Штирлиц открыл глаза; комната, куда его ночью проводил Мюллер, была на третьем этаже особняка; окно, закрытое тяжелыми металлическими жалюзи, выходило на поле аэродрома; видимо, подумал он, за мною наблюдают из соседних комнат; зеркало возле умывальника - особое, сквозь него видно каждое мое движение, каждый жест, выражение лица, только цвет чуть изменен, синеватый, трупный какой-то; через такое же зеркало из соседней камеры наблюдали за Канарисом, довольно часто в тюрьму приезжал Кальтенбруннер, садился возле этого чуда техники и молча смотрел на адмирала, стараясь открыть для себя что-то такое, что мучало его - чем дальше, тем, судя по всему, больше.
      Штирлиц протянул руку, взял со столика часы, посмотрел на циферблат: восемь часов девять минут, у меня осталось еще два дня; если через сорок восемь часов не произойдет то, что запланировано у нас с Роумэном, мое пребывание на этой прекрасной, сумасшедшей, не собранной воедино земле, окончится раз и навсегда. Перевоплотишься в волка, сказал он себе. Или в березку. Ничего, посуществуешь, лишенный счастья общения посредством языка; волки объясняются по-своему, да и березы обладают даром говорить друг с другом. Только мы еще не сумели разгадать их язык. Впрочем, язык ли это? Наверное, явление совершенно иного порядка; даже перемещение облаков каким-то образом организовано - нет той давки и сумятицы, какая сопутствует людским перемещениям в часы пик.
      Штирлиц не стал затыкать пробочкой раковину, как это делают немцы, время и г р кончилось, разговор идет в открытую, времени мало, поступать надо так, как хочется, а мне хочется мыться из-под крана, по-русски, подставляя под ледяную струю голову, шею, лицо, ощущая при этом особый, горный запах этой воды, таящей в себе легкую голубизну, до того чиста; что значит источник, бьющий в горах!
      Дверь, понятно, была заперта снаружи; Штирлиц трижды постучал, замок сразу же открылся, видимо, в коридоре дежурил постоянный пост.
      Двое рослых парней, стриженных <под бокс>, стояли прямо перед ним, и в глазах у них была нескрываемая, тяжелая ненависть.
      - Доброе утро, ребята, - сказал Штирлиц, - как отдохнули?
      Те, не ответив, сопроводили его в холл, - там уже был накрыт стол: ветчина, фаршированные колбасы, сухой сыр, молоко; Мюллер сидел возле окна, задумчиво перелистывая книгу; услышав шаги по широкой деревянной лестнице, поднялся, пошел навстречу Штирлицу:
      - Вы слишком долго спите, Штирлиц, - сказал он, чуть кивнув охранникам; те р а с т в о р и л и с ь; ну и школа, ай да Мюллер, так сохранить былое дано не каждому, да здравствует незыблемость традиций!
      - Я сплю ровно столько, сколько необходимо для реанимации нервных клеток, - ответил Штирлиц.
      - Единственно, что не реанимируется, а постоянно умирает, именно нервные клетки, мой друг... Кстати, я запамятовал, какое у вас звание в русской секретной службе?
      - Было полковник, - ответил Штирлиц.
      - Значит, сейчас вы генерал? - оживился Мюллер. - Или, наоборот, разжалованы до рядового? Со всеми вытекающими последствиями?
      - Вполне может быть, - согласился Штирлиц.
      - У вас еще много информации, которую предстоит обсудить?
      - Много. На три дня, как минимум. Кстати, гулять вы меня намерены пускать? Или полный з а т в о р?
      Мюллер сел во главу стола:
      - Погуляем, Штирлиц, погуляем. Располагайтесь по правую руку, мне приятно ухаживать за вами.
      - Спасибо, группенфюрер... Или, быть может, вы хотите, чтобы я обращался к вам как к сеньору <Рикардо Блюму>?
      Лицо Мюллера закаменело:
      - Мне жаль, что эта информация стала вашим достоянием. Сейчас вы нанесли мне удар, Штирлиц. Я полагал, что <Рикардо Блюм> известен только четырем моим самым верным контактам... Кто вам назвал это имя?
