И, свернув во дворик, Штирлиц быстро вышел на другую улицу.
      Он сел в подошедший автобус и отправился на окраину, в темноту, только там чувствовал себя более или менее спокойно.
      ...Через час позвонил Патерсону; тот снял трубку после первого же гудка, видимо, сидел у аппарата:
      - Слушайте, Планн, это же черт знает что такое! Я не верю глазам!
      - Не понял, - усмехнулся Штирлиц: понесло профессора, конец конспирации, - не понял, - повторил он сухо. - Вы удовлетворены или нет?
      - Что?! Ах, да, ну, конечно! Это ужас! Настоящий ужас!.. Я не мог себе и представить такого! Теперь скажите мне вот что...
      Штирлиц опустил трубку на рычаг. Простите меня, профессор Патерсон; если вы начнете выяснять детали, портфель у вас уведут; его и так скорее всего уведут, если вы начнете обсуждать содержимое с коллегами, но ведь вы возглавляете патентное бюро концерна, вы научены конспирации не хуже, чем я, вы умеете охранять свои секреты так же надежно, как и тайная полиция. Неужели вы так растерялись, прочитав о профессоре Танке, Руделе, о новых моделях штурмовиков, которые строят здесь, в Кордове, гитлеровские ученые, и про Риктера, и про тайну острова Уэмюль, и про виллы нацистов на Жао-Жао, что возле Барилоче, и про атомный проект, который набирает силу с каждым днем? Впрочем, я бы на вашем месте тоже начал задавать вопросы. У любого здравомыслящего человека отвиснет челюсть, прочитай он те документы, что лежат в портфеле, но только бога ради, профессор, потерпите до той минуты, пока самолет не приземлится в Штатах, там начинайте задавать вопросы, да и то надо знать - кому и где... И не забудьте про Уоллеса, про Моргентау, про тех, кто был с Рузвельтом, пожалуйста, не забудьте, профессор...
      Той же ночью Штирлиц уехал в горы по направлению к Вилле Хенераль Бельграно, вылез в маленькой деревушке, нанял проводника и ушел в горы, теперь надо ждать...
      ...Политические решения далеко не всегда продиктованы логикой. Симпатии, расчет, эмоции, пристрастия, скрытые пороки, память о прошлом, страх, влияние жены (матери, отца, брата, сестры, сына, дочери, ближайшего друга), давление разнонаправленных сил - дипломатии, которая видит свою задачу в том, чтобы решить конфликт мирными средствами с наибольшей выгодой для страны; армии, которая постоянно хочет опробовать самое себя в открытом столкновении; банков, заинтересованных в расширении рынков; промышленности, страшащейся конкурентоспособности <соседей-врагов>, - все это и составляет тот комплекс, в котором вызревает жесткая однозначность государственного акта.
      Профессор Патерсон, - портфель держал в руках, не расставался с ним ни на мгновение - вернувшись домой, сразу же отправился к генеральному директору концерна; материалы, переданные Штирлицем, были изучены в исследовательской группе; затем Патерсон отправился в Гарвард, подключились социологи и экономисты, занимавшиеся проблемой иностранного проникновения на Юг американского континента; затем, после того, как были получены развернутые заключения специалистов, состоялась встреча руководства концерна с генералитетом Пентагона: материалы об атомной бомбе повергли военных в ярость; вопрос о том, что работы в Барилоче и Кордове проводились нацистскими учеными, титулованными высшими званиями СС, награжденными наиболее престижными наградами третьего рейха, удостоенными званий <лауреатов премии имени Адольфа Гитлера>, хранившими золотые значки почетных членов НСДАП, как-то и не занимал тех представителей администрации, которые познакомились с сенсационной документацией.
      Сообщение, запущенное в правительственные учреждения, не имеет права заглохнуть, раствориться, исчезнуть; самое трудное - з а п у с т и т ь, дальше в действие вступает некий закон п о т о к а; бумага становится хозяином людей; информация подчиняет себе политиков, подсказывая необходимость тех или иных блоков и внутриадминистративных коалиций.
