Итак, одни, изгоняя болезнь, передают ее камням, другие переносят на растения или животных. Другим удается делать это, используя не самих животных, а как бы замещающие их фигурки, изображения. Очевидно, остается сделать лишь одно небольшое усилие, малый шаг, чтобы достичь следующей ступени: использовать для той же цели изображение самого человека. И странно было бы, если бы магическая практика не сделала этого шага.
      У индейцев навахов (США) целитель-шаман, чтобы вылечить человека, начинает с того, что на земле из окрашенного песка делает его изображение. О портретном сходстве говорить, понятно, не приходится. Да этого и не нужно: цель целителя не внешнее, поверхностное сходство, а иные, более глубокие уровни подобия изображения и оригинала. Чтоб достичь такой, как можно более полной идентификации, в самом начале процедуры шаман растирает песком тело пациента. После того как такое магическое единство изображения и оригинала достигнуто, целитель переносит болезнь с человека на изображение. Как только шаман и сам больной приходят к выводу, что это произошло, портрет уничтожают. При этом считается, что ради безопасности и блага пациента такое изображение должно быть уничтожено до захода солнца.
      Удивительную связь портрета и оригинала упоминают многие экстрасенсы. Именно по портрету некоторые из них безошибочно определяют, жив ли тот, кто изображен на нем, или нет. Об этом я уже говорил.
      Еще в начале века был проведен эксперимент : врач-гипнотизер «перенес» чувствительность пациентки на ее фотографию. Причем фото ее было помещено так, что она не могла видеть его. Тем не менее, каждое прикосновение к портрету она чувствовала так же точно, как если бы касались ее самой. Когда же на руке портрета врач сделал царапину, точно такая же, но реальная царапина появилась на руке пациентки.
      Независимо от того, знал ли обо всем этом московский врач-психиатр Гагик Назлоян или нет, но его метод целительства основан на необъяснимой общности человека и его изображения.
      Вот как делает это Назлоян. Оставаясь с больным один на один по нескольку часов иногда в течение многих дней, он занимается тем, что изготовляет его скульптурный портрет. Иногда они беседуют на самые различные темы, иногда молчат.
      – Портрет продвигается иногда медленно, иногда быстро, – комментирует целитель. – Это связано с психопатологическими сдвигами, происходящими в состоянии пациента. Нет сдвигов – нет продвижения в портрете.
      По мере того как скульптура обретает все большее сходство с самим больным, начинают происходить те самые «сдвиги», изменения, которые с позиций собственно психиатрии объяснить невозможно.
      Известно, что лицо человека – лик его души, лик глубинных состояний его психики. Если вы посмотрите на психически больного, вы можете заметить маску болезни, как бы наброшенную поверх его лица. Истинный же его лик, с трудом пробиваясь, лишь как бы мерцает сквозь эту завесу. Впрочем, так видится мне, и я не уверен, что именно это видел и имел в виду Назлоян, начиная свой путь целительства.
      Постепенно и с величайшим трудом удается целителю освободить этот лик больного от маски болезни, лежащей поверх его. Особенно мучительным оказывается момент, когда портрет, а, следовательно, и процесс исцеления подходит к концу. Реакция больного больше всего напоминает реакцию одержимого, которого покидает некая сущность, темный дух, обитающий в нем. Перед тем как окончательно исцелиться, больной разряжается беспричинным многочасовым плачем, смехом, прорывается циничная сексуальность, агрессия, глумливость. Это как бы последний, заключительный всплеск безумия, болезни и зла, вынужденных покинуть человека. Покинуть и перейти от него – куда? Неужели в изображение, в скульптурного двойника?
      Ощущение необъяснимой связи между человеком и его изображением издавна присуще человеку. Это отражено в художественной литературе: «Портрет» Гоголя, «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда. Какая-то часть человека, его личности, переходит в портрет, продолжая жить в нем.
      Связь человека и его изображения, известная мистикам всех времен, открывается художникам, творцам. Напомню строки Ахматовой, которые уже приводил: «Когда человек умирает Изменяются его портреты…» Скульптор 3. А. Масленникова пишет в воспоминаниях, что, разговаривая с Б. Л. Пастернаком по телефону, упомянула, что «один человек в припадке безумия схватил гипсовый отлив его головы и со страшной силой бросил об пол так, что в дубовом паркете осталась вмятина, а портрет разлетелся на куски. Услышав это, он на несколько секунд смолк, не отвечая на мои вопросы: „Борис Леонидович, вы меня слышите?“ Потом после паузы сказал как бы издалека: „Я тут.“»
      По словам Ивинской, Борис Леонидович пересказал ей историю с разбитой головой и добавил: «Это конец. Теперь мне не уйти.»
