Иван подъехал вплотную к вождю. Из красного солнце делалось белым. Ветер стих.
      - Ты упрям, - тихо сказал вождь, - а это залог счастья. Вождь не должен просить, он может только приказывать. Он должен быть сильным. Ты хочешь попасть в Бухару? Ты будешь там.
      Вождь остановил скакуна и закричал звонко, высоко:
      - Умурали!
      И пока Умурали, сын вождя, несся на зов отца во весь опор, старик обернулся к Виткевичу и сказал:
      - Я дам тебе десять лошадей и много бурдюков с водой. Ты придешь туда, куда хочешь прийти. И когда ты станешь правым пальцем на левой руке Мухаммеда, отца правоверных, скажи ему хорошо о Сарчермаке, его верном слуге и страже.
      С этими словами Сарчермак-вождь отъехал в сторону, давая Ивану понять, что прошлое кончилось, а настоящее еще не началось. Глава четвертая 1
      Жандармский полковник Маслов ехал в Орск. По личному поручению Бенкендорфа он, как начальник седьмого округа корпуса жандармов, должен был ознакомиться с азиатскими форпостами, но отнюдь не с точки зрения их стратегической значимости.
      В Оренбургской губернии после декабря 1825 года прибавилось опасного элемента. Нужно было знать, где, кто и как ведет себя. Недавно во Владимире было открыто крестьянское общество смутьянов, и поэтому было важно точно выяснить, каково положение здесь, в краю ссыльных бунтовщиков, не тянутся ли отсюда какие-либо нити.
      "Люди раздумывают, что в жизни более важно - то или это. Да разве они могут понять смысл жизненного кругооборота? Люди - камни. Ими вода да ветер движут. Сами по себе они ничто, нуль, зеро", - думал Маслов. Среди жандармов он считался мыслителем. Друзьям он жаловался:
      - Мне следовало быть литератором, Я чувствую все окрест. Но не ропщу. Несу крест свой во имя блага других.
      Маслов вздрогнул, услыхав хриплый крик возницы: приехали в Орск. Сквозь рваные облака проглянула хитрая мордочка месяца. На крыльце стоял Яновский в накинутой на плечи шинели. Было по-весеннему свежо. Поздоровались.
      - Завтра же, пожалуй, начнем, как думаете, Александр Андреевич?
      - Как будет угодно, господин полковник.
      - Ну, ну, давайте попросту, - улыбнулся Маслов и, пригладив волосы, пошел в гостиную.
      После отменно хорошего ужина Маслов долго ворочался в мягкой постели и, улыбаясь, вспоминал тонкую талию Анны Михайловны, очаровательной жены подполковника.
      Проснулся он рано. Хрустнул пальцами. Натужно заныло правое колено, когда потянулся. "Быть перемене в погоде", - сразу же решил Маслов и, тихонько напевая под нос, начал одеваться.
      Так как жандармский полковник все время думал об Анне, инспекционный осмотр крепости закончился весьма быстро. Маслова тянуло к молодой хозяйке. За завтраком она была обворожительна, так же как и за ужином. Вырез-то в платье! С замыслом! А шейка? А пониже! И на мужа совсем не смотрит! Нет, но вырез-то каков, а?
      Встретившись несколько раз взглядом с Яновским, Маслов смутился, оттого что в это время он думал о том, какова Анна Михайловна в постели.
      Перед тем как выйти к обеду, Маслов подфабрил усы и облился душистой водой. Он долго рассматривал себя в зеркале и делал лица. Особенно ему удавалась легкая грусть. Правая бровь чуть вверх, уголки губ книзу, прищур холодный, надменный. Сохраняя такое выражение, Маслов вышел к столу. Место Анны Михайловны пустовало.
      - А что с нашей обворожительной хозяйкой? - поинтересовался полковник, заправляя салфетку за воротничок.
      - Аннушка захворала.
      Маслов выбрал маринованный помидорчик, положил в тарелочку гусиного паштета и заметил:
      - Какая жалость! А что с бедняжкой?
      - Наверно, застудилась гуляя.
      - Ах, так!..
