один год превратили прекрасный Берлин, культурную столицу Европы двадцатых годов, в мертвую зону, уничтожили театры Пискатора, Брехта, Рейнгардта, сожгли книги Манна, Фейхтвангера, молодого Ремарка, запретили немцам читать Горького и Роллана, Шоу и Маяковского, Драйзера и Арагона, Алексея Толстого и Элюара, арестовали всех журналистов, которые обращались к народу со словами тревоги: одумайтесь, неистовость и слепая жестокость никого не приводили к добру, <мне отмщение и аз воздам>, нас проклянет человечество, мы станем пугалом мира... Ну и что? Кто-нибудь одумался? Хоть кто-нибудь выступил открыто против средневекового безумия, когда несчастных детей заставили забыть латинский алфавит и понудили писать на старонемецкой готике, когда промышленность стала выпускать средневековые женские наряды, а каждый, кто шил костюмы или платья по фасонам Парижа или Лондона, объявлялся врагом нации, изменником и беспочвенным интернационалистом?! Хоть кто-нибудь подумал о том, что, когда радио Геббельса день и ночь вещало о величии немецкой культуры, особости ее пути, исключительности таланта нации, ее призвании принести планете избавление от большевизма, неполноценных народов и утвердить вечный мир, не только соседи рейха - Польша, Чехословакия, Дания, Венгрия, Голландия, Бельгия, Франция, - но и весь мир начал особо остро задумываться о своем историческом прошлом?! Разве одержимость великогерманской пропаганды не стимулировала безумие великопольского национализма? Французского шовинизма? Разве взрыв имперских амбиций на Острове не был спровоцирован маниакальной одержимостью фюрера и Геббельса?! Разве нельзя было понять, что в век новых скоростей нельзя уповать на разделение мира и народов, противополагать их друг другу, а, наоборот, следует искать общее, объединяющее?! Разве думающие немцы не понимали, что такого рода пропаганда не может не вызвать тяжелую ненависть к тем, кто беззастенчиво и постоянно восхвалял себя, свою историю, полную героизма и побед над врагами, свою науку и образ жизни?!
      И теперь эти люди, ветераны движения, фанатики фюрера, гуляют по аккуратным улицам Виллы Хенераль Бельграно, затерявшейся в горах, и мило раскланиваются друг с другом! Они по-прежнему полны ненависти к тем, кто разгромил их паршивый рейх и заставил скрываться здесь, за десятки тысяч километров от Германии! Они по-прежнему винят в трагедии немцев всех, но только не себя и себе подобных, а ведь они, именно они привели нацию к катастрофе, потому что отказали и себе, и народу в праве на мысль и поступок, добровольно передав две эти ипостаси личностей, из которых складывается общество, тому, кого они уговорились называть своим фюрером: <За нацию думает вождь, он же и принимает все основополагающие решения>; <Большевизм будет стерт с лица земли>; <Американские финансисты, играющие в демократию, на грани краха; один раз они пережили <черную пятницу>, что ж, переживут еще одну; ублюдочный парламент Англии, где сидят мужчины в женских париках, изжил самое себя, - декорация демократии; французы обязаны быть поставлены на колени, - они должны заплатить за Версаль, заплатить сполна!>
      Нацию приводят к катастрофе трусость, тугодумие и страх, организованный именно этими мюллерами и борманами, которые не понимали, что если они еще кое-как продержатся на страхе, то их дети и внуки будут раздавлены тем страшным зданием, которое они возвели. Неужели эти люди совершенно лишены чувства ответственности за потомство?! Не могут же они не понимать, что страх сковывает мысль, а в наш век побеждает лишь тот, кому гарантирована свобода мысли и бесстрашие поступка?
      Мюллер вздохнул:
      - Мы же с вами профессионалы... Что же, придется подписывать договор о сотрудничестве.
      Штирлиц покачал головой:
      - О договоре не может быть речи, группенфюрер. Мы можем подписать акт капитуляции...
      - Ах, так...
      - Только так... Не сердитесь... У вас нет иного выхода. Пошли погуляем? Там и поговорим о деталях...
      - Отчего ж не погулять, пошли...
