Все это я описываю с подробностями только для того, чтобы подчеркнуть, что никакой таинственной или мистической атмосферы не чувствовалось. Церковь, фонтан, дома, автомобили - все обыденное. Я рассердился. Надоело, замучило обыденное. И пришло мне тогда на помощь воображение, при содействии которого я все окружающее представил себе в другом свете. Как тут все могло быть гораздо раньше, давно? Не жил ли в одном из этих узких домов тот кабалистический еврей, про которого я накануне читал в общественной библиотеке? Притворившись христианином он взял в рот частицу, но не проглотил ее, а принес во рту домой и там, выплюнув на стол, пронзил кинжалом. Хлынула тогда из частицы кровь, и все сильней и сильней, по всему полу разлилась, проникла на лестницу и по ступенькам ручьем дошла до улицы... Рассвирепевшая толпа ворвалась к кабалистическому еврею, схватила его, и тут же, соорудив костер, на том самом месте, где теперь бьет фонтан, живьем сожгла... Каждый чувствовал облегчение. Не только наказание казалось заслуженным, но еще была устранена опасность: мало ли какое могло с каждым произойти несчастье, если кабалистический еврей продолжал бы свои кощунства? Впрочем, может и не на этой площади церковь жгла неугодных ей, а на другой. Это несущественно. Существенно, что она сама была тут, что она непоколебимо продолжалась. Глядя на нее, укрываясь от дождика под платанами, я поджидал автомобилей: одного с моей падчерицей, другого с женихом, мне непременно надо было видеть, как они войдут в церковь и как из нее выйдут мужем и женой; хоть анонимным и тайным свидетелем этого мне надо было быть. Поднявшись по ступенькам я заглянул в церковь. Там горели свечи и было несколько молящихся, или ожидавших жениха и невесты. И я подумал, что когда кабалистический еврей подошел к алтарю и принял частицу, то судьба его была решена, что ничего изменить он уже не мог, что он всего-навсего подчинялся. Я тоже чему-то подчинялся, по крайней мере мне так казалось, когда я вернулся под платаны. Дождь все шел и шел, шумя по листьям, и из пастей львов, которые были вокруг фонтана, лилась вода. Я совершенно промок и чувствовал себя прескверно, но уходить не хотел. Наконец, подъехал первый автомобиль, и из него вышел жених.
      Высокий, широкоплечий, длинноногий, статный. Как только он вошел в церковь, подъехал второй автомобиль, и я увидал мою падчерицу, которой какой-то господин помог ступить на тротуар. Тут-то вот самое главное и случилось ! Тут-то вот мне пришлось подумать о кабалистическом еврее, пронзившем частицу кинжалом. Это потому, что я знал, что моя падчерица не девушка, а женщина. Ей, стало быть, {79} надо было выбрать : идти к венцу в белом платье и фате, или в городском костюме и без фаты. В первом случае, ей надо было решиться на ложь перед самим Святым Престолом. Во втором случай греха она на себя не брала, но явно, во всем всем признавалась, что, разумеется, могло быть жениху не по душе. Что она выберет, что она выберет? - об этом я себя спрашивал еще накануне, читая про сожжение кабалистического еврея, и потом, когда шел под дождем и стоя у фонтана, оскорбленный тем, что меня на свадьбу не позвали. Не для того ли она меня не позвала, чтобы я так никогда и не узнал, будет она в белом платье и с фатой, или в костюме? Чтобы я не мешал, чтобы не встретились наши глаза? Чтобы я не вмешался и, во всеуслышанье, не сказал, что на фату она права не имеет, что она обманывает Провидение, так же, как обманул его кабалистический еврей, и что ее надо наказать, расстроить ее бракосочетание? Неплохое сравнение! И потом я говорил себе: ну зачем мне, доброму старичку, во все это вмешиваться? Какое мне от вмешательства выйдет удовлетворение? К тому же, - и это самое главное, - фаты не было.
