За глаза многие называли Хасана «Стариком с гор». Аламут, действительно, был расположен в горах. Но назвать Хасана стариком было никак нельзя. Стараясь не быть непочтительным и не смотреть собеседнику прямо в глаза, граф успел все же заметить, что хозяин замка был тех лет, когда человек, предрасположенный к власти, достигает ее. Не наследственной власти, ибо она приходит с рождением, а той, которую добиваются умом, железом и кровью. Человеком именно такой судьбы и был Хасан.

Миссия, возложенная на графа, была довольно деликатна. Конечно, союз его высокого собеседника с христианским королем, даже тайный союз, был бы вещью неслыханной, небывалой. Но разве кто-нибудь сказал — невозможной? Тем более когда та и другая сторона, вкрадчиво говорил граф, не поступясь ничем, обретут от этого союза только выгоды. Речь его лилась свободно и гладко. Так бывало всякий раз, когда он говорил с людьми Востока, — он переставал думать по-французски и думал на их языке. Временами, чтобы оживить речь, он делал цветистые сравнения и цитировал персидских поэтов. Но в то же время граф был достаточно осмотрителен, чтобы не приводить слова из Корана, хотя они были к месту и сами просились на язык. Он понимал, что для собеседника в его устах, устах неверного, слова эти могли прозвучать кощунственно. Как хорошо, что в свое время он изучил этот язык и владел им в совершенстве. Граф был очень доволен собой, доволен высокой миссией, выпавшей на его долю, доволен своим королем, задумавшим столь тонкую дипломатическую комбинацию.

В тот день Хасан ибн ас-Саббах не дал никакого ответа. Но граф знал, что так и должно быть. Когда под вечер они прогуливались вдоль крепостных стен, разговор шел о вещах изысканных, но далеких от цели его приезда — о поэзии, о цветах, об усладе души. Особенно об усладе души.

— Этот вид отсюда, с горы, — заметил граф, — невольно настраивает на философский лад.

Граф был учтив и старался не упустить случая сказать хозяину приятное.

— Вы мой гость, — улыбнулся Хасан. — Если жалкий вид, что открывается с этой моей стены, заставил вас подумать о вещах, о которых вы не задумывались у себя на родине, я буду рад и утешен.

Граф так и не решил для себя, было это ответной любезностью или оскорблением. На всякий случай он улыбнулся. Его улыбка могла быть истолкована двояко, так же как и слова Хасана. Но Хасан, видно, понял эту двузначность и решил пояснить свою мысль:

— Передавая мне сегодня слова короля франков, мой высокочтимый гость несколько раз говорил о выгодах предлагаемого союза?

— Граф почтительно наклонил голову. Именно это имел в виду его августейший повелитель. Выгоды, которые безопасны и удобны обоим.

— Вы, христиане, — нахмурился вдруг Хасан, — помышляете лишь об этом. О выгоде. Ради этого вы готовы предать друг друга. Но когда живешь здесь и смотришь на мир с этой горы, начинаешь видеть другое. То, что не видно вам. Вот мой человек… — он кивнул на часового, застывшего на крепостной стене. — Смотри, франк!

С этими словами Хасан взмахнул рукой. Человек в белом одеянии отбросил меч и прыгнул в пропасть.

Графу показалось, что глаза обманывают его. Он знал, что такого не может быть. Человек не может просто так, по мановению руки, броситься в пропасть. И словно чтобы разуверить его, чтобы заставить чужеземца понять, что это правда, Хасан снова махнул рукой — и другой часовой прыгнул вниз со стены крепости. Потрясенный граф не успел остановить его, как третья фигура, стоявшая у подножия башни, бросилась вниз.

— У меня семьдесят тысяч человек, верных мне и готовых умереть по одному моему знаку, — Хасан говорил, не глядя на гостя, и это было знаком неудовольствия. — Есть ли у твоего короля люди, которые были бы так же преданы ему? Передай это своему повелителю. Это — мой ответ.