      Через одиннадцать дней он слег. Для человека столь глубокого внутреннего прозрения и интуиции событие с разбитым его изображением оказалось исполненым смысла.
      Представление о неразрывной связи изображения и оригинала глубоко бытует в народном сознании. Еще в прошлом веке в России художники, пытавшиеся рисовать портреты простых людей, сталкивались с их опасением, настороженностью и прямым нежеланием. Если с портретом что-то случится, считали они, если кто-то разорвет или сожжет его, то человек, изображенный на нем, пострадает тоже: будет сильно болеть или погибнет. Этими же опасениями вызван был запрет на изображение человека в исламе. А задолго, за много веков до ислама всякое изображение точно также запрещалось в древней Иудее.
      Повседневная жизнь дает многочисленные примеры, свидетельствующие о том, сколь глубоко в сознании лежит это ощущение непонятной, необъяснимой связи. Даже обычай во время манифестации публично сжигать портрет или чучело, изображающее политического деятеля, восходит все к тому же представлению. Это память, след магического, колдовского акта, целью которого было причинение зла, нанесение вреда оригиналу. Когда влюбленные в минуты ссоры в клочья рвут портреты своих возлюбленных, они не догадываются о пусть неосознанном, но все том же подспудном импульсе, побуждающем их поступать так: повредить портрет – значит причинить вред тому, кто изображен на нем.
      О том, к сколь отдаленному прошлому восходит это представление, можно судить по тому, что еще в Древнем Египте портретные статуи считались вместилищем «Ка», двойника или души человека. После того как человек умирал, «Ка» продолжало жить в его изображении. Отсюда бытовавший тогда обычай устанавливать портретные статуи в гробницах. Душа человека, его «Ка» продолжала жить, пока существовала статуя. Зная это и, очевидно, разделяя эту веру, варвары, вторгаясь в Египет, Грецию, Рим, старались истреблять не только своих врагов из плоти и крови, но и разбивать статуи. Делая это, они верили, что уничтожают души своих врагов, обитающие в изображениях. Множество поврежденных статуй с отбитыми носами, доживающих свой век в музейных залах, – историческая память этой стойкой веры.
      О том, что фотографии и портреты, особенно портреты, наделены какой-то энергетикой, подтверждают свидетельства и многих экстрасенсов. Энергия эта воспринимается ими как поле, окружающее контур изображенного человека.
      Можно ли предположить, что какая-то часть индивида, его личности (не знаю, как можно было бы назвать это) действительно переносится на изображение и продолжает свое бытие там? Во всяком случае очевидно, что за магией изображения, присутствующей во всех мировых религиях и различных эзотерических учениях, стоит подтверждающая ее практика.
      Поучительно бывает наблюдать некое частное, но весьма наглядное, проявление этой магии изображения, портрета, в политической жизни. При любом диктаторе, при любой тоталитарной системе, всякий раз основанной на обожествлении вождя, буквально на следующий день после его прихода к власти повсюду появляется множество его изображений, а затем и скульптур. Это сопровождало появление любого диктатора: Нерона, Ленина, Хомейни, Пиночета, Гитлера…
      И это не просто «исторические памятники», «памятники культуры», как хотят это видеть защитники монументов Ленина, например.
      Если изображение, действительно, несет некую печать личности, тонкие энергетические слепки, копии личности диктатора, установленные повсюду, очевидно, далеко не безразличны, не нейтральны к окружающей реальности. Можно подумать, что эти изображения, скульптуры, портреты как бы стремятся обозначить свое присутствие в как можно большем пространстве, при как можно большем скоплении людей. Иными словами, следует ли из этого, что появление множества изображений, портретов диктатора, вождя при тоталитарных системах имеет вполне определенный и далеко не безобидный смысл? Соответственно, резкая смена политической ситуации всякий раз ознаменована прежде всего уничтожением всех таких изображений. Не означает ли это, что до тех пор пока изображения эти продолжают присутствовать на каждом шагу и повсюду, и политические и прочие перемены, как и само общество, продолжают находиться под неким сковывающим, магнитезирующим взглядом мертвого диктатора?