      Моя падчерица выбрала правду и надела светло-серый, очень ей шедший костюм. Глаза она держала опущенными, еще более опущенными, чем всегда. Видел я ее впрочем лишь мельком, приблизившись к автомобилю сзади так, чтобы она на меня не могла взглянуть, и потом тотчас отступив под деревья. Там я и простоял все время службы, еще больше промокнув, еще больше продрогнув, все больше мучаясь душевной тошнотой. Значит, без фаты, говорил я себе, и не в белом платье. И снова повторял: значит без фаты! Значит, она или уже раньше во всем созналась, или вот теперь сознается. Если раньше то только жениху. А если теперь, то и ему и всем. Не смогла она, стало быть, пойти на соглашение с совестью, и вся, целиком, такою как она есть и душой и телом, стала перед Престолом. Ничего, ничего как есть не побоялась, точно ни в чем не виновата, точно никакого на ней нет пятна, точно она, во всем сознаваясь, всякое право ее в чем бы то ни было упрекнуть заранее устраняла: я, мол, говорю чистую правду, и это самое главное, только это и считается. Молодец моя падчерица, повторял я ceбе, хоть ты меня и не пригласила на свадьбу и этим обидела, все равно я считаю, что ты молодец. Если бы у всех девушек столько было прямоты, если бы они все опасались солгать перед Престолом, то часто, наверно очень часто можно было бы видеть свадьбы без фаты. Хорошо, хорошо, хорошо... И я перестал замечать как осенний мелкий дождичек все брызжет и брызжет, и не чувствовал тяжести насквозь промокшего моего пальто. Даже о кабалистическом еврее перестал помышлять. Все приходило в естественный, повседневный порядок, принимало привычные очертания. Ссылки на прошлое ничего пояснить не могли, были ненужными... Теперь я ждал, ждал, ждал... И дождался!
      Перед церковью обозначилось некоторое движение. Подали автомобиль. Покинув убежище под деревом я осторожно приблизился. И когда дверь распахнулась и внутренность церкви, с мерцавшими в глубине свечами, {80} точно бы всякому уделила частицу теплоты и сияния, я увидал шедших под руку новобрачных. Муж моей падчерицы делал большие, размеренные шаги, как раз такие, чтобы она могла за ним поспевать. Он смотрел прямо перед собой, был сосредоточен, серьезен и почти задумчив. Еще раз я отметил, что он очень хорошо сложен, высок, широкоплеч... Спокойной и уверенной в себе была его осанка. У самого порога, взглянув вверх и увидав, что дождь продолжается, он поморщился. Тотчас же над ним раскрыли большой зонт. Глаза падчерицы моей были опущены. Подняла она их на совсем коротенькое мгновение, когда они выходили, чтобы взглянуть на мужа и ему улыбнуться. Они быстро пересекли тротуар и вошли в автомобиль. И последнее видение, оставшееся перед моим мысленным взором, это совершенно счастливый облик моей падчерицы".
      Много лет прошло с тех пор. И если бы я теперь захотел описать мое бракосочетание с Мари Шастору, то наверно не смог бы. Поэтому и уступаю место Леонарду Аллоту. Надо ли добавить, что на самом деле дождя в этот день не было; что никакой площади, ни фонтана перед церковью тоже не было, а была довольно широкая, проезжая улица ; и что если я и не маленького роста, то все же не так высок и статен, как то вытекает из рассказа Аллота. По своему обыкновению, он все передал на литературный лад, налгал. Для этого у него данные, которыми я не располагаю. В этом смысле я ему как бы подчинялся и, кажется мне, продолжаю подчиняться и теперь. Не могу, однако, не заметить, что в описании его сквозит подоплека, которая тогда от меня ускользала. О том, что я узнал позже, я расскажу в свое время.
      19.
      Когда, на другой день, мы вышли из вокзала на весь мир прославленного своей единственной во всем мире красотой, города, то нас поразило обилие отовсюду подступавшей воды и, не нарушавшее тишины, оживление. Мелькнули разноцветные дворцы, с произвольно расположенными окнами, белое кружево балюстрад, тонкие колонны, - и мы оказались в международном палаццо, где я, заблаговременно, задержал комнаты. Но роскошь, комфорт, стилизованный персонал не пришлись Мари, - милой моей Мари, - по душе, а толпа интернациональных миллионеров показалась ей досадной помехой. Я тотчас же приступил к поискам и, пользуясь аналогией языков, объяснился с торговавшей на набережной спичками девочкой, которая провела меня к матери, служившей сторожихой при дворце, в котором я и снял целый этаж. Огромные комнаты, старинная мебель, широкие, высокие окна, тяжелые гардины, - все это было несколько обветшавшим, все носило печать ушедшей в прошлое, почти феодальной жизни. Сам наследственный владелец дворца жил теперь в деревне, сдавая свои покои богатым иностранцам.