Слова о семидесяти тысячах, преданных ему до конца, не были пустым хвастовством. Именно поэтому человека, который произнес эти слова, смертельно боялись правители от Каспия до Атлантики, от берегов Нила до Скандинавии. Он не был ни королем, ни императором, ни военным предводителем. У него не было ни империи, ни войска. Единственное, что было у него, это власть — страшная власть над людьми, власть заставлять их умирать и убивать других. Ни один из тогдашних правителей не чувствовал себя защищенным от людей Хасана. Облаченные в белые одежды, перепоясанные красными поясами — цвета невинности и крови, — они настигали свою жертву, где бы она ни была. Ни крепостные стены, ни стража не могли остановить их. Повинуясь пославшему их, они с радостью принимали любую, самую лютую смерть.

«Они» — члены одного из самых могущественных тайных обществ, которые знала история, — общества «ассасинов», или «убийц». Что же заставляло их так безропотно, так слепо повиноваться первому же слову своего повелителя? История страшной власти «Старика с гор» — это история всего его тайного общества. Путь, который привел Хасана на гору Аламут, был долог и не всегда прям.

…Покровительство Низама аль-Мулька, визиря правителей Сельджукского государства, открыло Хасану дорогу во дворец и обеспечило высокий пост министра. И Хасан отблагодарил визиря так, как умел это делать только он. Позднее Низам аль-Мульк писал: «Я усиленно рекомендовал его и добился, чтобы он был сделан министром. Но, как и его отец, он оказался обманщикам, лицемером, эгоистом и негодяем. Он был столь искушен в ханжестве, что казался набожным, хотя и не был таким. Вскоре, неведомо как, он сумел полностью подчинить себе султана».

На пути Хасана стоял теперь только один человек, тем более ненавистный, что Хасан был обязан ему всем, — визирь Низам. Бремя благодарности оказалось для Хасана слишком тяжким, чтобы он мог нести его слишком долго.

Как-то султан высказал пожелание, чтобы был составлен отчет обо всех государственных поступлениях и расходах. Дело было поручено визирю, и тот сказал, что на это потребуется год. Султан шевельнул было головой, чтобы этим выразить свое согласие, как вдруг Хасан почтительно опередил своего владыку. Он выступил вперед и распростерся у ног султана. Если его всемогущество великий султан позволит, он берется выполнить его повеление ровно через сорок дней. Султан согласился. При этом он посмотрел не на Хасана, а на своего визиря. Долго после этого Низаму аль-Мульку снился этот взгляд.

Все понимали, что, если через сорок дней Хасан представит отчет, дни визиря сочтены. И ни для кого не было секретом, кто станет визирем после него. Сам Низам понимал это лучше других.

В назначенный день высокое присутствие собралось в тронном зале дворца. Хасан развернул листы пергамента, которые принес с собой, и ждал знака султана, чтобы начать чтение. И снова какое-то мгновение решало все. Но на этот раз его поймал Низам.

— Как красиво написан твой отчет! — воскликнул он. — Я не знаю переписчика, который мог бы сделать работу так совершенно!

Присутствующие переглянулись. Неужели, чувствуя себя побежденным, великий визирь пал до столь жалкой лести!

— Я сам переписал отчет. — Хасан сказал это как можно равнодушнее, дабы собравшиеся не могли подумать, будто он падок на лесть.

— Не может быть! — не отставал Низам. — Здесь чувствуется рука великого мастера!

— Клянусь аллахом, от первой до последней строки все здесь написано моею рукой!

Капкан неслышно захлопнулся. Но в ту минуту никто не заметил этого.

Султан кивнул, все почтительно стихли, и Хасан начал читать. Отчет был составлен мастерски. Это сразу поняли все. Но когда Хасан дошел до половины второго листа, он прочел:

— …итого в казну его величества от северных провинций поступило за истекший год пятнадцать лягушачьих лап…

Хасан осекся:

— …пятнадцать… — он опять замолчал, в ужасе глядя в текст. — Это описка, ваше величество, это ошибка, я не хотел…

Султан нахмурился, но разрешил продолжать чтение.

— Из этого следует, — продолжал Хасан, тщетно пытаясь придать голосу прежние интонации уверенности и превосходства, — следует…

Он вдруг побледнел и уронил листы.

Низам, который сидел ближе других, с готовностью поднял их, словно собираясь продолжить чтение.

— Из этого следует… — повторил он и тоже замолчал. — Нет, ваше величество, я не могу произнести это в вашем присутствии.