      У Маслова испортилось настроение, несмотря на чудесный суп из куриных потрохов. Довольно быстро покончив с отбивной, он ушел в отведенную ему комнату и стал готовиться к отъезду.
      Уже на крыльце он вспомнил о том, что в крепости служил ссыльный поляк не то Петковский, не то Витковский.
      - Да, кстати, чуть не запамятовал. Где ваш ссыльный, как он?
      - Вы о ком говорите?
      - О Петковском или Витковском - я слаб на фамилии.
      - Виткевич, по-видимому.
      - Совершенно верно, но какая разница в конце концов?
      Яновский внимательно посмотрел на Маслова. Тот был занят перчатками: голландская лайка легка на разрыв, вот-вот лопнет у большого пальца. Это сердило Маслова, он хмурился.
      - Виткевич в лазарете, господин полковник.
      - Что с ним? Мне хочется взглянуть на него.
      - Я думаю, это нецелесообразно.
      Маслов еще туже натянул перчатку, и лайка лопнула как раз у большого пальца. Полковник рассердился окончательно.
      - А я думаю - целесообразно. Проводите меня к нему.
      - Как вам будет угодно.
      До лазарета было метров пятьсот, не больше. Яновский и Маслов дошли туда в пять минут. Полковник взялся за ручку двери.
      - И все же это нецелесообразно, господин полковник.
      Маслов раздраженно заметил:
      - Можно подумать, будто вы хотите скрыть от меня ссыльного. Право же, я не съем Витковского.
      - Виткевича, - поправил Яновский.
      - Да, да, Виткевича.
      - Но есть его вдвойне опасно, - улыбнулся Яновский и посмотрел прямо в глаза полковнику. - У него холера.
      Маслов побледнел сразу же. Отдернул руку от двери и спросил Яновского дрожащим голосом: .
      - Почему вы не сказали мне раньше?
      - Там был денщик. Зачем разговоры? Начнутся излишние страхи...
      - Бог мой, какой ужас! Дайте мне скорее вымыть руки!
      Яновский брезгливо скривил губы:
      - Я сделаю все необходимое. Пойдемте же... 2
      Кони пали все до единого, бурдюки иссякли, мука развеялась по ветру, смешалась с песками, а Виткевич упрямо, зло шел вперед, прекрасно понимая, что остановиться хоть на минуту - значило бы остаться в песках навечно. И он шел день и ночь, а в мозгу все время вертелись слова Яновского: "Лучше смерть в бою, из-за нелепости, в объятиях любимой, гибель от руки злодея из-за угла, но только не тогда, когда ее ждешь, боишься и ненавидишь..."
      Сейчас Виткевич желал только одного: упасть и умереть сразу. Для этого надо было идти не останавливаясь. Чтобы обессилеть до конца.
      Когда одиночество и величавое безмолвие барханов становились до жути страшными, он кричал, но песок ловил его голос и прятал в свою молчаливую толщу, которая привыкла к таким крикам. Чтобы не слышать тишины, Иван начинал горланить польские песни - он помнил, как их пели студенты университета, разгуливая по спавшей Вильне. Иван горланил песни, но не слышал своего голоса. Он понимал, что поет, он слышал песню внутри себя, но едва веселые слова про кружку пива срывались с растрескавшихся губ, они сразу же становились частью безмолвия. Здесь властвовала пустыня.
      Когда кончалась ночь и солнце гасило звезды, Виткевич прибавлял шагу. Делалось прохладнее, на песок ложилась роса. Иван опускался на колени и слизывал влагу с теплых песчинок. Во рту начинало скрипеть, и Внткевич долго отплевывался, страдая от жажды еще больше.
      Один раз он оглянулся и с тех пор смотрел только вперед. Маленькие следы его, глубоко вдавленные в сухой песок, были так безнадежно одиноки здесь, что, посмотри Иван на них еще раз, лишился бы рассудка от страха и отчаяния.
      Виткевич сбился со счета. Он не помнил, день ли он шел, неделю, месяц? Он боялся считать так же, как и оглядываться. В дороге дерзаний взгляд должен быть обращен только вперед.