      Мюллер поднялся, широко развел руки, повертел головой и спросил:
      - Слышите, как трещит в загривке? Страшное отложение солей... Все можно вылечить, даже рак, - я финансирую работу двух центров, занимающихся изучением этой чертовой заразы, ужасно боюсь рака, - а вот отложение солей, казалось бы, какой пустяк, вылечить невозможно... Главная сила здесь, - он похлопал себя по затылку. - А тут операцию не сделаешь: чуть ошибся, резанул на сотую долю миллиметра в сторону, вот и паралитик на всю жизнь - под себя ходишь и мычишь, как стельная корова... Одно соображение, Штирлиц: как вы уйдете отсюда после того, как мы обменяемся ратификационными грамотами?
      - А вы меня выведите, - ответил Штирлиц. - Дайте приказ...
      - Нет... Начальник охраны этой колонии откажется подчиниться, Штирлиц... Он же понимает, что, уйди вы отсюда, мир узнает об этом оазисе. Значит, семистам ветеранам снова придется бежать?! Искать приюта в других зонах?! Ждать, пока им построят дома? Обвыкать на новых местах? Нет, Штирлиц, в действие вступит закон собственного <Я>... С ним шутки плохи...
      - Но в рейхе вы же смогли поломать <Я>? У вас слово <Я> разрешалось одному фюреру, все остальные были <Мы>... Неужели разрешили своим подчиненным забыть здесь эту истину национал-социализма?
      - Пока - да. Слишком свежи раны... У вас текст готов?
      - В голове.
      - Некая форма обязательства сотрудничества с русской секретной службой?
      - Так бы я это не называл, группенфюрер... Сначала признание капитуляции... Потом перечисление опорных баз и лиц, их возглавляющих... Затем коды к сейфам в банках... Название тех фирм, которые - опосредованно - принадлежат вам, то есть НСДАП, ну, а уж потом форма связи, методы, гарантии...
      Мюллер подошел к сейфу, достал маленький магнитофон, усмехнулся:
      - Я ведь тоже не сидел сложа руки, дорогой Штирлиц... Хотите послушать монтаж, который мне сделали из наших с вами трехдневных бесед?
      - Любопытно... А смысл? Какой смысл? Чего вы хотите этим добиться?
      - Сначала послушаем, ладно? А потом я вам задам этот же вопрос. А вы мне ответите на него: понять логику противника - значит победить.
      Мюллер нажал кнопку воспроизведения записи; голос Штирлица был задумчив, говорил медленно, взвешивая каждое слово:
      - Вы говорите о том, что нашу идеологию и ваше движение связывает общее слово <социализм>... Что ж, давайте разбирать эту позицию... Вы еще запамятовали добавить, что Бенито Муссолини начал свою политическую карьеру как трибун итальянской социалистической партии, выступавший против финансовой олигархии, в защиту интересов рабочих и беднейших крестьян... Он тоже оперировал понятием <социализм>... Вы говорите, что убийство Эрнста Рэма произошло за шесть месяцев до убийства Кирова... И в этом вы правы... Есть ли у меня претензии к России? Конечно... И немало.
      Мюллер выключил магнитофон и мелко засмеялся:
      - Думаете, вас не расстреляют в тот самый миг, когда эта пленка окажется в Москве? У Лаврентия Павловича? Даже если вы привезете капитуляцию, подписанную гестапо-Мюллером? Вас расстреляют, бедный Штирлиц! А это обидно, когда расстреливают свои, ощущение полнейшей безнадежности...
      - В пленке есть рывки... Это монтаж, группенфюрер... Специалисты поймут, что это такое...
      - Не обманывайте себя. Не надо. Я ведь дал послушать незначительную часть ваших рассуждений вслух... Я не зря п р о г у л и в а л вас по пустому полю аэродрома! Я р а б о т а л, Штирлиц! Зная вас, я был обязан работать впрок... А теперь слушайте меня...
      - Готов, группенфюрер, - устало, как-то безразлично ответил Штирлиц. - Только, бога ради, пошли побродим... У меня от этого, - он кивнул на магнитофон, - свело в висках...
      - Бедненький, - вздохнул Мюллер. - Могу вас понять... Что ж, пошли...
      Мюллер поднялся, пропустил Штирлица перед собою и, когда они вышли из особняка, взял его под руку:
      - Хотите посмотреть авиационный праздник?
      - Можно, - согласился Штирлиц с видимым безразличием; грустно пошутил: - Готовите кадры для нового Люфтваффе?
      - Этим занимается полковник Рудель. Я ничего не готовлю. Я даю оценку подготовке, Штирлиц... Так вот к чему сводится мое предложение. Вы остаетесь здесь. У меня. Причем я не прошу вас капитулировать. Наоборот. Я предлагаю вам дружную совместную работу. Знаете, ведь порою старый враг оказывается самым надежным другом. Да, да, первые месяцы я здесь читал древних греков и римлян...