      - Угостите кусочком фаршированной колбасы, группенфюрер, - попросил Штирлиц. - Я опасаюсь, как бы вы не решили вновь попробовать меня на выдержку, перед пытками надо как следует подкрепиться...
      - Надеюсь, вы понимаете, что мои люди восстанавливают весь ваш маршрут? Полагаю, вы отдаете себе отчет в том, что я узнаю, как вы сюда прибыли, откуда, с чьей помощью?
      - Убежден.
      - Хорошо держитесь. Порою я вообще сомневаюсь: есть у вас нервы или вам сделали какую-то хитрую операцию, заменив их совершенно новой субстанцией, которая ни на что не реагирует, а лишь фиксирует происходящее?
      Штирлиц несколько удивился:
      - Раз вы сомневаетесь, значит, у меня есть нервы. Все то, что вызывает сомнение, - существует... У меня, например, тоже есть сомнения по поводу вашей активности в северной Италии в апреле сорок пятого... Я снова хочу спросить: нас никто не слышит, группенфюрер? Я не зря задавал вам этот вопрос вчера, не зря повторяю его сегодня. Не думайте, что в мире мало людей, которые хотят занять ваше место. А будет - когда кончится <дух Нюрнберга> - еще больше... Так что мой вопрос в ваших интересах...
      И Мюллер дрогнул.
      По-кошачьи, бесшумно поднявшись, он подошел к двери, что вела на кухню, резко распахнул ее: два индейца-повара сидели на подоконнике, наблюдая за тем, чтобы не переварить кофе, стоявший на большой плите; Мюллер подкрался к той двери, что вела в его кабинет; там тоже никого не было.
      - Тем не менее включите радио, - посоветовал Штирлиц. - Дело того стоит.
      Мюллер ткнул пальцем в шкалу <Блаупункта>; как обычно, передавали испанские песни - гитара, кастаньеты и захлебывающийся голос женщины.
      - Теперь вы спокойны? - спросил Мюллер, вернувшись на свое место.
      Штирлиц покачал головой:
      - Теперь спокойны вы, группенфюрер... Помните, как двадцатого апреля сорок пятого года вы расписались на приказе, полученном от фюрера: <службе гестапо обеспечить вывоз в Альпийский редут вождя мирового фашизма, дуче Италии Бенито Муссолини>?
      - Если я и забыл, то у вас должен быть этот приказ, не правда ли?
      - Конечно.
      - Дадите ознакомиться?
      - Пожалуйста, - Штирлиц протянул ему копию, сделанную на тонкой бумаге.
      Мюллер пробежал глазами текст, кивнул:
      - Да, подпись моя. Но ведь в получении этого же приказа расписался и Кальтенбруннер, и обергруппенфюрер СС Вольф.
      - Кальтенбруннера повесили, Вольф в тюрьме, а вы являетесь неким преемником идей фюрера, нет? Следовательно, отвечать за неисполнение приказа - перед лицом членов партии - придется вам, группенфюреру Генриху Мюллеру; больше некому.
      - Я сделал все, что мог, Штирлиц, - Мюллер положил себе ветчину и начал тщательно жевать, скрывая полнейшее отсутствие аппетита.
      Штирлиц покачал головой, сострадающе вздохнул:
      - Нет, группенфюрер. Все не так. У меня есть документы, которые говорят об обратном...
      - Очень любопытно услышать систему доказательств от противного...
      - А кофе дадут?
      Мюллер нажал на кнопку под столом; индейцы принесли кофейник, аромат был горьким, чуть пьянящим.
      - Сливки нужны? - поинтересовался Мюллер.
      - Ни за что, - ответил Штирлиц. - Водкой не угощаете, напьюсь крепким кофе.
      - Могу угостить и водкой.
      - Спасибо. Чуть позже.
      - Я весь внимание, Штирлиц...
      - Сейчас, только доем фаршированную колбасу... Вкусна, сил нет оторваться...