      Вначале зеленая полоска, слившаяся где-то на горизонте с серо-синим сумеречным небом, показалась Ивану миражем. Сколько раз он видел холодную траву в жарких дневных грезах, с трудом переставляя ноги, увязавшие в песках.
      Но чем дальше шел Виткевич, тем явственнее становилась зеленая полоса, тем четче выделялась она на фоне неба, ставшего сейчас фиолетовым, предгрозовым. Потом будто сказочная царь-птица поднялась с земли: небо стало красным. Оно калилось все ярче и ярче, пока не стало белым.
      Нагретая солнцем трава пожелтела, сделалась твердой, горячей. Опустившись на землю, Иван смотрел на эти желтые стебельки как на чудо, как на жизнь.
      Теперь Виткевич шел по твердой земле и шатался, оттого что привык в пустыне брести по зыбучему песку. С каждым шагом он все ближе и ближе подходил к крепостным стенам, обнесенным вокруг молчаливого города.
      Плоские крыши домов, высокие башни минаретов, мертвый свет луны, отраженный в голубых изразцах крепостных ворот, - все это было сказочно и невероятно.
      Иван закрыл глаза, осторожно потер их пальцами, а потом быстро открыл: города не было. В глазах стояла звенящая черная пустота, которая с каждой секундой все разрасталась, расходилась солнечными радугами. Вдруг радуги исчезли. Город стоял молчаливый, настороженный.
      Виткевич подошел к воротам. Три стражника смотрели на него, лениво опершись о пики.
      - Это.что за город? - спросил Виткевич. Один из стражников оглядел Ивана с ног до головы и ответил вопросом:
      - Ты мусульманин?
      - Да.
      - Врешь, друг. Если ты мусульманин, так сначала пожелай здоровья мне и моим друзьям.
      - Прости, - ответил Иван, - я устал...
      - Устают только стены: они стоят веками. Ты мог лишь утомиться...
      Иван говорил по-киргизски. Он неплохо выучился этому языку у Сарчермака. Стражник подыскивал слова и, прежде чем произнести всю фразу, поджимал губы и смотрел на небо. Когда он забывал нужное слово - морщился и вертел головой.
      - О, Кабир, - крикнул он, - пришел твой собрат, выйди, поговори с ним по-киргизски, а то у меня заболел язык от слишком резких поворотов!
      Из будки, обшитой ивовыми тонкими прутьями и от этого казавшейся большой баклагой из-под вина, вышел высокий парень в белых штанах и черной шерстяной накидке. Штаны были широкие, но застиранные и подштопанные на коленях. Парень вопросительно посмотрел на Ивана. Тот повторил свой вопрос.
      - Это Бохара, - ответил парень по-киргизски.
      Он сказал это просто, обычным голосом. А Иван услышал музыку. Она все росла и ширилась, она гремела в нем, потом стихала, чтобы загреметь с новой силой. Радость ребенка, сделавшего первый шаг, - юноши, познавшего любовь, воина, победившего в схватке: все это является радостью свершения. Сейчас Иван испытал ее.
      - А ты откуда? - спросил парень. Иван махнул рукой на пески:
      - От Сарчермака.
      - Врешь, - усмехнулся тот стражник, который говорил с Иваном первым, оттуда никто не приходит. Оттуда приносят.
      - Я оттуда, - упрямо повторил Виткевич.
      Стражники снова посмеялись. Потом парень внимательно оглядел Ивана и протянул ему лепешку, которая висела у него за кушаком, словно платок. У Виткевича задрожали руки. Парень сходил в будку и принес пиалу с водой. Иван положил в рот кусок лепешки, но не смог разжевать ее, потому что шатались зубы.
      - Ешь, - лениво сказал стражник, - она замешана на молоке.
      - Вкусная лепешка, - подтвердил парень.
      Иван языком растер лепешку и запил ее водой. Потом отошел в сторону и лег под теплой крепостной стеной.
      - Так это Бухара? - спросил он еще раз.
      - Бохара. Ты говоришь неверно. Не Бухара, а Бохара.