Ропот прошел по залу.

Если бы это не был любимец султана, он был бы обезглавлен тотчас же, прямо за порогом этого зала. Только потому, что еще сегодня утром, еще час назад султан благоволил ему, только поэтому Хасану была дарована жизнь. Но это — единственное, что было оставлено ему. Лишенный всего имущества, всех титулов и заслуг, прямо из зала он был отправлен в ссылку.

Неизвестно, как Низаму аль-Мульку или его людям удалось подделать почерк и подменить листы отчета. Впрочем, это не так уж и важно. Важно, что в тот день Низам торжествовал победу. В тот день султан был особенно милостив к нему. Но если бы Низаму и его повелителю было открыто будущее, они должны были бы не радоваться в тот день, а стенать и плакать. Потому что, возможно, именно события этого дня породили позднее общество тайных убийц — ассасинов. Пройдет должное число лет, и от рук ассасинов падут они оба — и великий визирь, и султан.

Хасан был разжалован и отправлен в ссылку на север.

С того дня месть стала смыслом и содержанием его жизни. С того дня Хасан ибн ас-Саббах стал закладывать первые камни в фундамент будущей своей империи — империи, которая была тем могущественнее и страшнее, что не имела ни видимых границ, ни пределов. Зато она имела столицу — замок на горе Аламут. О том, как Хасан стал владельцем этого замка, рассказывает следующая легенда.

…Явившись к правителю города, Хасан попросил продать ему участок земли со всем, что находится на нем, — участок такой величины, «сколько может включить в себя размер воловьей шкуры». Правитель посмеялся и дал согласие. Хасан потребовал, чтобы сделка была зафиксирована. Обе стороны и муфтий приложили к бумаге руку. Правитель взял деньги, все еще смеясь. Но он перестал смеяться, когда увидел, что Хасан приказал разрезать шкуру вола на тонкие полоски, так что получился длинный кожаный шнур. Этим шнуром Хасан окружил замок, что был на горе Аламут, и объявил, что покупка совершена.

Правитель, естественно, отказался признать сделку. Но высшие судебные инстанции поддержали Хасана. Разве договор не был составлен по всем правилам? Разве правитель сам и добровольно не приложил к нему руку? Разве он не принял деньги?

Но все это были формальные доводы. Неформальные же состояли в том, что к тому времени Хасан имел уже приверженцев и последователей по всей стране. Будучи сам исмаилитом, достигнув высших посвящений этой ветви ислама, Хасан намекал некоторым верным людям, что ему открыты сокровенный смысл и тайны веры. Тот рай, который пророк обещал правоверным после смерти, он, Хасан, может дать вкусить им еще при жизни. Для этого нужно одно — верить ему, Хасану, и повиноваться беспрекословно, не задавая вопросов. Тот, кто верен ему, верен аллаху. Но только немногим и самым доверенным открывал Хасан это. И оттого, что говорилось это лишь немногим избранным, слова его обретали особую силу и ценность.

Когда Хасан начинал свою сделку, он знал, что это беспроигрышная игра: в высших судебных инстанциях были его люди. Не люди, готовые сделать ему любезность, а те, что готовы были повиноваться каждому его слову.

Сегодня социологи называют это врожденной предрасположенностью индивидов к определенной социальной роли. Есть люди, которым черты их личности диктуют роль лидеров. Но есть и такие, которые не просто склонны повиноваться, но находят в этом свою истинную социальную роль, психологический комфорт.

Именно среди людей такого типа нашел Хасан первых своих приверженцев. Неизвестно, в какой мере сам он понимал этот механизм. Интуитивно он угадывал его суть и чувствовал, что авторитет и власть, которые обрел он среди первых немногих своих приверженцев, должны получить подкрепление. Подкрепление более сильное, чем слова.

— Фарид, — сказал он однажды одному из тех, кто верил в него. — Мне был знак. Я решил выказать мое благоволение тебе и Ахмату. Можешь сказать ему это. Живыми вы будете взяты в рай и пробудете там какое-то время. Сегодня вечером я жду вас у себя.