      Он деловито, с видимым, а не наигранным наслаждением доел колбасу, налил себе кофе и неторопливо заговорил:
      - Как мне кажется, Гитлера на самом деле не очень-то тревожила жизнь Муссолини... Его более всего волновала с у д ь б а диктатора: если бы с дуче не произошло то, что ныне известно всем, - а случилось это двадцать восьмого апреля, и Гитлер читал радиосообщение о трагедии, - я не знаю, как бы себя повел великий фюрер германской нации... Я расскажу вам, отчего оставшиеся в живых лидеры национал-социализма не простят вам гибели Муссолини... Помните, еще в феврале сорок пятого, когда генерал Вольф впервые прибыл в Швейцарию к Даллесу, вам поступили сведения о контактах Муссолини с миланским кардиналом Шустером?
      - Я не помню этого, Штирлиц, - ответил Мюллер скрипучим голосом, что свидетельствовало о высшей степени раздражения. - Я руководил слишком большим подразделением, чтобы помнить все...
      - Сохранилась ваша переписка с представительством гестапо при штабе дуче. Я оперирую фактами. Иначе я рискую провалить ту миссию, которая возложена на меня американскими друзьями... Так вот, уже в конце февраля вы знали, что кардинал Шустер передал англо-американскому командованию письмо Муссолини... Текст помните?
      - Нет.
      - Я помню. <Силы социальной республики, - писал дуче, - должны воспрепятствовать тому, чтобы жизнь нации потонула в хаосе, анархии и гражданской войне. Всякое неконтролируемое экстремистское движение (коммунистические партизанские отряды, митинги, забастовки) должно быть подавлено совместными силами моей социальной республики и союзников с помощью священников, которые приложат все усилия для пропаганды идей всеобщего умиротворения. При этом я, как дуче республики, должен знать, какова будет судьба членов правительства и руководящих деятелей моего движения>. Вспомнили?
      - Да вы продолжайте, Штирлиц, продолжайте, - сказал Мюллер. - Смеется тот, кто смеется последним.
      - Ладно, не буду смеяться, - согласился Штирлиц. - Да и до смеха ли мне, группенфюрер? Вскоре после этого начальником <корпуса добровольцев свободы> стал генерал Кадорна, помните? Интересная личность: противник фашизма, но при этом практик антикоммунистической борьбы. И отправился генерал Кадорна не куда-нибудь, а в Швейцарию, и не к кому-либо, а к Аллену Даллесу. И там-то мистер Даллес поставил вопрос в лоб: <Сможет движение дуче удержать север Италии от коммунистического восстания? Хватит ли у Муссолини сил и авторитета спасти страну для демократии?> И Кадорна, который был реалистом, ответил, что дуче не сможет спасти север Италии от коммунистического восстания. Он имел постоянный контакт с доктором Захарисом, отправленным Гитлером к дуче в его <столицу> Гарньяно; тот, поняв, что д е л о проиграно, снабжал генерала Кадорну интимной информацией о Муссолини: <Он в состоянии депрессии, плохо понимает происходящее, убежден в том, что нация стоит за его спиной, готова дать смертельный бой союзникам; порою, однако, обсуждает с главой секретной полиции Тамбурини подробности предстоящего побега на подводной лодке в Японию. Генерал Вольф, возглавивший немецкие войска на севере Италии, перестал общаться с Муссолини; впрочем, его заместитель успокоил дуче, сказав, что на днях будет пущено в ход секретное оружие фюрера, которое сметет русских, англичан и американцев; оснований для беспокойства нет; все идет, как запланировано...