      Иван почувствовал счастье. Оно жило в нем и рвалось наружу. Раньше он, наверное, стал бы смеяться или плакать. Сейчас, пройдя путь мужества, Виткевич только чуть прищурил глаза, усмехнулся и уснул. Упал в теплую, блаженную ночь. 3
      Виткевич шел по шумному бухарскому базару. Без денег и без лошадей. Но главная трудность заключалась еще и в том, что Иван знал таджикский и киргизский, а здесь бытовал узбекский язык.
      Несмотря на усталость, на головокружение, Виткевич словно зачарованный смотрел на людей. Кого здесь только не было! Толстые, ленивые персы-купцы, смуглые черноусые индусы, лихие наездники-таджики, веселые узбеки - все они смеялись, кричали, торговали, покупали, шутили, пели песни. Иван жадно вслушивался в их речь, но понимал совсем немного из того, что слышал. Глядя на этих веселых, голодных, оборванных, чудесных люден, Виткевич вдруг подумал; "А туда ли я иду? Может быть, мое место с ними? Может быть, здесь счастье? Ведь быть другом Сарчермака - счастье. А стать другом всех этих людей - счастье еще большее..."
      Виткевич думал о своем и не замечал, как чьи-то глаза неотступно следовали за ним. Миновав базар, он свернул в узенькую улочку, прислонился к дувалу. В глазах пошли зеленые круги. Сел, вытянул ноги, застонал от боли. Когда он поднял голову, прямо над ним стоял человек: смуглый, черноглазый, нос горбинкой, желваки грецкими орехами под кожей перекатываются.
      - Салям алейкум, - поприветствовал он Ивана.
      - Ваалейкум ассалям, - ответил Виткевич.
      - Вы откуда? - спросил человек. - Из Хивы, Ургенча?
      Виткевич ничего не ответил, наморщил лоб. Решил выиграть время.
      - Вы не понимаете по-узбекски? - продолжал допытываться человек.
      - Нет, я говорю по-киргизски.
      - Говорите. А понимаете какой?
      Виткевич снова промолчал. Тогда, понизив голос, человек спросил по-французски:
      - Откуда вы, мой дорогой блондин?
      - Что вам надо от меня? - нахмурился Виткевич и поднялся на ноги.
      - Вы сделали три ошибки в одной персидской фразе. У вас хорошее произношение, но вы слабоваты в грамматике, коллега. Лучше говорите на родном языке. - Человек оглянулся. - Не хотите? Ладно. Тогда послушайте, что скажу я. Сейчас мы уедем отсюда. Естественно, вместе. И лучше, - человек подыскивал нужное слово, - лучше никому не жалуйтесь на мой произвол. - Засмеялся. - Я отвезу вас из дикости в цивилизацию. Договорились? Ну и хорошо. Давайте руку, я помогу вам.
      Капитан Александр Бернс считал, что ему чертовски повезло. Как талантливый разведчик, он не мог не предполагать, что агенты России подвизаются в ханствах Срединной Азии. Правда, чиновники из Ост-Индской компании уверяли его, что русские никак себя в Азии не проявляют, замкнувшись в маленьких форпостах вдоль по Уралу. Крепости эти не представляли сколько-нибудь значительной стратегической ценности даже с точки зрения обороны, не говоря уже о нападении. С этими постулатами Бернс соглашался, учтиво покачивая головой, а про себя думал о том, каких тупоголовых баранов присылают в Индию.
      "Вместо того чтобы держать здесь резидентуру, достойную Востока, засылают кретинов, скомпрометировавших себя чем-то на острове. Какая нелепость!" думал Бернс.
      Воспитанный в наступательных традициях английской внешней политики, Бернс не мог, не имел права ни на минуту допускать мысли о том, что контрагент да причем такой сильный контрагент, как Россия, беспечно наблюдает за тем, что происходит на Востоке. Недвусмысленные акции Британии в Азии мог не увидеть только слепой. Цель этой политики - вовлечение всего Востока в орбиту Альбиона - казалась Бернсу естественной и необходимой.