В одном из покоев замка приглашенных ожидал роскошный ужин. Сам Хасан снизошел до того, чтобы разделить с ними трапезу. Слова, которые говорил он, были полны глубокого смысла, но сейчас смысл этот оставался для них закрыт. Они смутились было, когда принесли вино, ибо пророк запрещает его. Но наставник объяснил им, что есть две истины: одна — для простого народа, другая — для тех, кто достиг степеней посвящения. То, чего нельзя недостойным, можно им. Слова пророка имеют второй, затаенный смысл, и со временем они научатся постигать его. Между тем приглашенные постепенно перестали понимать смысл даже того, что происходило с ними. То ли вино было слишком крепким, то ли в него оказалось подмешанным какое-то зелье, но мысли их стали путаться, глаза закрылись, и они забыли, где они и кто они сами.

Тем удивительнее и приятнее оказалось их пробуждение. Когда Фарид открыл глаза, было раннее утро. Он находился в саду. Хотя для инжира еще не пришло время, с ветвей свешивались спелые плоды. Такие спелые и такие крупные, каких он никогда не видел. Рядом стояли персиковые деревья, усыпанные золотисто-розовыми плодами. Тут же желтел виноград, сквозь темную листву видны были спелые плоды граната. Куда бы он ни обратил свой взгляд, повсюду видел он либо спелые плоды, либо удивительные цветы, которых не встречал никогда в жизни.

Где он? Как он попал сюда?

Только тут он заметил, что за ним наблюдают. Три девушки, как три дикие серны, с любопытством смотрели на него из-за куста жасмина. Но когда они увидели, что Фарид заметил их, они не убежали, как подобало бы сернам. И не устыдились, не закрыли своих лиц, как поступила бы на их месте каждая, рожденная от смертного. Они приблизились к Фариду и приветствовали его. И одна из них произнесла такой стих:

А две другие взяли лютню и запели:

И здесь словно завеса спала с его глаз, и Фарид вспомнил, что было обещано ему вчера. Он был в раю. Этот сад был раем. И девушки, что были с ним сейчас, были не дочери человека. Это были те гурии, о которых аллах вещал устами пророка своего, Мухаммеда, да будет благословенно его имя!

Едва он успел подумать это, как ветви раздвинулись и на поляну вбежали новые гурии. Одни из них несли дымящиеся яства, другие — напитки, третьи сами были прекраснее любых яств и желаннее любых напитков.

Несколько дней провел Фарид в счастье, любви и радости, а когда душу его охватило томление и он захотел погулять по раю, на другом краю огромного сада он встретил Ахмата, который попал сюда, оказывается, как и он, и вкушал здесь от тех же радостей. Гурии принесли им нарды, и они стали играть, а гурии пели им, и так продолжалось до тех пор, пока усталость не одолела рассудок и глаза их сами собой не закрылись. Когда же прошла ночь, настал другой день и они открыли глаза, они снова были в замке Аламут.

— Ну как, — спросил их Хасан, — понравилось вам в раю?

Ахмат и Фарид без слов распростерлись у его ног.

Эти двое были первыми…

Минуло время, и число тех, кто приобщился к радостям рая, стало исчисляться сотнями. Пребывание там было единственной памятью, которой они дорожили, единственным ожиданием, ради которого они продолжали жить. То, что окружало их здесь, на земле, было тягостно и уныло. Если то, что ожидает их после смерти, так прекрасно, к чему затягивать земное свое бытие?

Хасан не ожидал и не предвидел этого — один за другим его последователи стали кончать самоубийством. Те, которые остались в живых, завидовали им в их решимости. Еще бы, они вернулись туда, в райский сад, где им самим было дано побыть лишь краткое время. Нет, разуверял их Хасан, это отступники, они не попали в рай. Путь туда лежит только через повиновение ему, через смерть, принятую по его приказу.

— Так приказывай! — закричали обращенные.

И Хасан стал повелевать…

Некоторые исследователи само название ордена ассасинов связывают с арабским словом, означающим «гашиш»: когда очередного прозелита нужно было усыпить, чтобы потом незаметно перенести в «рай», помощники Хасана чаще всего использовали гашиш.