      - Что я буду у вас делать?
      - Думать, - ответил Мюллер. - Просто думать. И беседовать со мною о том, что происходит в мире. Я не потребую от вас никакой информации о ваших людях, о ваших руководителях, я не посмею унижать вас, словно какого-то агента... Нет, я приглашаю вас в компаньоны. А? На вас интересно оттачивать мысль... Мне сейчас приходится много думать, Штирлиц, переосмысливая крах. Вас бы не отправили сюда, не отдавай ваши шефы отчет в том, что идея национального социализма весьма привлекательна для людской общности, которая, становясь - численно - большей, качественно делается невероятно маленькой, а поэтому легко управляемой. Нужны апостолы, понимаете? Лишь апостолы не имеют права повторять ошибки тех, кто ушел... Пора вырабатывать универсальную доктрину, приложимую - по-разному, ясно, к каждой нации.
      Они поднялись на поле аэродрома; пять самолетов местного клуба готовились к выполнению фигур высшего пилотажа; стыло ревели моторы; механики в аккуратных костюмчиках с эмблемами <Аэробель> сновали по полю с толстыми портфелями свиной кожи, - точно такие же были у авиаторов берлинского Темпельхофа. Гляди ж ты, подумал Штирлиц, даже портфели смогли вывезти, где бы ни жить, но жить так, как раньше.
      - Вон это поле, - сказал Роумэн пилоту. - Видишь, стоят самолеты? У них сейчас начнется праздник, свяжись с радиоцентром аэроклуба, я буду говорить с ними по-немецки.
      - О чем? - спросил Гуарази.
      - Скажу, что мы летим приветствовать их... Из Парагвая.
      - А они спросят, откуда ты узнал об их празднике?
      - Объявления были напечатаны в Санта-Фе, Кордове и Барилоче, Дик.
      - Пусть с ними говорит пилот... По-испански, - сказал Гуарази. - Я не хочу, чтобы ты говорил на незнакомом нам языке.
      - Ты не веришь мне? - Роумэн резко обернулся, зацепившись рукой за парабеллум пилота, показушно висевший на ремне крокодиловой кожи.
      - Если бы я тебе не верил, то вряд ли пошел на это дело. Макс.
      - Все же откуда тебе известно, что того человека, которого мы увезем отсюда, зовут Макс?
      Гуарази улыбнулся:
      - Не комментируется... Ты их не видишь на поле?
      - Еще слишком далеко.
      - А если они не придут?
      - Расстреляешь меня, и все тут, - ответил Роумэн.
      - Ты мне нравишься. Макс. Я не хочу тебя убивать. Я ценю смелых людей. Не считай нас зверьми. Не надо. Это все пропаганда...
      - Куда подгонять самолет? - спросил пилот.
      - К трибуне, - ответил Роумэн. - И связывайся с радиоцентром, приветствуй их, кричи от радости...
      - Я не знаю, как это делать, - ответил пилот.
      Роумэн снова обернулся к Гуарази, чертыхнувшись оттого, что снова зацепился за парабеллум пилота; все молодые военные обожают оружие; век бы его не видеть.
      - Пепе, мы можем все испортить, если я не обращусь к здешним радистам... Они могут ретранслировать меня, Макс поймет, что это я, ему будет легче, знаешь, как это здорово, когда слышишь голос друга?!
      - Хорошо, - сказал Гуарази. - Но если ты сделаешь что-нибудь не так, я не позавидую твоей любимой. И детям Спарка.
      Роумэн как-то сник, посмотрел на Гуарази с горечью:
      - Почему-то мне казалось, что ты более никогда не сможешь произнести такие слова... Очень обидно, Пепе, что ты их произнес...
      Он взял микрофон и приник к приемнику, настраиваясь на волну радиоклуба:
      - Алло, алло, дорогие друзья! Вас сердечно приветствует экипаж Вернера фон Крузе, Парагвай! Мы везем вам кубок, который будет вручен победителю! Как слышите? Прием.
      - Слышим прекрасно. Кто говорит?
      - Говорит Вернер фон Крузе, второй пилот Пепе Леварсиа, разрешите посадку?
      И, вырубив радио, Роумэн, прилепившись к стеклу кабины, закричал:
      - Вот они! В первом ряду! Гони самолет туда!