      Когда он в первый раз заговорил с высшими чиновниками компании о целесообразности поездки в срединные азиатские ханства, его подняли на смех. Но какой это был смех! Истинно британский: учтивый, исполненный самого искреннего расположения, мягкий и обходительный. Словом, это был такой смех, за которым обычно следовал отзыв обратно в Шотландию в связи с "обострением болезни сердца". Дерзких, мыслящих людей здесь, как и повсюду, не особенно-то жаловали. Здесь, как и повсюду, предпочитали иметь послушных исполнителей, оставляя право делать политику за избранными. Один из руководителей компании пустил даже каламбур по поводу предложения Бернса: "Когда лейтенанты входят в политику - жди термидора".
      Конечно, предложение Бернса было записано и положено в один из сейфов компании, с тем чтобы когда-нибудь вытащить его на свет божий. Когда-нибудь. Чуть позже того, как Бернс будет отправлен к себе в Шотландию, к милым своим собратьям, волынщикам.
      Однако ни люди из компании, ни уважаемые господа из губернаторства не смогли толком оценить красавца лейтенанта.
      Сразу же поняв создавшуюся ситуацию, Бернс отправил в Лондон маленькое письмо за тремя сургучными печатями, столь искусно поставленными, что не было никакой возможности познакомиться с содержанием письма, даже если бы кто и рискнул это сделать, невзирая на адрес, выведенный в правом верхнем углу конверта.
      Лорд отдал должное беззаботно-веселому тону письма, чуть грубоватому, "лесному" юмору шотландца, жаловавшегося на головные боли в связи со спорами с некоторыми высокими господами из генерал-губернаторства.
      Через день корабль, вышедший из устья Темзы, взял курс на Индию. Капитан корабля вез небольшое письмецо Бернсу и еще меньшее - в губернаторство.
      Сразу же после того, как письма эти были вручены адресатам, Бернс получил аудиенцию у одного уважаемого господина, который сначала заботливо осведомился о самочувствии лейтенанта после недавно перенесенной им болезни, а потом спросил, не желает ли сэр Бернс совершить путешествие в места с более резко выраженным континентальным климатом.
      Александр Бернс выразил свое согласие на столь нужную его здоровью прогулку.
      - Мы сделаем так, что никто из служащих компании не будет знать о вашем путешествии, - сказали ему в заключение, - это ведь будет первый опыт такого рода лечения.
      - Первый, - согласился Бернс и спрятал улыбку.
      Через несколько месяцев он встретил в Бухаре русского резидента. Это ли не подтверждение правильности его положений? Бернс отдал должное выдержке русского агента, его замкнутости и стоицизму. "Он прошел неплохую школу, хотя и молод", - заключил Бернс.
      Может быть, лейтенант и не гнал бы свою состоявшую всего из пяти человек кавалькаду дальше к Герату, Кабулу, Индии, если бы он мог хоть краешком глаза посмотреть на происходившее в Санкт-Петербурге. А происходившие там события заслуживали того, чтобы их видеть. 4
      Сегодня у Виельгорских хоры. Канцлер, граф Карл Васильевич Нессельроде большой любитель попеть. В черном, без регалий, сюртуке, само воплощение скромности, Карл Васильевич стал во второй ряд хора и, откашлявшись, ждал начала. Виельгорский качал головой. Потом, устав качать головой, решившись, он тронул клавиши пухлыми пальцами.
      - О-о-аа-оо, - тихонько выводил Карл Васильевич хор из "Гугенотов". Глаза его полузакрыты, лицо светлое, спокойное.
      Когда ария закончилась, Карл Васильевич первым захлопал в ладоши и закричал:
      - Браво, браво, господа! Это настоящее "Боже, царя храни".
      При этих словах канцлера молодой человек, стоявший рядом с хозяином, удивленно вскинул брови и растерянно посмотрел на Виельгорского. Тот нахмурился и покачал головой, что, по-видимому, должно было означать: "Молчи и не удивляйся, если задумал с ним поговорить".
      Молодой человек - историк, филолог, нумизмат Борис Дорн понял знак Виельгорского и, полуобернувшись к канцлеру, почтительно склонил голову. Похлопал в ладоши, стараясь сделать это так, чтобы Нессельроде увидал.