Приказы повелителя были всегда кратки — отправиться туда-то и' убить того-то. Чем труднее и опаснее было задание, тем с большей радостью брались за него ассасины. Ибо что такое опасность, как не обещание желанной смерти? Совершив убийство, они даже не делали попыток убежать или как-то спастись. Когда кто-нибудь из них, совершив возложенное на него, возвращался благополучно, остальные смотрели на него, как на величайшего неудачника или, что еще хуже, как на человека неугодного и поэтому отвергнутого аллахом. Даже потерпеть провал, но оказаться убитым стражей почиталось большей удачей, чем убить, но остаться в живых самому.

У Хасана была хорошая память, но не на добро. Когда визирь Низам аль-Мульк выходил из мечети, десяток убийц выхватили кинжалы и бросились на него, смяв стражу. Узнав об этом страшном событии, султан надел одежды печали и приказал объявить траур. Это был траур не только по убитому визирю. Султан знал, что, хотя сам он когда-то и пощадил Хасана, тот не пощадит его. Люди Хасана заколют его, как только улучат минуту. Но он ошибся: бывший его министр и любимец не пролил крови своего господина. Султан был отравлен.

Новый султан решил задушить змею в ее же логове и, собрав большое войско, пошел на север, чтобы разорить проклятый замок и сровнять с землей гору Аламут. Но однажды, уже во время похода, проснувшись, он увидел у своего изголовья воткнутый в землю кинжал ассасинов. Ни многотысячная конница, ни боевые слоны, ни стража не могли защитить его. Султан понял это. В тот же день боевые трубы протрубили отбой, войско повернуло обратно.

Ни принцы, ни шейхи, ни короли не знали, кто из них окажется очередной жертвой «Старика с гор». В том, как выбирал он свою очередную жертву, не всегда можно было усмотреть какую-то логику или смысл. Но тем страшнее были эти неизвестность и неопределенность. Французский король знал, что его не спасут ни армия, ни его подданные, ни дворцовая стража. Он приказывает создать отряд личных телохранителей, и повсюду, где бы он ни был, они не отходят от него.

Когда Хасан решил, что пришло время убить одного из влиятельных французских принцев, рано весной двое ассасинов, посланных им, отправились в путь. Только осенью добрались они до провинции, которой владел принц. Купцы с Востока не были редкостью в тех местах, и на прибывших мало кто обратил внимание. Зато они обращали внимание на все. И прежде всего на то, что было связано с принцем, — где бывает он, когда к нему легче всего приблизиться, кто его охраняет. Оказалось, что подойти к принцу вплотную можно было только в соборе, куда он приезжал молиться. Тогда сначала один, а потом другой купец «раскаиваются» в заблуждениях своей магометанской веры и принимают христианство. Как все новообращенные, они необычайно ревностны. Они жертвуют собору богатые вклады, соблюдают все посты, не пропускают ни одной службы.

И все это ради одного. Ради того дня, той минуты, того мгновения, когда их жертва окажется в соборе рядом с ними, когда рука с кинжалом сможет дотянуться до нее. Этот день настал, и принц упал, обливаясь кровью, на каменные церковные плиты. Одного из покушавшихся стража убила на месте. Второго оттеснила толпа, и он затерялся в ней. Но когда он услышал, что принц еще жив, он растолкал столпившихся и на глазах у всех нанес ему последний, смертельный удар. День спустя сам он умер от изощренных пыток. Умер радостно, не сожалея ни о чем.

Имея таких людей, «Старик с гор» простирал свою страшную власть на все края известного тогда мира. Можно понять тех правителей, которые, думая обезопасить себя или расправиться со своими врагами, первыми пытались найти пути к замку на высокой горе Аламут.

Тридцать четыре года царил «Старик с гор» над подвластным ему миром. За тридцать четыре года он ни разу не покинул замка. В этом не была нужды: его глаза, уши и длинные руки были повсюду. Из года в год число его сторонников не убывало. Все новые и новые молодые люди появлялись у ворот замка, произносили условную фразу, и массивные створки тяжело приоткрывались, пропуская их внутрь. Когда какое-то время спустя эти же ворота выпускали их в мир, это были уже другие люди — это были фанатики, готовые на все.