> И было это двадцатого апреля сорок пятого, группенфюрер, когда Гитлер возложил на вас ответственность за спасение дуче. А сделал он это не зря, ибо Шелленберг - торгуя всеми, кроме себя, отдал в бункер информацию, что Муссолини отправился на встречу с в р а г а м и: двадцать пятого апреля в Милане дуче Италии сел за стол переговоров; напротив него расположились генерал Кадорна, христианский демократ Мараца и член ЦК партии действия Рикардо Ломбарди. Эта делегация Комитета национального освобождения имела указание: переговоры продолжаются ровно час; условие только одно - безоговорочная капитуляция. Вел встречу кардинал Шустер. Выслушав слова о <капитуляции>, дуче недоуменно заметил, что ожидал совершенно иного; поинтересовался, какая судьба ждет лидеров фашизма. Ему ответили, что их судьба будет решаться по закону. <По закону военного времени? - сразу же спросил Муссолини. - Или мирного?> - <По действующим законам>, - ответили ему. <Я должен посоветоваться с немцами, которые ведут бои, - сказал дуче, - только я могу понудить их сдаться, если вы гарантируете жизнь>. Он прервал заседание, отправился в свой штаб, а там ему сказали, что Вольф уже сидит за столом переговоров с американцами. <Они предали меня>, - сказал Муссолини и сел в машину; а ведь его сопровождали ваши люди, группенфюрер... Они должны были вывезти его в Тироль... А они его бросили, как только дуче переоделся в немецкую форму и натянул на голову каску... Один из этих ваших людей жив... Он дал показание, что вы отправили приказ: <Пусть с дуче разбираются сами итальянцы, охрану снять>. Зачем вы отдали такой приказ? Чтобы поскорее уничтожили с в и д е т е л я, который лучше всех других знал, что т в о р и л о гестапо в Италии? Или же - я вправе трактовать этот приказ и так - хотели помочь американцам схватить Муссолини, в случае чего зачтется?
      - Текст моего приказа у вас есть?
      - Есть показания.
      - Одного человека?
      - Трех. Дуче ведь пытался пробраться в Альпийский редут с немецкой зенитной батареей... Все солдаты, присутствовавшие при его аресте, опрошены и в один голос показали, что люди гестапо бросили Муссолини, когда он решил ехать на озеро Комо...
      - Еще кофе? - спросил Мюллер.
      - С удовольствием.
      - За сердце не боитесь?
      - Боюсь. А что делать? Разве можно лишать себя удовольствия, постоянно высчитывая, что может из-за этого произойти в ближайшем будущем?
      - Тоже верно, - согласился Мюллер задумчиво. - Ну, это, я надеюсь, все?
      - Только начало, группенфюрер, - Штирлиц рассмеялся. - Я хочу напомнить вам дело Кисселя... По-моему, именно вы вели с ним переговоры в тридцать втором, а?
      Мюллер резко встал из-за стола, отошел к окну, забросил руки за спину:
      - У меня есть выход, Штирлиц, - сказал он тихо. - Я пристрелю вас и уйду из Виллы. Вы же понимаете, я не зря провел два года в этом регионе, мне есть где обосноваться на юге Америки.
      - Бесспорно, - согласился Штирлиц. - Но если здесь вы бог национал-социализма, то в любом другом месте станете загнанным зверем. И каждый раз, когда ваши люди будут получать от вас шифры к банковским сейфам, где хранится золото СС и партии, ожидание их возвращения станет для вас муками ада... Они ведь будут брать золото изменника, группенфюрер. А зачем отдавать изменнику то, что ему по праву не принадлежит?
      Мюллер повернул колесики громкости радио, увеличив мощность; вернулся к столу:
      - Ну, так и что же вам известно по делу Кисселя?
      - Все, - ответил Штирлиц. - Но этот документ я перешлю вам лишь только после того, как мы заключим договор. Я не принес его с собой, опасаясь обыска... Это ведь такой документ, который равнозначен для вас смертному приговору, вы же понимаете это, нет?
      Мюллер понимал это.
      - Комбинация была начата в тридцать втором году, когда Гитлер в третий раз отказался от должности вицеканцлера, которую ему предлагал канцлер Папен, выражавший волю Круппа и Тиссена, всего крупного капитала. После того, как Папен был вынужден уйти, президент Гинденбург передал власть генералу Шлейхеру; как опытный политик, этим назначением генерала он грозил и коммунистам, и нацистам, и ненавистному Парижу: в конечном счете все и везде решает армия.
