... А если сила совмещается с умом, тогда женщина поддается... Только сильные люди могут быть добрыми. Сильный врач, сильный математик, сильный литератор – они добрые... А те, кто знает о себе правду, кто понимает, что он слабый и неудачливый – хоть и в эполетах, и восславлен – все равно злой...
      – Бросайте математику, Криста, – посоветовал Роумэн. – Ваше место в философии... Что больше любите? Мясо или рыбу?
      – Больше всего я люблю готовить. Ненавижу рестораны. Если ты не понравилась официанту, он может плюнуть в жареную картошку, ведь никто не видит...
      Роумэн снова сломался, постучал лбом о руль, вырулил от Сибелес на Пассеа-дель-Прадо, свернул направо, остановился возле крытого рынка; когда Криста начала закрывать окна, повторил, что здесь не воруют, испанцы народ удивительной честности, взял ее за руку (она была теплая и мягкая, сердце у него остановилось от нежности) и повел девушку в мясной павильон.
      – Продаю, – сказал он, кивнул на ряды, полные продуктов. – Выбирайте что душе угодно.
      – Не разорю?
      – Ну и что? Сколотим банду, начнем грабить на дорогах.
      – Тут зайцы есть?
      – Тут есть все. При том условии, что у вас есть деньги.
      – Я умею готовить зайца. С чесноком, луком и помидорами.
      – Мама научила?
      Криста покачала головой:
      – Тот друг, которого вы сразу невзлюбили.
      – В таком случае зайца мы покупать не будем. Что вы еще умеете готовить?
      – Могу сделать тушеную телятину.
      – Кто учил?
      – Вы хотите, чтобы я ответила «мама»?
      – Да.
      – Бабушка.
      – Годится. Покупаем телятину. Умеете выбирать? Или помочь?
      – Что надо ответить?
      – В данном случае можете отвечать, что хотите.
      – Мой друг любит, когда я это делаю сама.
      – Знаете что, давайте-ка говорите, где вы хотели остановиться, я вас отвезу в отель.
      – Я и сама дойду.
      – Чемодан у вас больно тяжелый.
      – Ничего, я приучилась таскать чемоданы во время войны.
      – Вы зачем так играете со мной, а?
      – Потому что вы позволили почувствовать ваш ко мне интерес. Если б вы были равнодушны, я бы из кожи лезла, чтобы вам понравиться.
      – Женщина любит, когда с нею грубы?
      – Нет. Этого никто не любит... Я, конечно, не знаю, может, каким психопаткам это нравится... Но игру любит каждая женщина. Вы, мужчины, отобрали у женщин право на интригу, вы не пускаете нас в дипломатию, не разрешаете руководить шпионским подпольем, не любите, когда мы делаемся профессорами, вы очень властолюбивы по своему крою, и нам остается выявлять свои человеческие качества только в одном: в игре с вами... За вас же, не думайте...
      – Вот хорошая телятина, – сказал Роумэн.
      – Я на нее нацелилась. Квандо? – спросила она продавца.
      Тот недоумевающе посмотрел на Роумэна, испанцы не понимают, когда на их языке говорят плохо, это же так просто, говорить по-испански.
      – Сеньорита спрашивает, сколько стоит? – помог Роумэн. – Взвесьте два хороших куска. Если у вас остались почки и печень, мы тоже заберем.
      – Сколько стоит? – повторила Криста. – Очень дорого?
      – Нет, терпимо, – он протянул ей деньги. – Купите-ка сумку, они здесь удобны, продают в крайнем ряду.
      – Зачем? – девушка пожала плечами. – Я сбегаю в машину, у меня всегда есть с собою сумка, это еще со времен оккупации... Дайте ключ.
      – Так я же не запер дверь.
      – Да, верно, забыла. Я сейчас, – и она побежала к выходу, и Роумэн заметил, как все продавцы, стоявшие за прилавками, проводили ее томными глазами.