      Прежде чем запросить Центральную разведывательную группу, генералитет Пентагона, усмотревший в организации сообщества, замыкавшегося не на конгрессе или сенате, а непосредственно на президенте, нарушение баланса, провел консультацию с героем тихоокеанской битвы генералом Макартуром. Сделано это было не случайно, ибо в Вашингтоне знали яростную нелюбовь легендарного генерала к разведке. <Мы, - говорил Макартур, - страна свободы, нам не нужны шпионы, потому что каждый имеет право носить огнестрельное оружие для защиты собственного достоинства; сто восемьдесят миллионов, объединенных одним чувством собственного достоинства, являют собою непобедимый народ, готовый сражаться за свободу до конца; только тоталитаризму нужны шпионы, чтобы с л е д и т ь; мне это отвратительно; промышленность даст мне новые самолеты, которые проведут аэрофотосъемку сил противника, а подводные лодки, подкравшись к вражеским берегам, запишут те разговоры, которые ведут офицеры противника на палубах своих крейсеров, - вот и вся разведка!>
      Необходимость консультаций с Макартуром диктовалась и тем еще, что он был именно тем военачальником, который санкционировал атомный удар по японскому агрессору, - начавшаяся критика его приказа была крайне обидна: <На войне как на войне, ради спасения жизни одного американского солдата я был готов сжечь всю Японию>.
      Макартур, выслушав коллег, пришел в ярость:
      - Запросите шпионов! Президент вменил им в обязанность следить за миром! Чем же они, интересно, занимаются?!
      Военный и военно-морской атташаты США в Аргентине, запрошенные Пентагоном, частично подтвердили полученные профессором Патерсоном сведения, однако сообщили, что <военные весьма надежно охраняют свои секреты; фамилии Танка, Руделя, Риктера не есть вымысел, эти люди интересуют нас уже в течение полутора лет, однако до сего времени ни одна из наших комбинаций по подходу к ним не увенчалась успехом>.
      Когда Пентагон провел совещание с заместителем государственного секретаря, сообщив ему все те сведения, которые были доставлены профессором Патерсоном, шифровки из военного атташата, заключения исследовательских центров, анализ рокфеллеровского банка <Чейз Манхэттэн>, было принято решение срочно запросить данные в Центральной разведывательной группе; это не могло пройти мимо Белого дома.
      Десятиминутная встреча Штирлица с Патерсоном на улицах вечерней Кордовы обретала контуры события государственной важности: появление атомного оружия в Аргентине могло повести к политическому кризису на латиноамериканском континенте.
      Начальник Центральной разведывательной группы потребовал от руководителей ведущих подразделений представить ему соответствующие доклады, дав на эту работу сутки, - президент затребовал информацию для принятия немедленного решения.
      Когда Макайр ознакомился с копиями документов профессора Патерсона, он сразу же понял: Штирлиц. Это работа Штирлица и Роумэна.
      Перед тем как садиться за справку, он позвонил Даллесу; тот знал о случившемся из своих источников; являясь членом совета директоров института по международным отношениям в Нью-Йорке, который объединял финансистов, политиков, наиболее талантливых исследователей, работавших в авангардных отраслях науки, так или иначе связанных с обороной, крупнейших промышленников и директоров наиболее престижных газет, радиостанций и журналов, он уже знал, что вся с е т ь немцев, работающих на американскую разведку, засвечена; неожиданностью для него было то, что Перон форсирует работы по созданию атомного оружия; после некоторой растерянности, с которой он не сразу справился, пришло решение: <что ж, чем хуже, тем лучше; давление на Аргентину даст возможность привести к власти управляемого человека; пришло время заново разыгрывать фашистские симпатии Перона>.
      - Боб, сегодня и завтра я совершенно закрыт, - ответил Даллес, поняв, что отныне контакты с Макайром нецелесообразны. - Я обещал брату, что проведу с ним эти дни. Что-нибудь случилось? У вас встревоженный голос. Что произошло?
      - Произошло, Аллен, мне очень нужен ваш совет...