      Шлейхер сразу же начал действовать; он знал, что в НСДАП произошел раскол: Штрассер рассорился с Гитлером; денег у партии не было, штурмовики стояли с кружками на улицах, прося у прохожих пожертвований; хозяин типографии, печатавшей <Фолькишер беобахтер>, потребовал у Геринга немедленной уплаты долга или же: <Я прекращаю выпуск вашего листка, он ныне убыточен, уже сколько лет вы сулите немцам благоденствие, а все, несмотря на это, катится в тартарары>.
      Шлейхер готовился к конспиративной встрече с Грегором Штрассером, истинным создателем НСДАП, имевшим определенное влияние на рабочих Рура: <Если я смогу уговорить его стать членом моего кабинета в качестве премьер-министра Пруссии, за Штрассером пойдет треть нацистских депутатов рейхстага и Гитлер таким образом перестанет быть той силой, которая шантажирует республику. Меня устраивает штрассеровская трактовка национал-социализма, поскольку, по его словам, он не имеет никакого отношения к интернационализму; это дух товарищества нации плюс высочайшая производительность, социализм немцев - это крепостные стены имперских городов, традиции и дисциплина!>
      После первой встречи Шлейхер привез Грегора Штрассера в имение президента Гинденбурга; старый маршал внимательно обсмотрел сухое, чуть удлиненное лицо одного из руководителей национального социализма, заметив при этом: <Какое счастье, что вы говорите без венского акцента... Все же немцы любят хохдойч, государственность вне главного диалекта страны немыслима>.
      Тогда же, во время этой встречи, Гинденбург согласился предоставить Штрассеру пост вице-канцлера. Вы же знали об этом, группенфюрер, нет?
      - Продолжайте, пожалуйста, Штирлиц, - все более раздражаясь, ответил Мюллер. - Вы обещали рассказать о каком-то Кисселе, вот я и жду этого рассказа.
      - <Какой-то Киссель>, - Штирлиц улыбнулся. - Вне отношений Штрассера и Гитлера дело Кисселя не имеет смысла, группенфюрер, и вы прекрасно это знаете... Вы же помните, что после того, как в декабре тридцать второго Штрассер подал в отставку со всех своих постов в партии и заявил прессе, что Гитлер проводит политику <исключительности>, которая чревата закатом движения, фюрер был близок к самоубийству, потому что на местных выборах НСДАП потеряла треть голосов. <Я всегда мечтал привести к управлению государством нацию немцев, - заявил Штрассер, - крестьян, рабочих и служащих. Гитлер хочет править государством единолично, - в этом два подхода в партии к вопросу о власти!> Вот тогда-то и возник ваш старый знакомый, редактор Церер, которого вы спасли от скандала в Мюнхене, когда его, пьяного, обобрали две проститутки, а он их за это избил до полусмерти... А ведь каков был трибун, глава газеты <Ди тат>, адепт <немецкого духа>, хотя, правда, это не мешало ему утверждать, что если дух нации медленно, но постоянно ставится под контроль, то это полезнее всего для него самого, ибо наиболее глубокие идеи человечества довольно редко возникали на свободе... Помните?
      Мюллер деревянно хохотнул:
      - Это как раз помню... Любопытное умозаключение... Многосмысленное. И вполне рациональное...
      - А закрыть уголовное дело Церера тоже рационально?
      - Конечно, - ответил Мюллер устало. - Увы. Ну, валяйте дальше... Вот уж никогда не думал, что даже я так много наследил в архивах...
      - Каждый человек, думающий о карьере, с л е д и т, группенфюрер... Вы же помните, что именно Церер приехал к вам с просьбой поглядеть в архивах полиции дела на всех тех, кто был в охране фюрера?
      - Не помню, - отрезал Мюллер.
      - Это было третьего января тридцать третьего года, группенфюрер. Именно третьего января вы затребовали дела на людей СС, охранявших Гитлера... И нашли компрометирующие материалы на Кисселя: он привлекался к суду за растление малолетней, но был помилован, потому что ему не хватило трех дней до шестнадцатилетия, а девочке было девять... И вы вместе с Церером пришли к нему ночью, на Келенхоф, три, помните?