      А все-таки мы петухи, подумал Роумэн, настоящие петухи, те тоже очень любят пастисвоих куриц и так же горделиво обсматривают соперников, и так же чванливо вышагивают по двору, не хватает мне шпор, честное слово, да еще золотистого гребешка. Самые глупые существа на земле – петухи... Вечером я поведу ее в «Лас Брухас», там поют лучшие фламенко, пусть таращат на нее глаза; это, оказывается, дьявольски приятно... Как это плохо – отвыкать от общества женщин, которым не надо платить, думаешь, как бы это сделать потактичнее, ищешь карман, а у нее нет карманов, в сумку конверт совать неприлично, мало ли что у нее там лежит, противозачаточные таблетки, фотография любимого или аспирин... Черт, неужели я встретил ту, о которой мечтал? Это ж всегда неожиданно, как снег на голову; когда планируешь что-то, обязательно все получается шиворот-навыворот... Но очень плохо то, что я испытываю к ней какую-то хрупкую нежность, я не могу представить ее рядом, близко, моей... Разочарования разбивают человека надвое, – живет мечтою, которая отрешенна, и грубым удовлетворением потребности; переспал с кем, ощутил в себе еще большую пустоту и снова весь во власти мечты, все более и более понимая, что она, как всякая настоящая мечта, неосуществима.
      Криста («мне удобнее называть ее „Крис“, – подумал Пол) прибежала с маленькой, но очень вместительной сумочкой; они сложили в нее хамон, овощи, деревенский сыр и желтый скрутень масла из Кастилии – там его присаливают и в коровье молоко добавляют чуть козьего и кобыльего, чудо что за масло („наверняка ей понравится“).
      Продавцы снова проводили Кристу глазами; не удержались от прищелкиваний языками; мавританское, – это в них неистребимо, да и нужно ли истреблять?!
      – А вино? – спросила она. – Почему вы не купили вина?
      – Потому что у меня дома стоят три бочонка с прекрасным вином, – ответил Пол. – Есть виски, джин, немецкие «рислинги» довоенного разлива, коньяк из Марселя – что душе угодно.
      – Ух, какая я голодная, – сказала девушка, – наши покупки чертовски вкусно пахнут. Я могу не есть весь день, но как только чувствую запах еды, во мне просыпается Гаргантюа.
      – Хамон никогда не пробовали?
      – Нет. А что это?
      – Это необъяснимо. Деревенский сыр любите?
      – Ох, не томите, пожалуйста. Пол, давайте скорее поедем, а?..
      Он привез ее к себе, на Серано; в его огромной квартире было хирургически чисто; сеньора Мария убирала у него три раза в неделю; как и все испанки, была невероятно чистоплотна; то, что Лайза делала за час, она совершала как священнодействие почти весь день: пыль протирала трижды, пылесосом не пользовалась – слишком сложный агрегат; ползала на коленях под кроватью – нет ничего надежнее влажной тряпки; обязательно мыла абсолютно чистые окна и яростно колотила одеяла и пледы, выбросив их на подоконники, хотя Роумэн никогда не укрывался ничем, кроме простыни.
      – У вас здесь, как в храме, – сказала Криста. – Кто следит за чистотой в вашем доме?
      – Подруга, – ответил он, поставив чемодан девушки в прихожей на маленький столик возле зеркала, набрал номер Харриса и сказал, что встреча переносится на завтра, возникло срочное дело, пожалуйста, простите. Боб.
      – А как относится к вашей служанке жена? – спросила Кристина.
      – Они терпят друг друга.
      – Вы говорите неправду. И если вы хотите, чтобы я у вас осталась, отнесите мой чемодан в ту комнату, где я буду спать.
      – Выбирайте сами, – сказал он, – я ж не знаю, какая комната вам понравится.
      Он показал ей большой холл с низким диваном возле стеклянной двери на громадный балкон, где был маленький бассейн и солярий, свой кабинет, столовую и спальню.
      – Где нравится?
      – Можно в холле?
      – Конечно.