      - Через три дня я к вашим услугам, - ответил Даллес, зная, что директор ЦРГ дал Макайру - как и остальным руководителям ведущих подразделений - всего сутки для разработки справок. - Неужели дело не терпит?
      - Совершенно не терпит, Аллен. Я бы просил вас, очень просил найти для меня хотя бы полчаса.
      - Да хоть три, - Даллес хохотнул, - но только через три дня. Счастливо, Боб.
      И, положив трубку, подумал: <С кем бы мне сейчас следовало увидаться, так это именно с Роумэном>.
      Связавшись с директором ФБР - <другом-врагом> Гувером, договорился пообедать; этот бульдог найдет иголку в стоге сена; Роумэн не иголка, он нам нужен, неужели все же Макайр неспроста привез сюда этого агента абвера с сорок третьего, неужели он у них в руках?!
      Совещание, которое Трумэн собрал у себя в Овальном кабинете, было кратким; присутствовали его помощник по вопросам разведки адмирал Сойерс, адмирал Леги и военно-морской министр Форрестол.
      Будучи газетчиком, Трумэн на этот раз не тратил время на многочасовые обсуждения проблемы с аппаратом; в прессе, где все еще была сильна рузвельтовская тенденция, его критиковали за то, что военная администрация в Германии освобождает из тюрем немецких генералов, германская военная промышленность вступила в прямые (хоть и негласные) переговоры с американскими промышленниками и финансистами, работа Комиссии по антиамериканской деятельности стала притчей во языцех, <нацизм реабилитирован, прямой вызов духу Потсдама и Ялты>, скандал с Пендергастом-младшим, который совершенно запутался со своими мафиози, грозил сделаться достоянием прессы; левые в Европе травили его за поддержку реакционных политиков, переживших немецкую оккупацию; Восточная Европа настаивала на выдаче гитлеровских военных преступников, скрывшихся на Западе и в Латинской Америке; информация профессора Патерсона давала возможность одним ударом прихлопнуть двух зайцев.
      Трумэн был резок и - что всех поразило - стремителен в своем решении:
      - Необходимо, чтобы завтра же наш посол посетил Перона. И потребовал немедленной выдачи всех нацистских преступников - список приложите, которые нашли убежище в Аргентине. Сообщения об этом обязаны появиться в завтрашних вечерних газетах. Естественно, в первую очередь удар должен быть нанесен против немцев, связанных с атомным проектом Перона. Пусть ваши люди позаботятся о том, чтобы кампания в прессе была широкой и нагнеталась день ото дня: Америка была, есть и будет бастионом антинацизма! Вопрос об атомной бомбе Перона пока открыто не ставить! Если мы изолируем его нацистских атомщиков, это затормозит работу и даст возможность поработать разведке. Поработать, а не поболтать!
      Через день в газетах Соединенных Штатов началась кампания против гитлеровцев, окопавшихся в Аргентине: <Америка требует немедленной выдачи нацистских палачей!>
      После беседы с американским послом Перон отправил полковника Гутиереса на встречу с русским дипломатом; выслушав личного представителя президента, московский посланец ответил:
      - Сеньор Гутиерес, моя страна выступает против атомного оружия, вам это прекрасно известно. Однако мы никогда не возражали против исследований в области мирной атомной энергетики. Мы полагаем, что это служит прогрессу, а не войне. В этом смысле моя страна готова к кооперации с любым государством, - если мы получим заверения, что расщепленный атом будет служить делу энергоснабжения промышленности и сельского хозяйства, но не рычагом в военно-политическом шантаже, - о каком бы уголке земного шара ни шла речь...
      Прослушав последние известия (в здешних туристских избушках были надежные <Блаупункты>), Штирлиц попросил проводника открыть бутылку <агуа ардьенте>, щедро расплатился, сказал, что в услугах Хосе Эухенио (так звали парня) больше не нуждается, уснул, как только голова коснулась подушки; наутро был на окраине Виллы Хенераль Бельграно.