      Позже, когда гости разбрелись по залам, Виельгорский подвел Дорна к Карлу Васильевичу и представил молодого человека как талантливого востоковеда. Нессельроде поморщился; два дня перед тем он имел пятую за эту неделю беседу с британским послом как раз о делах азиатских, восточных.
      - Граф Карл Васильевич, - выпалил Дорн, - не соблаговолите ли вы посмотреть мои соображения о наших делах азиатских, кои развиваются не весьма блестяще, - и с этими словами он протянул дрожащей рукой листки, свернутые в тонкую трубочку и перевязанные синей лентой.
      На секунду глаза Нессельроде широко раскрылись. Потом он опустил веки, и лоб его прорезала морщина.
      - Я прихожу сюда, к друзьям моим, петь, а не решать дела азиатские, кстати сказать, блестяще развивающиеся, - и, повернувшись к Дорну спиной, Нессельроде пошел в другую залу.
      Дорн не мог знать, что Нессельроде в своих беседах с британским послом не проявлял должной твердости в защите позиций России на Востоке. Именно поэтому Дорн испортил себе карьеру на многие годы вперед.
      Но ничто это не было известно Бернсу, а если бы даже и стало известно, все равно он не поверил бы в такую нелепость. Бернс был, при всей своей талантливости, начинающим политиком. Начинающий в любой области не верит в нелепость. В этом одновременно и преимущество и недостаток начинающего.
      Поверил в нелепость Александр Бернс только через три дня, когда утром, очнувшись после тяжелого, тревожного сна, не увидел рядом с собою пленника, русского агента. Трое его провожатых спали таким же тяжелым сном, а около тлеющих углей костра валялись пережженные веревки, которые вчера вечером надежно связывали руки Виткевича. Глава пятая
      Виткевич вернулся в Орск и свалился в горячей, сжигавшей его лихорадке. Доктор Зенченко и Садек просиживали около его постели долгие ночи, прислушиваясь к дыханию Ивана. Дыхание было прерывистое, жаркое. Часто он бредил, кричал. Повторял ссохшимися губами: "Анна, Аннушка". Зенченко, услыхав это имя, отошел к окну. Закат, разлившись по земле алой кровью, догорел и потух.
      Приходил Яновский. Он тоже услышал, как Иван повторял имя его жены. Яновский хмурил брови и менял на лбу Ивана холодные компрессы.
      Однажды утром, когда Зенченко решил, что все уже кончено, Иван открыл глаза, осмотрелся и сказал:
      - Слава богу. Дома.
      После он уснул. Кризис миновал.
      Однажды выздоравливавшего Ивана зашла наведать Анна. Она тосковала в крепости, и Яновский предложил ей вернуться в Петербург. Анна не сумела скрыть радости. Яновский улыбнулся и погладил ее по голове, как ребенка.
      - Я возьму отставку и приеду к тебе позже, - сказал он.
      - Только поскорей, а то я буду скучать, - пролепетала Анна.
      - Хорошо, дорогая, - пообещал Яновский. - А сейчас пойди попрощайся с Иваном.
      Виткевич лежал, откинувшись на высокие подушки. Он смотрел в открытое окно. Дул горячий ветер. Если выставить в окно руку и держать до тех пор, пока не начнет дрожать ослабший за время болезни мускул у плеча, в ладони окажется несколько теплых, крошечных песчинок.
      Иван любил разглядывать песчинки. Словно крохотные миры, они, казалось, вмещали в себе чудесные таинства природы. Там, внутри, тоже дули ветры с жарких, крошечных степей, плескались крошечные полноводные реки, и, быть может, такой же, только совсем крохотный Садек приходил к такому же больному Ивану и сидел около его кровати, ничего не спрашивая и ничему не удивляясь.
      Анна заглянула в дверь и, улыбнувшись, постучала пальцем в стену. Иван оторвал глаза от песчинок, глянул на дверь и увидел Анну. Смутился, покраснел.
      Садек недоумевал: "Мужчина стал красным, испугавшись женщины. Это ли не смешно?" Но Садек не показал виду, что он удивлен. Он встал, небрежно, свысока кивнул женщине и выпрыгнул в окно.