      – Идеально бы, конечно, устроиться на вашем прекрасном балконе. Сказочная квартира... Вы, наверное, очень богатый, да?
      – Еще какой... Что касается балкона, то не надо дразнить испанцев, они в ночи зорки, как кошки.
      – Слишком что-то вы их любите.
      – Они того заслуживают.
      – А как зовут вашу подругу, которая здесь убирает?
      – Мария.
      – Сколько ей лет?
      – Двадцать пять, – ответил он и позвонил в ИТТ.
      – Сеньор Брунн в архиве, там нет аппарата, можем пригласить сюда, но придется подождать.
      – Нет, спасибо, – ответил Роумэн. – Передайте, что звонил Пол, я свяжусь с ним вечером.
      Кристина еще раз оглядела его квартиру, понюхала, чем пахнет на кухне, и спросила:
      – Мария – хорошенькая?
      – Да.
      – Зачем же вы привезли меня сюда?
      – Жаль стало...
      – Знаете, вызовите-ка такси.
      – Сейчас. Только сначала сделайте мне мясо.
      – Что-то мне расхотелось делать вам мясо.
      – Вы что, ревнуете?
      Криста посмотрела на него с усмешкой.
      – Как это вы делаете? – она повторила его жест, согнувшись пополам. – Так? Это значит вам смешно, да? Ну вот и мне так же смешно. Погодите, а не берете ли вы реванш за моего друга?
      Он положил ей руки на плечи, притянул к себе, поцеловал в лоб и ответил:
      – А ты как думаешь?
      Она обняла его за шею, заглянула в глаза и тихо сказала:
      – Пожалуй, на балконе мне будет очень холодно.
      – И я так думаю.
 
      ...В «Лас Брухас» они приехали в двенадцать; Криста дважды повторила:
      – Уверяю тебя, там уже все кончилось...
      – Кто живет в Мадриде полтора года? Ты или я?
      – Я бы лучше подольше с тобой побыла. Мне никуда не хочется ехать.
      – А я хочу тобой похвастаться.
      – Это приятно?
      – Очень.
      – Но я ведь уродина.
      – Не кокетничай.
      – Я говорю правду. Я-то про себя все знаю... Просто тебе одному скучно, вот ты и придумал меня... Я знаю, у меня так бывало.
      – Как у тебя бывало? Так, как со мной?
      – Тебе надо врать?
      – Ты же математик... Калькулируй.
      – Тебе надо врать. Тебе надо говорить, что мне так хорошо никогда не было... Вообще-то, если говорить о том, как мы познакомились, и про рынок, и как ты меня сюда привез – не было...
      – А потом?
      – Это не так для меня важно... Это для вас очень важно, потому что вы все рыцари, турниры любите, кто кого победит... Не сердись... Я как-то ничего еще не поняла. Просто мне очень надежно рядом с тобою. Если тебе этого достаточно, я готова на какое-то время заменить Марию и помыть за нее стекла.
      – Сколько времени ты намерена мыть здесь стекла?
      – Неделю. Потом поеду в Севилью, нельзя же не съездить в Севилью, если была в Испании, потом вернусь на пару дней, а после улечу к себе.
      – Мне очень больно, когда ты так говоришь.
      – Не обманывай себя.
      – Я так часто обманываю других, что себе обычно говорю правду.
      – Ты же это не себе говорил, а мне... В эти самые «Брухас» надо одеваться в вечернее платье?
      – Не обязательно.
      – А у меня его вообще-то нет.
      – Что хочешь, то и надевай.
      – У меня с собою только три платья. Показать? Скажешь, в каком я должна пойти.
      – Я ничего в этом не понимаю. В чем тебе удобно, в том и пойдем.
      – Что-то мне захотелось выпить еще один глоток джина.
      – Налить соды?
      – Каплю.
      Он капнул ей ровно одну каплю, улыбнулся:
      – Еще? Я привык выполнять указания. Я аккуратист.
      – Еще сорок девять капель, пожалуйста.