      - Нет, - повторил Мюллер, напрягшись, - не помню.
      - И Церер передал Кисселю три тысячи марок... За то, чтобы тот сказал, какие шаги намерен предпринять Гитлер после ухода Штрассера. Не помните?
      - Конечно, нет.
      Штирлиц достал еще листок и протянул его Мюллеру:
      - Здесь расписка Кисселя, заверенная вашей подписью... И дата, самое главное, дата. Вы ведь перевербовали охранника фюрера накануне его поездки в Кельн для тайной встречи с бывшим канцлером Папеном...
      - Не повторяйте коммунистическую пропаганду, Штирлиц. Это пройдет на публике, а со мною не надо.
      Штирлиц покачал головой:
      - В Лондоне только что опубликована стенограмма последних переговоров Гитлера с Папеном... Положение безвыходное, денег нет, партия разваливается, рабочие Рура - те, что не с коммунистами, - повернули к Штрассеру, что делать? И Гитлер вместе с Гессом, Гиммлером и экономическим советником партии Кепплером приехали в Бад-Годесберг, там Гитлер пересел в машину, которая доставила его в дом банкира Шредера... На пороге стоял Папен - <враг> НСДАП. А фюрер обменялся с ним рукопожатием. И в это время в ы с т р е л и л блиц фоторепортера, - вы же знали от Кисселя все; назавтра сенсационный снимок о тайной встрече Папена с Гитлером стал достоянием общественности... Тогда, правда, не стали достоянием общественности документы, подписанные в тот день Гитлером и Папеном: оживление экономической конъюнктуры, то есть - если расшифровать - военные заказы промышленности и аннулирование версальских соглашений... Через три часа Папен посетил финансистов Феглера и Шпрингорума, - те внесли деньги в казну национал-социалистов; отчислил средства Юнкерс; в середине января состоялась еще одна встреча Папена с Гитлером - в Берлине, в доме Риббентропа; об этой встрече вы уже не знали, группенфюрер, но вы знали, что канцлер Шлейхер намерен распустить парламент и ввести чрезвычайное положение, чтобы выслать Гитлера из страны, а на его место поставить Штрассера... И вы были готовы депортировать фюрера в Австрию, нет?
      - Такого документа не было в природе, Штирлиц.
      - Верно. Такого рода документы не составляются, слишком рискованно. Но показания о том, что вы обсуждали с полковником Отто, посланцем канцлера Шлейхера, - за три дня перед его падением, - что вы возьмете на себя эту миссию, сохранились.
      - Покажите.
      - Не-а, - Штирлиц усмехнулся. - Пошли погуляем, успокоимся, подышим воздухом, потом покажу.
      Мюллер поднялся, походил по огромному холлу, остановился около Штирлица, потом н а в и с над ним:
      - Давайте проанализируем вашу информацию, дружище... Давайте проанализируем ее без гнева и пристрастия... То, что вы говорили мне вчера и сегодня, - сенсационно, спору нет... Да, опубликованием этих материалов вы поначалу действительно восстановите против меня значительную часть нашего братства... Но вы должны понимать: я добьюсь от вас показаний, что эти материалы сфабрикованы вашими руководителями на Лубянке... И тогда большинство, которое поначалу поверило вам, - всегда приятно валить собственные беды на головы врагов - вернется ко мне... Ну, а меньшинство, вы правы, возможно, начнет против меня борьбу...
      - Радикальное меньшинство, - уточнил Штирлиц. - Фанатики. Люди, считающие, что фюрер был, есть и будет лучшим лидером нации. Это опасные люди, психически неуравновешенные, лишенные дара перспективы, уповающие на возвращение прошлого, а такие люди готовы на все, группенфюрер, их надо судя по вашим словам, которые вы сказали одному из убийц Ратенау, придурку Саломону, - <давить, как вшей>...