      Устроившись на опушке леса, он наблюдал в бинокль этот маленький поселок с семи утра до шести вечера: типичная Бавария; только отели построены как концлагеря, точно такие же вышки, только вместо аппельплаца бассейн; Мюллера узнал сразу, хотя тот тоже изменил внешность - борода, усы, очки в толстой оправе (он знал, что я ношу черепаховую, не оттого ли заказал такую же?), одет в традиционный альпийский костюм; впрочем, большинство мужчин в таких же костюмах (неужели еще не слышали радио? Или ничего не боятся?).
      Штирлиц проследил путь Мюллера, вместе с другими тот вошел в костел; господи, он же неверующий, всегда потешался над попами; хотя здесь нельзя быть атеистом, Перон этого не поймет.
      Спрятав бинокль в футляр, сунув его в портфель, где лежали пистолет и две запасные обоймы, Штирлиц поднялся с земли, отряхнул колени от искрошенной листвы и хвойных иголок, улыбнулся Клаудии, которая по-прежнему была рядом, спустился в поселок, вошел в церковь, осторожно прошел по полупустому, гулкому залу, присел на скамью, - место за Мюллером пустовало - положил ему руку на плечо и шепнул:
      - Хайль Гитлер, группенфюрер...
      Не оборачиваясь - только плечо закаменело, - Мюллер ответил:
      - Рад вас слышать, Штирлиц...
      РОУМЭН, ПЕПЕ, МАКАЙР (сорок седьмой) __________________________________________________________________________
      Коттедж, куда привезли Роумэна, был за городом, где-то в районе парка Токсидо; глаз ему не завязывали, сидел он сзади, не стиснутый охранниками; шофер о чем-то весело болтал по-итальянски с тем человеком, что пришел в мансарду на Гринвидж-Виллэдже; внутреннее состояние говорящих даже на незнакомом языке все равно четко просчитывается; смысловая интонация определяет не только речь политического лидера (она обязана таить в себе множество смыслов и вероятий), но именно беседы людей улицы.
      Роумэн машинально запоминал дорогу, но когда шофер резко свернул с шоссе на проселок, а потом начал вертеть среди рощ и маленьких коттеджей, ориентиры потерял; а что в конце-то концов могут дать эти самые ориентиры, подумал он, если получилось - значит, получилось, а нет, так нет, ничего уж теперь не попишешь.
      В коттедже, обставленном с чисто итальянской роскошью, было пусто, ни одного человека; шофер предложил Роумэну перекусить: <Сейчас сварганим спагетти, я это делаю мастерски, в рефрижераторе должна быть лямбруска и кьянти, впрочем, вы, янки, больше любите виски, разве можно любить горечь, от которой вяжет рот?>
      - Как долго я должен ждать встречи? - спросил Роумэн.
      Тот, кто привез его, ответил:
      - Видимо, встреча состоится сегодня ночью. Или в крайнем случае завтра утром.
      - А звонить отсюда можно?
      - Куда угодно... Только имейте в виду, что телефон, видимо, прослушивается.
      - Какой службой? - спросил Роумэн. - Налоговое управление, полиция, ФБР?
      Шофер рассмеялся:
      - По-моему, всеми... Иногда можно слышать, как втыкаются сразу три подслушки... Но вы же не будете говорить о чем-то таком, что даст против вас улику?
      - Против меня каждое слово даст улику, - ответил Роумэн. - Ладно, начнем готовить спагетти... А я, кстати, могу вас научить делать <попару>.
      - Что это? - поинтересовался шофер, снимая пиджак и облачаясь в белую поварскую куртку.
      - Сказка, - ответил Роумэн. - Это делают болгары, меня выучил их князь, страшный пьяница, но очень милый человек... Берете черствый хлеб, масло, натираете сыр, все это заливаете кипятком и даете постоять на медленном огне пять минут. Потом разливаете в глубокие тарелки; виски не рекомендуется, только сливовица - это крепчайшая водка из черных слив, сшибает с ног. Попара особенно хороша после ночной пьянки, вместе со стаканчиком сливовицы вы возвращаетесь к жизни - ни томления духа, ни боли в затылке, полнейшее счастье.