Время от времени в замке происходили казни. Хасан объявлял, что был недоволен кем-то и поэтому велел отрубить ему голову. Обычно это был кто-то из его приближенных, известный всем. Когда все уже знали, что казнь совершена, Хасан приглашал к себе некоторых молодых людей, пришедших принять посвящение. На полу зала, на ковре, они видели блюдо с запекшейся кровью, а на нем мертвую голову.

— Этот человек обманул меня, — говорил Хасан. — Он думал скрыть от меня свою ложь. Но волей аллаха мне открыто все. Теперь он мертв. Но и мертвый, он остался в моей власти. Стоит мне захотеть, и я оживлю эту голову.

Сотворив молитву, Хасан чертил в воздухе магические знаки, и к ужасу тех, кто видел это, мертвая голова открывала заплывшие кровью глаза.

— Именем аллаха милосердного отвечай! Ты ли Фарид, из числа первых, кто пошел за мною?

И голова отвечала:

— Да, я Фарид. Я был в числе первых, кому ты дал приобщиться к радостям рая. Я недостоин твоих милостей. Да благословит тебя аллах всемогущий.

Все узнавали голос говорившего, и сомнений быть не могло. Это был он. Мертвая голова говорила.

— Спрашивайте, — предлагал Хасан, — спрашивайте, и силою моего заклятия мертвый ответит вам.

Запинаясь, юноши задавали вопросы, и голова, стоявшая на окровавленном блюде, отвечала им.

Когда наконец они выходили, Хасан велел звать других. И среди приверженцев множились слава Хасана и страх перед великой властью, которой был наделен он. «Даже мертвые повинуются его воле», — говорили о нем.

Оставшись с «мертвой» головой наедине, Хасан раздвигал блюдо, которое было составлено из двух половинок. Человек, сидевший в яме, так что только его голова возвышалась над полом, спрашивал:

— Так ли я говорил, мой повелитель?

— Так, — одобрял Хасан, — так говорил. Я доволен тобой.

А через час-другой те, кто только что говорили с «убитым», снова могли видеть его голову. На этот раз действительно отрубленная и насаженная на пику, она водружалась у ворот в назидание всем приходящим.

Десятки человек, толпившихся у ворот, твердили, что только сейчас видели, как эта самая мертвая голова говорила и отвечала на вопросы, которые задавали ей. Кто после этого усомнится в сверхъестественном могуществе предводителя ассасинов?

Но время было неумолимо не только к врагам Хасана. Не только к тем, кого обрекал он на смерть. Время было неумолимо и к нему самому, и Хасан понимал это. У него было два сына, два верных его последователя, и проще всего было бы, конечно, передать власть и «дело» им или одному из них. Но на примере многих царств, раздираемых борьбой за власть, Хасан хорошо знал, что такое династическое наследование. После его смерти или смерти его сыновей борьба между наследниками разорвала бы организацию на враждующие секты. Его дети несли в себе семя гибели другого, и главного, его детища — ордена ассасинов. И поэтому он убил обоих своих сыновей.

Когда Хасан почувствовал приближение смерти, он передал власть над орденом тем, которые, как он считал, смогут продолжить его дело. Совершив это, в тот же день он умер.

Преемники Хасана продолжили путь, проложенный им однажды. Могущество политической секты, достигнутое при ее создателе, по-прежнему находилось в зените и не становилось меньше. Императоры и короли присылали к стенам замка на горе Аламут своих полномочных послов и были рады, если глава ассасинов проявлял к ним благосклонность. Поэтому когда в конце концов крестоносцам удалось заручиться тайным союзом с ассасинами, они сочли это большой удачей.

Есть инерционные системы — однажды пущенные в ход, они продолжают движение под воздействием усилия, приложенного к ним когда-то. Тайная секта ассасинов чем-то напоминала такую систему. Будучи однажды создана, она продолжала катиться по рельсам истории без особых, казалось бы, усилий тех, кто последовательно, один за другим возглавлял ее после Хасана. А порой даже и вопреки им.

Когда Хасан-второй, прозванный Ненавистным, стал во главе ордена, казалось, его правление должно было бы положить конец организации.

Ибо во главе ее теперь стоял уже откровенный безумец. Он не довольствовался ролью мессии. Ему мало было утверждений, будто бог вещает его устами.