      - Я так рад, - не решаясь поднять глаз, сказал Иван. - Прошу вас...
      - Чего же вы просите? - спросила, улыбаясь, Анна и села на стул рядом с кроватью. - Чего же вы просите, милый киргиз?
      Сердце в груди гулко ухало; то стремительно падало вниз, то тяжело, рывками, поднималось вверх.
      Иван исподлобья посмотрел на женщину и, точно ожегшись о ее взгляд, опустил голову еще ниже и начал внимательно разглядывать свои руки, похудевшие во время болезни.
      - Я пришла попрощаться с вами, - продолжала говорить Анна. - Я уезжаю.
      Иван не поднимал головы. Анна нагнулась к нему и прошептала:
      - Такой отважный странник, и столь застенчив в обществе дамы, его навещающей.
      Кровь ударила Ивану в голову. В глазах Анны зажглись огни, яркие, обжигающе близкие. Он неловко обнял женщину и прижал к своим губам ее голову.
      ...Когда Анна ушла, Иван отвернулся к стене и заплакал. Он никогда не думал, что все это может быть так просто и обыденно. Он ждал, что в дневном небе зажгутся звезды, он ждал, что земля запоет песнь свою, великую и радостную. Но ничего этого не случилось. Со степей дул по-прежнему жаркий ветер.
      Начинало темнеть.
      Когда Иван встал на ноги, Анны в крепости уже не было. Он пошел к Яновскому. Подполковника дома не оказалось. Денщик сказал Ивану, что Яновский гуляет в степи. Иван нашел его сидящим под молоденькой березкой, листья которой стали желтыми от суховеев.
      Яновский смотрел в небо. Там, курлыкая извечную песню, летели журавли.
      Иван подошел к нему и сказал:
      - Здравствуйте, Александр Андреевич. Тот поднял голову и ответил:
      - Здравствуй, Иван.
      - Александр Андреевич, я должен сказать вам, что...
      Яновский поднял руку ко лбу, потер переносье и, перебив его, попросил:
      - Не надо, Иван. Смотри, журавли-то как, а?
      - Я должен сказать вам... - настаивал Виткевич.
      Яновский странно посмотрел на него. Глаза у него сейчас не такие, как всегда. Мягкие. Грустные. И не рысьи даже совсем.
      - Не надо ничего говорить мне. Ты иди, Иван. А я тут посижу один. На журавлей смотреть люблю до смерти. Им что, журавлям! Им вольно... 2
      Только после отъезда Анны Виткевич заметил, как сильно изменился за эти годы Яновский. Поджарая фигура его сделалась сухой, старческой. Волосы на висках поседели, между бровями залегла глубокая, словно вырубленная морщина.
      Каждое утро он по-прежнему вставал с зарей и уходил в степи. Когда трубили подъем - возвращался. Он слушал отчеты, давал команды, гневался, смеялся, но все это делал отрешенно, издалека.
      Как-то раз вечером Яновский вызвал Ивана. Виткевич пришел к подполковнику и поразился: около окна сидел сгорбленный человек и неотрывно, тяжело смотрел в одну точку - в выщерблину на полу.
      - Здравствуйте, Александр Андреевич.
      Яновский зажмурился, несколько раз сильно провел рукой по лбу, словно желая разгладить морщины, встал, пошел навстречу. Обнял Ивана, поцеловал в щеку и усадил рядом с собой.
      - Ты уж извини, друг мой бесценный, - сказал подполковник, - что я тебя столь поздно к себе вытащил.
      Он покачал головой, вздохнул.
      - Страшно мне одному. Запить боюсь, Иван. А это трусость. Конец, словом. Так что прости меня, старика.
      Виткевич положил свою горячую руку на ледяные, длинные пальцы Яновского. Тот благодарно посмотрел на Ивана.
      - Давеча пришел ко мне Фырин. Сели обедать - он на меня смотрит, словно собака голодная, губы облизывает и кадыком в горле ерзает, как пальцем в тесном сапоге. Понял я его голод, принес штоф, Выпили. Еще принес - и тот выпили. И стал он мне тогда говорить разное, - Яновский поморщился, пояснил, ну, словом, успокаивать меня начал.