      - Попробуем, - пообещал шофер-повар. - Только у нас нет болгар. Одни итальянцы, янки и евреи...
      Спагетти были отменны, соус очень острый - томат с перцем, сыр какой-то совершенно особый, очень соленый и п л а в к и й, тянулся, как вар, раскаленный на солнце.
      - Мистер Роумэн, меня просили задать вам несколько предварительных вопросов, - сказал тот, кто приезжал за ним. - Сказали, что, если вы хотите, можете не отвечать, но лучше б ответили, потому что мы сможем кое-что подготовить, если ваше д е л о надо реализовывать вне этой страны.
      - Вне, - ответил Роумэн. - Большая часть дела должна быть проведена за границей.
      - Где именно?
      - Я скажу об этом мистеру Гуарази.
      - Ясно, - кивнул шофер. - Как знаете... Только штука в том, что у нас не везде есть свои люди... О нас ведь пишут много ерунды... Если, например, операция предстоит в Китае или Венгрии, Австралии или Чили, у нас там нет верных людей... Пока найдем или же передислоцируем тройку наших - можем потерять драгоценное время... У вас вообще-то как со временем?
      - Как у всех, - улыбнулся Роумэн. - Плохо... В Панаме или Никарагуа у вас есть свои люди?
      Шофер снял свою белую поварскую куртку:
      - Мистер Роумэн, вы, видимо, плохо нас поняли: вопросы задаем мы. Вы отвечаете. Или молчите - на ваше усмотрение.
      - Если на мое усмотрение, то я бы лег соснуть. На меня нападает сонливость, когда все становится на свои места. Это можно?
      - Конечно, мистер Роумэн. Выбирайте себе комнату и заваливайтесь отдыхать. Мы вас разбудим, если приедет тот, кого вы ждете.
      Вито Гуарази - Пепе - прилетел поздно ночью; Роумэн не слышал его голоса, он проснулся из-за того, что хлопнула дверца машины.
      Ну, сказал он себе, с богом, Роумэн, валяй, иди к нему.
      - Добрый вечер, - сказал Пепе, поднимаясь навстречу Роумэну, - очень рад вас видеть...
      - Здравствуйте, я тоже, говоря откровенно, рад этой встрече.
      - Только я не <Пепе>. А вы не <Роумэн>. Поскольку нам, видимо, предстоит делать одну работу, давайте выберем себе новые имена.
      - В таком случае, я буду называть вас Габриэлем, - сказал Роумэн. - В вас есть что-то от Габриэля Анунцо, глаза похожи...
      Пепе усмехнулся:
      - Часто встречались? Привлекли к работе? Как. это у вас говорят, <заагентурили>?
      - Это запрещено, Пепе. Мы не имели права агентурить ведущих поэтов и представителей царствующих фамилий; даже экс-королей можно использовать лишь в качестве источников информации.
      - Ишь, - Пепе покачал головой, - какое джентльменство.
      - Отнюдь, - возразил Роумэн. - Математический расчет. Люди они балованные, дисциплине не учены, жизни не знают, язык развязан, запрещенных тем для дискуссий нет, вот вам и провал, поверьте... Ну, хорошо, Габриэль, действительно, трудно... Дик?
      - С Диком согласен. Вам я даю имя Макс.
      Роумэн полез за своими мятыми сигаретами; не отводя глаз от Гуарази, спросил:
      - А если мне такой псевдоним не нравится?
      - Придется привыкнуть. Как-никак операцию поручено провести мне, а не вам. Прежде чем я познакомлю вас с моими помощниками, пожалуйста, расскажите подробно, что нам предстоит сделать.
      - Я расскажу... Я все расскажу. Дик... Только сначала позвольте задать один вопрос.
      - Пожалуйста.
      - Тот, прежний контракт, по которому вы работали с Гаузнером, Кемпом и Ригельтом, расторгнут?
      - Почему вы интересуетесь прошлым?
      - Потому что сейчас мы должны работать против них. Сидеть на двух стульях невозможно.