      Искусство, умение, талант обычно совершенствуются. Каждый талант проходит этот путь – от ученичества к зрелости и мастерству. Приложима ли эта схема к искусству целительства, дару ясновидения и способностям экстрасенса? Иными словами, возможно ли способность эту развить или, еще лучше, научиться этому, как можно научиться водить машину или играть в теннис?
      Очевидно, первая задача, первый шаг – выявить тех, кто подает хотя бы какие-то надежды по этой части, у кого есть хотя бы какое-то из числа паранормальных свойств, чтобы было что совершенствовать и развивать. Исследователи, полагающие, что обнаружить и развить такие способности в человеке есть благо, в том числе и для него самого, разработали целую серию методик и приемов.
      Схема, по которой действуют эти приемы, казалось бы, весьма проста. Первая позиция: покажи, что умеешь. Скажем, угадай карту. Одна за другой рубашкой вверх сдаются двадцать карт. Среднее статистическое число показаний – пять из двадцати. Когда же отгадываний оказывается хотя бы шесть или больше и это число оказывается постоянным, с таким человеком есть смысл работать дальше.
      После этого можно показать несколько магнитов, лежащих вперемежку на столе, и попросить определить, какие из них настоящие магниты, а какие ложные. Или – стаканы с водой. Их может быть с десяток. Из них нужно выбрать один – тот, в котором вода была обработана экстрасенсом.
      – Подержите ладонь над каждым, чувствуете что-нибудь? Не спешите. Попробуйте еще раз.
      Еще одно испытание – пять пластин конденсатора. Заряжается из них только одна. Какая именно, не знают даже те, кто проводят отбор. Пластину выбирает всякий раз генератор случайных чисел.
      Если испытуемый справился со всеми этими и другими испытаниями, ему могут показать закрытый спичечный коробок, взятый случайно из кучи таких же. В нем некий биологический объект. Какой?
      Я назвал здесь только некоторые из позиций, лишь отдельные ячейки того сита, через которое пропускается претендент. Для того, кто прошел все это, открывается второй этап испытаний. Исходная посылка: пси-способностям сопутствует ряд некоторых личностных свойств и качеств. Выявить их значит иметь бесспорное основание причислить данного человека к той касте, к той категории людей, которых, при всем их разнообразии, за неимением других терминов, обозначают одним словом – «экстрасенсы».
      В эту часть испытаний входит подробное тестирование по методикам, хорошо известным психологам: тестам Айзенка, Люшера, Сонди.
      Из пачки фотографий, на которой изображены какие-то неизвестные личности, нужно отобрать две, на которых лица почему-то кажутся вам симпатичнее прочих. И еще двух человек – самых антипатичных. На обороте каждой из фотографий стоит номер. Сверившись с таблицей, тот, кто проводит отбор, возможно, сможет после этого узнать о вас больше, чем знаете о себе вы сами.
      Или: из одинаковых квадратов разного цвета предлагается отобрать тот цвет, который нравится вам больше других. При всей его простоте последний тест считается очень важным. Люди мистического склада, предрасположенные к паранормальному, выбирают свой цвет очень четко. Это один и тот же, определенный цвет. Но кого-то из испытуемых необходимость такого выбора способна привести в растерянность. Снова и снова перебирает он разноцветные карточки. Наконец, откладывает: «Не могу». Такая реакция, считают исследователи, признак шизоидных черт в характере человека.
      Возможны и другие подходы. Это может быть астрология, например. Ленинградская исследовательница Н. Додонова, работая с группой экстрасенсов, обнаружила ряд именно таких, астрологических зависимостей. Те, у кого Уран, Нептун или Плутон бывают в соединении с Солнцем, четко обнаруживают способности из области паранормального. В контрольной же группе, где не было экстрасенсов, подобных соотношений не оказалось вообще.
      Особенности, присущие таким людям и несвойственные людям обычным, исследователи находят и в других, самых, казалось бы, неожиданных областях. Это – радужная оболочка глаза, форма ладоней, линии рук.
      Все поиски эти, все усилия и приемы – ради одного: иметь основание сказать кому-то: «У тебя есть потенция экстрасенса. Занимайся упорно, и ты сможешь развить ее».