      Мюллер кивнул:
      - Верно, я сказал ему именно так... Другое дело, как я поступал... Или как я намерен поступать впредь... Фанатики - прекрасный материал для нагнетания чувства ужаса в мире, ибо оно, это чувство ужаса, суть предтеча надежды на сильную руку. На тех, кто может положить конец безумию, крови, разгулу страстей! Вы несколько раз упомянули ваших североамериканских коллег... Я - цените мой такт - пока еще не задал вам вопроса, кто эти люди, кого они представляют, кем были ранее, на что уповают в будущем... Все то, о чем мы с вами говорили вчера и сегодня, компрометирует меня в глазах радикалов национал-социализма, вы правы... Но ведь это делает меня незаменимым для ряда лиц разведывательной группы Вашингтона, которые - с некоторым, правда, опозданием - признали наконец, что главной опасностью для мира следует считать коммунизм. И этим людям я - Генрих Мюллер, сражавшийся в меру своих сил с национал-социализмом, поддерживавший Веймарскую республику, последнего демократического канцлера Германии генерала Шлейхера, зверски убитого Гитлером в тридцать четвертом году, готовый по его приказу, несмотря на смертельный риск, вышвырнуть из страны Гитлера, - буду в высшей мере нужен. Никто, как я, не знает потаенных пружин нацизма, и никто, как я, не сделал так много для искоренения коммунизма в Баварии, а потом и во всей стране... Причем я боролся с красными не по принуждению, не потому, что был коричневым, - вы ведь знаете, я вступил в партию только в тридцать девятом, - а по велению совести. Из-за моих идейных позиций... Ваши документы помогут мне сговориться с паршивыми янки, Штирлиц... А в этом я сейчас заинтересован...
      - Нет, группенфюрер. Вам не удастся сговориться с янки... Хотя вы правы, кое-кто из разведки и пошел бы на контакт с вами. Если там есть люди, которые назвали генерала Гелена <патриотом демократической Германии>, то и вас можно было бы определить как <борца против коммунизма>... Но теперь альянс не получится... Вы же слышите американское радио - такого удара против наци, обосновавшихся в Аргентине, еще не было... И это не случайно, они хотят сражаться с коммунизмом <чистыми руками>... Так что у вас есть только один выход - договор со мной... А когда вернемся с прогулки, начнем разбирать американский узел... Неужели ничего не помните?
      И Мюллер ответил с поразившей Штирлица искренностью:
      - Клянусь вам, нет!
      КРИСТА, ЭЛИЗАБЕТ, ДЕТИ, НИЛЬСЕН, ЭР (сорок седьмой) __________________________________________________________________________
      Элизабет позвонила Кристине с аэродрома; как и было заранее уговорено, произнесла лишь два слова:
      - Я тут.
      И положила трубку.
      Маленький Пол тяжело перенес полет через океан; три раза в ы в е р н у л о, очень плакал, в отчаянии ударял себя маленькими кулачками в живот, обиженно повторял: <Здесь болит, ну погладь же, пусть перестанет!>
      Питер смеялся:
      - Смотри на меня, плакса! Лечу, и все! Как не стыдно! А еще говорил: <Я - ковбой, я - ковбой!> Еще, чего доброго, наложишь в штанишки со страха!
      Маленький завопил от бессильной обиды; продолжая бить себя в живот кулачком, он, захлебываясь слезами, пытался объяснить брату:
      - У меня же болит, понимаешь?! Режет! Ну что же ты ничего не можешь сделать, ма?!
      Я тоже всегда сердилась на маму, когда она не могла мне помочь, вспомнила Элизабет; наверное, оттого, что мы рассказываем детям сказки, они убеждены, что волшебство естественно и каждый взрослый обладает даром мага; если не делает, чего хочется, значит - плохой... Правда... Бедная мама не знала, как решать задачи, а я ее за это шепотом ругала; прости, мамочка... А вообще, наверное, нет ничего страшнее, когда не можешь помочь маленькому; если я сейчас не сдержусь и заплачу. Пол еще больше испугается.