      - Будем считать, что контракт расторгнут. Но я хочу внести ясность. Макс... Мы не заключали соглашения с нацистами... Соглашение было достигнуто здесь, в Нью-Йорке, с американцами.
      - Значит, Макайр, - задумчиво, словно бы самому себе, сказал Роумэн. - Я так и думал, обидно...
      - Я не знаю фамилии того американца.
      - Но вы его видели?
      - Да, однажды.
      - Опишите.
      Гуарази покачал головой:
      - Вы же знаете, мы исповедуем закон молчания, нарушение стоит жизни, а я люблю жизнь... Итак, к делу...
      - К делу так к делу, - согласился Роумэн и посмотрел на часы. - В нашем распоряжении трое суток, Дик. Если мы опоздаем - местечко называется Вилла Хенераль Бельграно, сто сорок километров от Кордовы, Аргентина, - то можно и не вылетать...
      - Сколько я помню авиакарты мира, Макс, такого авиапорта не существует.
      - На картах нет. А в жизни - да. Там аэродром, который может принять одномоментно три транспортных самолета, иначе говоря, батальон захвата... Мы должны прибыть туда на маленькой южноамериканской авиетке, в противном случае мы демаскируем себя.
      - У вас есть средства, на которые мы приобретем авиетку? поинтересовался Гуарази. - Где? Кто ее будет вести?
      - Маленький самолет нам даст диктатор Никарагуа Сомоса, Дик.
      - Гарантии?
      - Мы их получим в Панаме завтра днем, - самолет уходит в семь тридцать, так что в два часа будем на месте. Адрес у меня есть. Я имею в виду адрес человека, который даст нам показания под присягой... А вечером вылетим в Манагуа... Правда, с пересадкой, рейсом девятнадцать пятьдесят семь. Той же ночью должна быть организована встреча с Сомосой. Ваше присутствие необходимо. Ваших помощников - тоже. В зависимости от результатов этой беседы - а она, думаю, закончится в нашу пользу - мы вылетаем на юг, в Виллу Хенераль Бельграно, на встречу с шефом гестапо Мюллером.
      - Думаете, он рад предстоящей встрече?
      - Это меня как-то не очень заботит. Меня заботит то, чтобы мы были на поле аэродрома не позже тринадцати ноль-ноль во время авиапарада ровно через три дня.
      Гуарази поднялся:
      - Простите, Макс, я должен связаться с боссом; в вашем плане есть несколько позиций, которые я не могу принять без санкции.
      - Да, да, конечно. Дик. Я понимаю, валяйте, звоните. Только, пожалуйста, постарайтесь их уговорить, если они начнут выкобениваться.
      - Боссы не выкобениваются. Наши боссы взвешивают меру реальности внесенных предложений, они прагматики с мужественными и добрыми сердцами... И еще: Мюллер там будет один? Или с охраной?
      - Скорее всего с охраной.
      - Численность?
      - Не знаю.
      - Но с ним, видимо, будет в а ш Макс? Или я ошибаюсь?
      - Кто вам назвал это имя?
      - Не комментируется.
      - Хорошо, я поставлю вопрос иначе: о м о е м Максе вы узнали от Макайра? От того американца, который подписывал контракт с вашими боссами? И сказал, что это нацист? А я попал в его сети? И Крис тоже с ними?
      - Не комментируется, - повторил Гуарази, и глаза его стали такими же грустными, как тогда, в мадридской квартире Роумэна (господи, когда же это было, да и было ли вообще?!).
      Поднявшись с кресла, он извинился:
      - Мне придется соединяться с несколькими городами, простите, если я буду отсутствовать минут двадцать. Хотите чего-нибудь выпить?
      - Да, пусть принесут виски.
      - Я плохо разбираюсь в марках... Какие вы предпочитаете?
      - Не важно. Сейчас не важно... Что есть... И желательно побольше.
      Лаки Луччиано выслушал Пепе; тот говорил на сицилийском диалекте, используя зашифрованные термины, ни один б е с в ФБР не разберет; долго молчал, обдумывая услышанное, потом спросил:
      - Ты действительно считаешь его серьезным партнером?