      Не берусь утверждать, но мне приходилось слышать, будто у некоторых, когда они принимались направленно развивать и тренировать такие свои способности, начиналась полоса разного рода несчастий и бед, жертвами которых чаще оказывались даже не они сами, а их близкие. Повторяю, не берусь утверждать, но такая точка зрения есть.
      Впрочем, я бы хотел заметить в этой связи другое. Мне нетрудно представить себе некоего наивного человека, который спросил бы, а зачем вообще нужно все это? Ради чего ценою таких ухищрений стараться выявить то, что не обнаружилось, не проявилось само по себе? Наивный человек вспомнил бы, может быть, случай, когда Л. Н. Толстому принесли роман с просьбой сказать, хорошо ли это. Беря рукопись, Толстой спросил автора не без некоторого недоумения: «А если я скажу, что это плохо, ты что, не будешь больше писать?» – «Не буду», – простодушно пообещал тот. «Тогда не пиши», – заключил Толстой.
      Коль скоро человек может не писать, пусть не пишет. Иными словами, если императив призвания настолько слаб, что возможно проигнорировать его, не должно понуждать себя к деятельности, для которой, очевидно, не создан. Этот принцип может быть отнесен и к области паранормальных способностей. Если способность эта не прорывается сама с силой вулкана, подчиняя себе все помыслы и саму судьбу человека, должно ли наставлять его на тот путь, зов которого ему не слышен? Кто думает иначе, да простит мне мою наивность.
      Не уверен я и в другом. В том, что в обществе нашем и в то время, в которое мы живем, так уж нужно присутствие столь великого числа подобных людей. Разве Бог, судьба, бытие не открывают сами двери таланту и сами же не преграждают ему путь, когда это нужно? Нужно соответствовать другому, не нашему пониманию и не тем представлениям, в которых мы живем.
      В то же время, полагаю, и зла особого во всей этой массовости тоже нет. Я приводил уже принцип мистического знания, о котором упоминал Гурджиев. Знание это обесценивается и становится все более бессильным, чем большим оказывается число приобщенных к нему. Наверное, это как рубль. Либо он может быть у одного человека, либо сто человек могут иметь по копейке. Что лучше?

      Итак, один путь приобщиться к паранормальным возможностям – это после тщательного отбора заниматься в соответствующих семинарах, кружках, курсах (не знаю, как назвать их). Но есть и другие пути.
      В деревне Забурово умирал колдун. Старый был, очень старый. Но не мог умереть. Почему не мог, знали все, и сын его, и сноха, и соседи: Колдун не может умереть, пока не передаст кому-то своего дара. Так было и на этот раз.
      Чтобы освободиться от дара, передать его, колдуну может быть достаточно, говорят, только коснуться человека. Когда почувствовал он, что умирает, стал звать сына, стал говорить, чтобы подошел ближе, еще ближе, еще: шепнуть, мол, хочет слово одно. Надо, чтобы никто не слышал. Сын догадывался, знал, чего хочет отец и, хотя выслал всех из горницы (никто не услышит, мол), но совсем близко подходить не стал, опасался, сколько ни уговаривал отец.
      – Ну и ладно, ну и не надо, – вроде бы покорился тот, но тут же разразился проклятиями и угрозами. А на третий день сам попросил сына:
      – Делай, сам знаешь что, – и глазами указал на потолок.
      Сын знал. Об этом уже шел разговор в селе. Когда ведьма или колдун не могут умереть и мучаются, надо разобрать крышу или хотя бы угол над тем местом, где лежат они. Кроме того, в самом доме надлежит отомкнуть все замки, запоры, распахнуть двери. Это будто бы помогает, может отпустить.
      Подождали еще день. Потом позвали соседей, несуетно, молча стали разбирать крышу. Уже разобрали наполовину тот угол, где он лежал, когда из избы услышали смех старика. Переглянулись и пошли узнать, уже чуя недоброе. И правда, прямо в сенях встретилась им внучка старика, Маша. – Ты что, к деду ходила?!
      Испуганная, она призналась. Тот так жалобно стал просить, чтобы дала ему попить, что она нарушила запрет и подошла к нему.
      – Меня бы позвала! – сокрушалась мать. – Видела же, мы сами рядом ему на стул ставим, чтобы не подходить! А старик в избе все смеялся.