      – Я ведь буду капать. Может, плеснуть?
      – Ну уж ладно, плесни.
      Он протянул ей высокий стакан, она выпила, зажмурившись, причмокнула языком и вздохнула:
      – Очень вкусно. Спасибо. Сейчас я буду готова.
 
      Через полчаса они приехали в маленький кабачок, где выступали самые лучшие фламенко Испании; в тот вечер пела Карменсита и ее новый приятель, Хосе; женщине было за сорок, в последние годы она чуть располнела, но никто в Мадриде не умел так отбивать чечетку, как она, никто не мог так работатьплечами, обмахиваться веером и играть с черно-красной шалью; когда пот посеребрил ее лицо, на смену вышел Хосе; танцевал сосредоточенно, истово, до тех пор, пока его рубаха тончайшего шелка не сделалась темной от пота; в зале громко и разноголосо закричали «оле!», и это показалось Кристе странным, потому что мужчины были в строгих костюмах, настоящие гранды, а женщины в вечерних нарядах, только она была в легоньком платьице, которое делало ее похожей на девушку из университета; третий курс, не старше.
      – Нравится? – тихо спросил Пол, склонившись к ней; привычного для женщин запаха духов не было, кожа пахла естеством, совершенно особый запах чистоты и свежести.
      – Очень, – так же шепотом ответила Криста, – только они не поют и не танцуют, а работают.
      – Это плохо?
      – Странно.
      – Здесь не любят работать, – улыбнулся Пол, – жарко, да и земля благодатная, брось косточку – персик вырастет. Зато здесь очень любят, когда показывают труд в песне и танце.
      – Как у негров.
      – Откуда ты знаешь?
      – Я не знаю. Просто мне так кажется. Я видела ваш джаз... Там были негры... Они тоже работали, очень потели, бедненькие...
      – Не будь такой суровой... Неужели тебе нравится, когда танцор холоден?
      – Не знаю. Вообще-то танец должен быть отделен от тела... Ведь тело лишь способ выразить замысел балетмейстера...
      – Слушай, я всегда боялся красивых и умных женщин... Ты слишком умная.
      – А почему ты их боялся?
      – Влюблялся.
      – Чего же бояться? Это приятно – влюбленность.
      – Ты молодая. Ты себе можешь это позволить. А у меня каждая влюбленность – последняя.
      – Сколько тебе?
      – В этом году будет сорок.
      – Это не возраст для мужчины.
      – А что для мужчины возраст?
      – Ну, я не знаю... Лет шестьдесят...
      – Значит, ты даешь мне двадцать лет форы?
      – Тебе? Больше.
      – Почему?
      – Ты недолюбил...
      Пол приблизил ее к себе, поцеловал в висок и в это время ощутил у себя на плече чью-то руку. Он обернулся: над ним навис огромный, крепко пьяный Франц Ауссем из швейцарского посольства:
      – Советник, – сказал он, – почему вы не были у нас на приеме? И отчего не знакомите меня с самой красивой женщиной «Лас Брухас»?
      – Самую красивую женщину зовут Кристина. Это Ауссем, секретарь швейцарского посольства, Криста.
      Ауссем поцеловал ее руку:
      – Могу я к вам сесть?
      – Нет, – Роумэн покачал головой. – Не надо, Франц.
      – Я не стану вам мешать. Мне просто приятно побыть возле такой прекрасной дамы.
      – Мне еще больше, – сказал Роумэн. – И потом мы обсуждаем важное дело: когда и где состоится наша свадьба. Да, Криста?
      – Садитесь, мистер Ауссем, – сказала Криста. – Пол относится к тому типу мужчин, которые умирают холостяками.
      – Нет, – повторил Пол, – не надо к нам садиться, Франц. Я решил умереть женатым. Очень хочу, чтобы на моей могиле плакала прекрасная женщина. Правда. Не сердитесь, Франц, ладно?

Штирлиц – ХIII (октябрь сорок шестого)