      - Да, - ответил Гуарази, не задумываясь.
      - Меня смущает тот человек, который будет ждать вас на аэродроме вместе с немцем. Он нам не нужен, Пепе.
      - Хорошо. Я его оставлю там?
      - Насовсем, - улыбнулся Лаки. - Это помирит меня с теми, кто ведет с ними борьбу. Всегда надо думать впрок.
      - Это вызовет гнев партнера, с которым я сейчас беседую.
      - Ты убежден, что он нам нужен?
      - Может понадобиться в будущем.
      - В каком качестве?
      - Очень сведущ.
      - Больше наших юристов?
      - Да.
      - Тебе жаль его?
      - В какой-то мере.
      - Хорошо, поступай как знаешь, но тот, второй, пусть останется там. Ты знаешь, в чем его подозревают. Это может бросить тень на общее дело. А мы патриоты, Пепе, согласись.
      - Верно. Тут я не спорю... Как быть в Манагуа?
      - Сава' игнорирует нас. Он поставил на северян. Мы для него никто. А это же обидно и мне, и Фрэнки. Если, действительно, партнер получит факты, которыми его можно прищучить, - сделай это. Нам он пригодится. Его город перспективен, неподалеку канал'', оттуда мальчики в форме будут летать к нему на отдых, пусть понюхают сладенького'''. Обратишься к <Жареному>, найдешь его телефон в справочной книге, он выведет на Саву. Это крепкий парень. Он не засвечен, крутит серьезное дело, и Сава в нем заинтересован с давних лет. Что еще?
      _______________
      ' Псевдоним диктатора Сомосы, принятый в мафии.
      '' Панамский канал.
      ''' Кокаин.
      - Больше ничего... Только вообще-то, как мне кажется, у нас пара шансов из миллиона, что это дело выгорит.
      - Хочешь отказаться? - спросил Лаки. - Я не обижусь, нет, что ты... Я подберу другого, если тебе все это невмочь.
      - Вы меня плохо поняли, босс... Вы знаете, что я не боюсь летального исхода. Иногда я даже мечтаю о нем... Просто не надо обольщаться...
      - А я никогда не обольщаюсь, маленький, - ответил Лаки. - Но даже если там не окажется того, что мы хотим получить, в нашем распоряжении будет человек, который заставит с нами считаться р е б я т'. Без их помощи невозможно делать наш бизнес. Фрэнки думает как художник, он полон фантазий, а мне-то приходится все высчитывать, как старому кассиру в овощной лавке. Мне нельзя ошибаться, Пепе, кто, как не ты знает это?! Если мы докажем ребятам, что умеем делать то, чего они не могут, наши акции подскочат. И они будут долго думать, прежде чем дать меня в обиду. Кому бы то ни было. Ведь сейчас они проиграли с немцами в Аргентине, ты видишь, как шумит пресса... А мы их щелкнем еще больше, а потом предложим переговоры. Вот так.
      _______________
      ' Работники разведки США.
      Когда Гуарази вернулся в гостиную, Роумэн допивал второй стакан.
      - Ну и как? - спросил он. - Что боссы?
      - Они просили передать вам привет, Макс. Операция санкционирована. Так что ложимся спать, а утром гоним на аэродром, билеты сейчас закажем. Гуарази, не оборачиваясь, негромко позвал: - Ребята, ну-ка сюда...
      В гостиную вошли двое черноволосых, квадратных молодых парней; один был небрит, глаза мутные, мешки, как у старика.
      - Что, траур? - спросил Роумэн.
      Парень не ответил, молча посмотрел на Пепе.
      - Да, убили его брата, - ответил тот. - Вы снова верно поняли. Макс. Его зовут Леон. А второго - Джузеппе. Если трудно запомнить имена, зовите Леона <первым>, а Джузеппе - <вторым>. Это надежные люди, я им верю.
      - Говорят по-английски? - спросил Роумэн.