      Потом девочку возили в церковь, отчитывали молитвами. Но ничто не могло уже помочь ей. Она приняла дар. Сейчас колдунью Машу хорошо знают не только в соседних селах, к ней приезжают из города и даже из области.
      О том, как совершается сама передача дара, свидетельств практически нет. У принявшего дар нет ни малейшего повода делиться с кем бы то ни было, как это происходило и что. Единственное такое описание, которое удалось мне обнаружить, относится к 1786 году и принадлежит раскаявшейся колдунье села Глотово Вольской округи, Саратовского наместничества, уличенной всенародно на сходе и признавшейся во всем. «По довольном священника увещевании» она показала, что с пяти лет осталась только с бабкой. «И у той своей жила я более десяти лет, и по взросле работала как на нее, так и на других людей разную работу, как то толкла, молола хлеб, платье мыла и воду носила, а до смерти ее не знала, что она колдунья, и до смерти ж ее с год зачала она, бабка моя, хворать, а с полгода хворавши, призвала, будучи наедине, меня и говорила мне… На что я, по глупости, бывши тогда пятнадцати лет, согласилась. И она мне тогда говорила и учила меня отрекаться сперва от земли, от лесу, от отца и матери, и от Бога. А вышедши из избы в сени со мною, та бабка моя велела мне стать от сенных дверей налево, почему я и стала. А бабка, взявши с полу старую неведомо какую, будто бы круглую щепку, кинула мне под ноги, на кою я и стала».
      После того как она приняла посвящение, ей стали видны духи, которые служили ее бабке и которые теперь поступили в ее распоряжение. «Коль скоро я их увидела, – продолжает она, – первые два, ничего мне не говоря, пропали и после я их не видела никогда. Я испужалась и приключилась мне болезнь, какая бывает от ушибу, и держали меня три дня».
      Из дальнейшего, что показала колдунья, следует, однако, что бабка ее при жизни всегда носила крест, молилась Богу, «а при смерти по своему желанию исповедана и святых тайн приобщена и похоронена при церкви в том селе Березниках». Кончается этот любопытный документ следующим образом: «На воровствах и разбоях не бывала, поджогов и смертных убивств не чинила, воровских людей не принимала и не держала и с ними не зналась, людей ничем не окармливала и с подобными себе не зналась, и в сем допросе показала самую сущую правду».
      Обычно колдуны передают свой дар по мужской линии – сыну или внуку, ведьмы – по женской. Если сыновей несколько, колдун выбирает старшего. Иногда, исходя из признаков, известных только ему, может и обойти его, дождаться внука.
      «Передача дара» известна и у шаманов. В наблюдениях, которые были проведены исследователями, было отмечено: шаманский дар был передан от отца сыну в II случаях, от деда внуку в 16.
      Передача дара не есть передача знания. Получившему дар какие-то вещи и навыки еще предстоит узнать. Он может сделать это у того, кто передал ему этот дар или у других колдунов или ворожей. Видя на нем знак, они обычно охотно делятся тем, что знают. Но до многого он доходит сам. Ему как бы открывается. Но самому мистическому опыту обучить нельзя. Его можно только пройти. Опыт этот всегда индивидуален и неповторим. Сам же путь к такому опыту открывается через посвящение. В том числе через передачу дара.

      – Мы жили тогда на Урале, в Первоуральске, – рассказывает Л. А. Корабельникова. – Мне было лет шесть, когда умерла моя младшая сестричка, ей было два месяца. Между моей раскладушкой и ее гробиком стояла лавка. Мать легла спать с братом, отец спал отдельно, а я на раскладушке. Чувства страха у меня не было, просто ощущение неприятное. Вдруг я вижу, что сквозь стенку проходит большая черная собака. Она, обогнув раскладушку, села на лавку и смотрит на гробик моей сестры. Я протянула руку, чтобы ее погладить. Шерсть оказалась очень колючая и очень жесткая, как у ежа. И когда я погладила, существо это обернулось ко мне. Оно смотрело мне в лицо, между нами было сантиметров двадцать. Глаза в глаза мы смотрели друг на друга. И тогда мне очень захотелось почему-то погладить его морду. Я протянула ладонь, но сделала это, очевидно, резко, и собака или, вернее, существо это испугалось, бросилось в одну сторону, в другую и пропало. Я тогда закричала. Все проснулись, а я ничего сказать не могла, я онемела. На другой день я и хозяйские дети были во дворе, а в нашу комнату, где был гробик, вошла хозяйка, у которой мы снимали комнату. И вдруг она с криком оттуда выбегает: «Мария! Мария!» Это мою мать так звали. А я хочу сказать, что я тоже видела, что это просто собака, а сказать не могу.