      Штирлиц дождался, когда незнакомый самолет, в кабине которого сидел Роумэн, подпрыгнув пару раз, взял направление к трибуне, опустил руку в карман, почувствовал тепло Клаудии, улыбнулся ей, расцарапал подкладку, нащупал двумя пальцами (ледяные, как бы не выронить!) бритву, вытащил ее (что, зелененькая ящерка, пора?), обнял Мюллера за шею и шепнул:
      - Чувствуешь бритву? Перережу артерию, если не посадишь меня в этот самолет... Скажи тем, кто стоит рядом, чтобы не стреляли.
      - Вы сошли с ума, Штирлиц. Меня не послушают! Я же объяснял!
      - Послушают.
      Ощущая, как острие бритвы царапает шею, упираясь в ровно пульсирующую сонную артерию, Мюллер крикнул:
      - Не стрелять!
      Рев мотора того самолета, что направлялся к ним, был оглушающим; Штирлиц попросил, склонившись к уху Мюллера:
      - Громче!
      - Не стрелять! - срываясь на визг, заорал Мюллер. - Не стрелять!
      - Идем, - сказал Штирлиц.
      И они двинулись к самолету - как-то странно, по-крабьи, впереди Штирлиц, а за ним, в обнимку, Мюллер; <первый> открыл дверь и выбросил коротенькую лестницу; Гуарази обернулся ко <второму>:
      - Только не зацепи лысого!
      Роумэн, услыхав эти слова, сказанные не громко, но отчего-то явственно до него долетевшие, все понял; выхватив парабеллум из кобуры пилота, он навскидку жахнул <первого> и <второго>; перевел парабеллум на Гуарази:
      - Двинешься - убью!
      - Двинусь, - ответил тот, опуская руку в карман. - Я не могу иначе, Пол.
      Роумэн выстрелил в него два раза подряд, стремительно перевалился через сиденье, встал у двери; Мюллер и Штирлиц были в двух шагах от люка; лица белые, ни кровинки, - бритва на шее группенфюрера, мокрый Штирлиц крутит его вокруг себя; паника на трибунах, по полю разбегаются молоденькие парни, стриженные под высокий бокс, со снайперскими винтовками, шлепаясь в пыль; Штирлиц остановился спиной к лестнице, загораживаясь Мюллером от возможных выстрелов.
      - Все, - прокричал тот. - Я дам приказ, чтобы вам дали улететь! Пустите, Штирлиц! Иначе погибнем оба!
      Штирлиц бросил бритву, схватил Мюллера за шею и втащил в кабину, заорав пилоту:
      - Разгоняйтесь на трибуны! Можно взлететь! Скорей, Пол! Скорей!
      Мюллер закричал:
      - Они же начнут стрельбу, Штирлиц! Что вы делаете?!
      Пилот развернул машину на трибуны и дал полный газ; самолет затрясло, гости попадали на землю, закрывая голову руками, выбило стекло в кабине пилота, - это начали пальбу охранники СС; самолет, наконец, оторвался от земли; пилот что есть силы тянул на себя рычаг высоты; Пол ткнулся лицом в плечо Штирлица, на ноге расползалось огромное кровавое пятно: <Ничего, кость цела, давай, пилот, давай, жми! Мы должны уйти!>
      Самолет набирал высоту; пули дырявили дыры в крыльях; пилот смеялся: <Мы ушли!>; потом вдруг упал на щиток.
      Роумэн перевалился на сиденье второго пилота, кровь хлестала из ноги, в голове шумело, казалось, виски вот-вот разорвет от нестерпимой боли, взял на себя руль, толкнул плечом пилота, тот медленно обвалился на него: из груди, разорванной несколькими пулями, пульсирующе фонтанировала кровь; приборы на доске не работали, разбиты, но самолет все же продолжал набирать высоту, хотя мотор выл надрывно, стонуще - вот-вот взорвется от перегрузки...
      - Эй, Макс, - крикнул Роумэн, - я, пожалуй, продержусь полчаса... Потом мне хана... Или давай перетяни жгутом ногу, пока не вышла вся кровь.
      - Сейчас, старый, - ответил Штирлиц. - Сейчас... Дай мне только захомутать группенфюрера, и я перетяну тебе ногу жгутом... Потерпи минуту, браток... Только одну минуту, и сделай так, чтобы мотор не взорвался, что-то он слишком ревет, нет?