      - Да, - ответил Пепе. - Они здесь родились. Ну, пошли спать? Ребята, распорядитесь, чтобы были заказаны билеты на Панаму. Два первых класса, два экономических. Ответ, что билетов нет, меня не устроит.
      Оба молча вышли; создалось впечатление, что они немые; Пепе понял Роумэна:
      - Не судите их, Макс. Они дети улицы, рождены в кварталах нищеты. Они смущаются говорить, не знают, как стоять и что за чем есть в ресторане, когда им приходится сопровождать меня. Зато они умеют р а б о т а т ь. Так, как никто в этом городе... Не судите их строго. Не судите строго всех нас... Мафия, мафия, злодеи, убийцы... А вы знаете, с чего мы начинались в этой стране?
      - С того, что торговали вот этим, - Роумэн кивнул на бутылку виски, когда ввели <сухой закон>.
      - Нет. Все в прошлом веке, когда несчастные итальянцы ринулись в эту страну... Вы с удовольствием принимали норвежцев, немцев, ирландцев, а на нас смотрели с презрением, Макс, согласитесь. И сейчас о нас говорят как о <паршивых макаронниках>... А ведь это мы, макаронники, дали миру и Рафаэля, и Данте, и Пуччини... Ну, ладно, это все трум-трум, удары в медные тарелки, а вот когда мои соплеменники в прошлом веке приехали в Новый Орлеан, они оказались на положении бездомных бродяг, и обращались с ними как с собаками. Вот тогда-то и организовалась группа <Черная рука> братьев Матранга, которые прибыли из Палермо. Да, они собирали дань с торговцев фруктами, с итальянцев, заметьте, а за это защищали их от грабежа со стороны янки, - бандитами город кишел. А когда кто-то убил шефа местной полиции Энесси, он перед смертью шепнул, что во всем виноваты мы, макаронники. И был устроен суд Линча, и наших людей повесили вниз головами. Вот с чего все началось, Макс... И тогда мы поняли, что в этом государстве надо быть организованными, как нигде в мире: или ты - их, или они - тебя... Да, мы организовали группу <Зеленые> в Сент-Луисе, да, мы стали опекать гетто в Чикаго, особенно <зону спагетти>, возле Вест-Тейлор-стрит и Гранд-авеню. А уж после того, как вы приняли восемнадцатую поправку к конституции, запрещавшую производство и продажу алкоголя, после того, как преподобный отец Билл Санди в двадцатом году опустил в землю штата Вирджиния гроб с телом Джона Ячменное Зерно, вы, янки, обратились к нам за помощью. И мы не смогли отказать вам, ведь вы наша вторая родина, мы стали снабжать вас виски, и в это дело вошли ваши губернаторы и судьи, банкиры и депутаты. Мы, макаронники и евреи-христопродавцы, объединились, чтобы делать свой бизнес, - вы же не пускали нас в свой, респектабельный, охраняемый законом. Вот с этого все и началось, Макс, - с бесправия, нищеты и расовой сегрегации. И, пожалуйста, не надо обвинять нас во всех смертных грехах: вы, янки, породили нашу организацию, вы и несите всю меру ответственности, ладно?
      - Не хотите перейти на работу в прессу? - спросил Роумэн. - Складно излагаете мысли.
      - У нас все складно излагают мысли. Только грамотных мало, школ не кончали, пишем с трудом. Макс.
      - Ваши люди дрались против фашистов на Сицилии... Как же вы могли пойти на сотрудничество с нацистами в Лиссабоне и Мадриде, Пепе?
      - Дик, пожалуйста, не забывайте, что я Дик.
      - Простите, - Роумэн налил себе третий стакан, медленно выпил, простите и не сердитесь... И ответьте на мой вопрос, я же ответил на все ваши...
      - Вы заинтересованы во мне, поэтому и отвечали. Все вы заинтересованы в нас. Это же так удобно, когда есть люди, которые спокойно нажмут на спусковой крючок пистолета, похитят нужного человека и заставят его сделать то, что нужно вам, протестантам, людям света, чурающимся грязи, для этого есть <даги> из <зоны спагетти>, <макаронники>.