      Она легонько шлепнула Питера:
      - Не смей его дразнить! Видишь, как ему плохо!
      Теперь зашелся Питер, - он ведь так гордился, что с ним все в порядке, мама должна быть рада, лечу себе, и ладно, а она...
      Пол сразу же перестал бить себя кулачками в живот, успокоился, опустил голову на руку матери и легко уснул.
      - Прости меня, Питер, - шепнула Элизабет. - Мне очень стыдно. А ты настоящий мужчина, я тобой горжусь. Правда. Я просто сорвалась. Прости.
      Господи, подумала она, даже братья радуются, если плохо в с е м вокруг. Откуда это в нас?! Наверное, я ужасно поступила, но иначе Пол извел бы всех, стыдно перед соседями... Ах, да при чем здесь соседи, сказала она себе этого шлепка Питер ни в жизнь не забудет. Несправедливость родителей не забывают. То, что прощают чужим, своим не спускают... А Пол больше похож на меня... Я тоже радовалась, когда мама зря наказывала Пат... Я переставала плакать, когда доставалось сестре, испытывая удовлетворение... Ужасно, такая крохотуля, а уже взял от меня самое плохое... Питер - вылитый Спарк, как ему будет трудно жить с его добротой и девичьей обидчивостью... Он хорошо дерется, за дело отлупил соседского Боба, но его нужно вывести из себя, иначе он никогда не поднимет руку... Господи, Спарк, только бы с тобой все обошлось, ведь если у Пола не получится, мы все погибли...
      ...Кристина приехала через полчаса, сразу же нашла их в аэропорту, прижала к себе Пола, обцеловала Питера и Элизабет; миленькие вы мои, как же вы устали, совсем белые!
      - Не очень-то обнимай Пола, - вздохнула Элизабет, - его несколько раз вырвало.
      Кристина прижалась губами к потной шейке мальчика; зажмурилась от нежности:
      - Ох, какой сладкий запах, боже! Кисленькое со сладким! Сейчас мы его с тобой положим в ванну, да, Питер?!
      - Мы вместе ложимся в ванну, - ответил старший, - ты что, забыла?
      - Да, - ответила Криста, - забыла... Из-за больших расстояний все значительно скорее забывается.
      К себе домой их, однако, не повезла; отправились к докторанту Паулю, там малышей вымыли и уложили спать; Элизабет устроилась с ними на одной тахте, словно тигрица, охраняющая детенышей; как можно уместиться на самом краешке? Десять сантиметров, спит на весу!
      Пауль постелил себе на полу, перебрался в прихожую; Кристина уехала в город, в кабачке нашла Нильсена, как всегда работал; тот, увидав женщину, молча кивнул, дождался, пока она вышла, отправился на набережную, где стояла яхта <Анна-Мария>; света зажигать не стал, спустился к мотору, проверил запас бензина, пресной воды и масла, потом поднялся на палубу, сел, скрючившись, замер, сунув в рот свою душегрейку.
      Кристина заехала домой, выключила во всех комнатах свет, зашторила окна и выскользнула на темную улицу через двор, бросив свой велосипед у парадного. В три часа утра добралась до центрального почтамта, заказала разговор с Мюнхеном; Джек Эр, конечно же, спал сном младенца, к телефону подошел после седьмого звонка.
      - Я еду с родственниками, - сказала Криста, - в деревню.
      И, не дождавшись ответа, положила трубку.
      В четыре утра она вернулась к Паулю, попросила его взять на руки Питера; Пола прижала к себе; в пять были на набережной, в пять пятнадцать, когда только-только начало светать, Нильсен запустил движок и повел яхту в открытое море.
      - Вы пока располагайтесь в каюте, - сказал он женщинам. - И готовьте завтрак. Я подключил плитку, в шкафу молоко и яйца, обожаю омлет, только свет не надо включать, ладно? А когда мы выйдем из бухты и я лягу на курс, мы устроим пир... Если, конечно, не будет встречных судов... А даже если и будут, сделаем стол на палубе, морской ветер пахнет яблоками, не смейтесь вы, я говорю правду...