      Иван почувствовал, как во рту у него пересохло и стало горько, как будто съел стебель полыни. Он сердито засопел, не в силах побороть в себе острое, гнетущее чувство жалости к подполковнику. Яновский отвернулся и сказал коротко:
      - Не надо, друг мой бесценный, не надо, пожалуйста. Не ты виноват и не мучь себя зазря. Прошел по комнате и остановился у окна.
      - Понимаешь, вчера Фырин был близок мне своей жалостью и жестоким примитивизмом суждений. Но мне было хорошо с ним, я растворился в его слабости, покорности жизни. Мы расстались друзьями. Сегодня он снова придет, так я, чтобы завтра весь день перед самим собою не краснеть, тебя позвал: Ты стойкости и. правде учен не то что я - наставлениями родительскими, а каторгой солдатской.
      Они говорили, не зажигая лампы, до прихода Фырина.
      От ротного несло таким терпким винным запахом, что Иван подумал: "Ежели неловко огниво к его лицу поднесть - вспыхнет вся комната синим пламенем спиртовым".
      Виткевич не умел пить. Однажды он пристал к Тимофею Ставрину:
      - Угости хлебным, попробовать страсть как хочется.
      Тот начал было отговариваться, да потом, спрятав в глазах лукавство, принес десяток крутых яиц, дюжину огурцов, пару штофов и так напоил Ивана, что тот потом целый день на сеновале лежал, питаясь одним лишь огуречным рассолом.
      Поэтому сейчас, когда Яновский разлил в высокие синие стаканы хлебное вино, Виткевича всего передернуло. Выпив, он закашлялся и пришел в себя только после того, как Яновский довольно долго стучал ему по спине между лопатками.
      - Не туда, - пояснил Фырин, - пошло не туда. К сердцу пошло, а надобно, чтоб к животу... Я полагаю так: два великих блага отпущены человеку. Сие есть вино и баба. Счастья эти лё-огкие, за них сражаться, как за орден али медаль, не приходится.
      Фырин быстро налил себе еще, так же быстро выпил и, не закусывая, продолжал:
      - И то и другое - я о вине и бабах - дано нам жизнью и жизнью же, в случае надобности, отбирается без всяких промедлений. Вино - хлеб, земли производное. Баба - опять-таки откуда-то оттуда. А я господин и того и другого. Знаете, как по-хохлацки слово "баба" говорится? Жинка. А мужчина? Чоловик. Человек, значит. Вон сейчас выйду, денщика, каналью, кликну - он вина мне нальет. Да девку, коль прикажу, затащит. Я человек земной, земным пользуюсь и в химеры умственные ни в какие не верю.
      Чем больше пил Фырин, тем белее становилось его лицо и; краснее - шея. Пил он беспрерывно, обливая вином сюртук и панталоны. Яновский курил и не смотрел на ротного. Иван теребил край скатерти и шаркал ногами, как от зуда.
      - Любовь, говорите? Ер-рунда. Нет любви. Если мужчина любит, так он делает величайшую глупость. Как умный с дураком никогда не сговорится, так и баба по натуре своей животное - не в состоянии понять мужское чувство. Значит, зачем же нужны чувства эти самые? Не нужны, - сам себе ответил Фырин. - Любовь - сие не что иное, как неудовлетворенное скотское влечение, вот что это такое.
      Ивана взорвало. Он вскочил со стула, забегал по комнате.
      - Да как говорите вы такое?! Это позор, гадость!
      - Позор? - удивленно и в то же время зло переспросил Фырин. - Молчи, младенец. Скажи мне проще: ты бабу имел?
      - Вы не просто подлец, - медленно, с расстановкой проговорил Иван, чувствуя, как у него задергалось левое веко, - вы мерзавец и гадкое животное!
      Он подскочил к Фырину, рванул его одной рукой к себе, а когда тот поднялся, два раза ударил по лицу наотмашь. Фырин закатил глаза и упал. Яновский, бледный как бумага, склонился над ним, расстегнул ворот: ротный лежал без сознания, закусив губу.