В назначенный день и час у подножия горы Аламут собрались все ассасины и исмаилиты, приверженцы той же ветви ислама, к которой принадлежали ассасины. Возникнув перед ними на крепостной стене, Хасан-второй объявил им, что он есть бог. Отныне верящие в него освобождались от всех ритуалов, всех предписаний и всех запретов. Каждый из них волен был поступать, как хотел, и не было ничего, что ограничивало бы их, кроме воли бога в его лице, в лице Хасана, стоящего перед ними сейчас на крепостной стене.

Но орден выдержал и это испытание. Выдержал он и правление сына Хасана Ненавистного, Мухаммеда-второго.

Мухаммед не претендовал на роль бога. Но у него была своя маленькая слабость: он хотел, чтобы все почитали его великим философом и поэтом. Забыты были политические интриги, борьба за влияние, соперничество с другими правителями. Врагами его стали те, кто сомневался в его таланте, кто не способен был восхищаться касыдами, выходившими из-под его пера. Один из известных персидских ученых тех лет неосмотрительно рискнул подвергнуть критике произведения Мухаммеда. Вскоре поздно ночью в дом его прибыл гонец из Аламута. Он предложил выбор: быстрая и безболезненная смерть или жизнь и пенсия в несколько тысяч золотых монет в год, но тогда — никакой критики высочайших произведений. Ученый предпочел жить.

В 1256 году, когда монгольская конница, гибельная, как смерч, и такая же неодолимая, хлынула на юг, в Персию, Аламут наконец пал. Два десятилетия спустя мамлюки в Сирии и Ливане нанесли секте последний удар. Орден ассасинов был окончательно уничтожен. Так считали долгое время.

Но вот в 1810 году французский консул в Алеппо (Сирия), собирая данные, нужные его правительству, неожиданно для себя наткнулся на сведения об ассасинах. Орден этот, сойдя с подмостков истории, уйдя в забвение, оказывается, продолжал существовать. Предводитель ассасинов жил в небольшой деревушке между Исфаханом и Тегераном, окруженный охранниками и приверженцами, почитавшими его и повиновавшимися ему, как богу. «Поклонники его утверждают, — писал консул, — что он может творить чудеса…»

Другое упоминание об ассасинах датируется 1866 годом, когда британский колониальный суд в Бомбее разбирал странное дело. Заявление в суд подал Ага-хан, потомок четвертого предводителя ассасинов. Одна бомбейская каста отказалась платить ему дань. Дело касалось огромной по тем временам суммы — 10 000 фунтов стерлингов. Суд установил, что члены этой касты четыре века назад были приняты в орден ассасинов и что Ага-хан, глава исмаилитов, действительно считается их предводителем, предводителем ассасинов.

Согласно традиции, принятой у ассасинов, титул этот не передается по наследству — каждый Ага-хан сам назначает своего преемника. Последний (ныне здравствующий) Ага-хан был назначен своим дедом з 1957 году. В то время это был молодой человек, любитель спортивных машин, но, пожалуй, это единственное, что известно о нем. Он стал называться 49-м имамом исмаилитов, Ага-ханом Каримом-четвертым. По традиции раз в год последователи публично взвешивают своего владыку, вручая ему дань — столько золота, сколько он весит. Его предшественнику, прежнему Ага-хану, вес его выдавался драгоценными камнями…

После того как орден ассасинов сошел со сцены истории, многие века было принято считать, что его нет, что он вообще прекратил свое бытие. Оказалось, это не совсем так. Значит ли это, что, ничем не выдавая себя, заставив забыть о себе, люди этого ордена остались верны себе?

Само слово «ассасин» вошло во многие европейские языки. Люди, которые в повседневном разговоре сегодня пользуются этим словом, обычно не знают, откуда, из какого прошлого пришло оно в их язык. Но на всех языках слово «ассасин» означает одно — «убийца».

Это не единственное, что привнесла могущественная организация ассасинов в последующие времена. Ассасины, пересекавшие Европу во всех направлениях, несли с собой не только смерть. Они несли идею тайного ордена, с его жесткой организацией и доктриной. Многие общества и ордены, которые возникли позднее, незримыми корнями духовного родства восходят к тем развалинам старинного замка, которые можно видеть и сегодня на горе Аламут.