      Мать повела меня к бабке, чтобы вылечить от немоты Она посмотрела на меня и сказала: «Девочка некрещенная, ты ее крести, потом приводи». Пришел батюшка, крестил нас с братом. Мы опять пошли к бабке. Она что-то со мной делала, отчитывала, но ничем помочь так и не смогла. Сказала только, что был большой испуг и что силу, которая стоит за этим, она одолеть не может. Единственное, чего все-таки добилась она, – я смогла мычать Ко всему прочему после того, что произошло со мной, я еще стала лунатиком. В двенадцать часов ночи у меня начинали вытягиваться руки. Вот так и вверх. Все равно, сплю я или нет. Я очень хорошо помню это чувство, потому что продолжалось это до четырнадцати лет. Противостоять, сопротивляться этому было невозможно. В двенадцать часов я вставала, глаза были открыты, это мне мать говорила. Но глаза были как бы незрячими, зрачки были без движения. Если бы меня кто-нибудь видел тогда, кроме моих родителей, он бы сказал, что ребенок слеп. Если днем я была совершенно немой, то в таком состоянии я говорила, и говорила чисто. Все время при этом я кого-то гнала: «Уходи! Уходи отсюда! Не смей приходить сюда!» Но кого гнала, кого видела тогда, днем я не помнила и не знаю сейчас. Я открывала двери. Ходила по дому и выходила наружу. Это продолжалось с полуночи до трех ночи. Утром я просыпалась, но не помнила ничего и была опять немой. Ночью, когда я гнала кого-то, иногда я брала ведро, выходила из дома через дорогу, где был водопроводный кран, набирала воды и наполняла в доме все чашки, склянки, тарелки – все, что было в доме. В таком состоянии я часто залезала на крышу или на дерево, которое росло перед домом. При этом забиралась на самую верхнюю тонкую ветку, которая бы и кошки не выдержала. Все это потом мне мать рассказывала. Стоя на этой верхней ветке, я поднимала руки вверх и с кем-то разговаривала. Уже не прогоняла, а все время обращалась к кому-то. Иногда родителям моим казалось, что я говорю не по-русски. На каком языке, они не знали. Недалеко у нас был небольшой пруд, и я направлялась туда. Если я не ходила по пруду, по воде, то садилась на берегу, поднимала голову к звездному небу и опять с кем-то говорила, к кому-то обращалась. И опять, как потом рассказывала мне мать, она слышала, что я говорю не по-русски.
      Родители сколько ни обращались к врачам, это было совершенно бесполезно, бессмысленно, во мне не находили никаких отклонений, кроме того, что я не могла говорить. Во сне часто мне снились странные вещи и непонятные животные. Когда я помнила сон, я рисовала какие-то здания, каких не бывает на Земле, и очень больших червяков, с крыльями, без крыльев, с большими мордами. Потом, когда я училась в школе, я увидела картинки с изображением драконов. Но то, что я рисовала, это было другое. Правда, сейчас я сомневаюсь, может быть, и драконы. Для меня это были крылатые червяки. Очень большие. Иногда я рисовала человеческие лица. Но и эти лица были непохожи на лица обычных людей. Это был мир каких-то особых снов, в которых я жила тогда. Вечером я ложилась спать. Ровно в двенадцать вставала, и продолжалось это все ровно до трех часов. На нашей улице, а жили мы тогда уже на Украине, в Донецкой области, была одна женщина, татарка. Однажды она подошла к матери и говорит: «Я попробую вылечить твою девочку. Договорись, чтобы ее отпустили из школы на три дня, и приводи ее ко мне». Мне было тогда уже четырнадцать лет, в школу я пошла с восьми, как все дети в то время. Поскольку я не говорила, у доски я не отвечала, а все задания выполняла письменно и привыкла к этому, и другие тоже привыкли, что я такая. К тому времени я была в пятом классе.
      Пришли мы с матерью к этой женщине, она меня посадила на порог, лицом внутрь дома, накрыла черной шалью и читала надо мной молитву – не молитву, не знаю что.