      {81} Поздно вечером я вышел на балкон. В задернутом тучами небе было, все же, насколько просветов, в которых мерцали неяркие звезды. Передо мной простиралась колышущаяся, глубоко вздыхающая тьма, вдали виднелись немногочисленные огни и их дрожащие отражения. И царила тишина, властительница нетронутых звуков, высшая и совершеннейшая из музык, предшественница готового остановиться времени, покоя и небытия. А мы с Мари, - с Машей, - молодожены, как раз приближались к истокам жизни, к тому ее тайнику, где хранится право на ее продление.
      Я прошел в комнаты, тихонько обнял жену за плечи и привел на балкон. Там на молчание ночи мы ответили молчанием. Когда же вернулись в спальню, то снов нам присниться не могло никаких: мы в них вошли бодрствующими, в полном и ясном сознании.
      По утрам, на ступенях древних пристаней, у старинных церквей, таких сосредоточенных и задумчивых, что больше они походили на застывшие в ходе времени живые существа, нежели на постройки, или под тронутыми дыханием востока сводами, между колонн, когда все кругом было так светло, так просто и ясно, так полно красок: золота, синевы, красноватых переливов, когда все колыхалось и дрожало в мареве горячего южного, - хоть уже осеннего, солнца, Мари радовалась, как может радоваться ребенок, или кто-нибудь, кто, считая себя безнадежно больным, неожиданно и почти чудесно вдруг поправился. Мари покупала цветы. На руках у нее всегда были большие букеты, которые, принося домой, она расставляла по вазам.
      - Видно, что синьора счастлива, - говорила сторожиха, помогая ей.
      По вечерам все было розово на верхах расписных дворцов, внизу же, у воды камни казались черно-зелеными. То ли такими там становились тени, то ли принимала свою окраску, днем меньше заметная, обросшая их тина. Потоки крови лились с запада, смешиваясь с поднимавшимися им навстречу туманами, парами, из прозрачных становившимися лиловыми, оранжевыми, фиолетовыми. Солнце, о котором можно было думать, что оно, перед тем как скрыться, обращаясь к самым душам человеческим, хочет объяснить, что такое агония, расточало столько лучей, столько красок, столько вспышек и огненных снопов, что все кругом казалось расплавленным, жидким. Потом, для нас, солнце исчезало. Но и скрывшись за горизонтом оно продолжало слать лучи из своего небытия, чтобы сказать, что оно о нас продолжает помнить даже тогда, когда вступает место ночи. Я смотрел как, подчиняясь переменам окраски неба, меняется румянец на щеках Мари, и говорил:
      - Мне кажется, что действительность превратилась в сон. Дай мне твои глаза, Маша, чтобы я наверно знал, что это не так.
      И дрожавший в ее взгляде луч проникал в самую сердцевину моего существа.
      От очарования этого города, который то был как призрак, то, {82} наоборот, прочно обосновывался в строго очерченном пространстве составленном из последовательных, никогда один на другой не набегавших образов, мы оба, Мари и я, не оторвались ни на минуту во все время нашего там пребывания. Даже тень, мелькнувшую в моих мыслях, после телефонного звонка на фабрику, когда мне было сказано, что туда дважды заходил, нетерпеливо ждавший моего возвращения, Аллот я разорял без усилия. И все-таки, все-таки!.. Когда я, в тот вечер, вернулся домой и застал Мари ожидавшей меня среди цветов, то не я ей сказал, а она мне:
      - Дай мне твои глаза. Моя очередь.
      И я хотел, и не мог, через глаза отдать ей всю душу свою. Раз мы предприняли длинную прогулку по взморью па лодке. Когда мы возвращались, пронизанное, политое всеми огнями вечера, неподвижное и бесшумное море это было для меня живым: я к нему мог бы обратиться, если бы знал, на каком языке это сделать, и оно, я уверен, мне ответило бы. Но я не знаю языка моря. И единственное слово, которое у меня нашлось, когда мы подплывали к низкому берегу. где воду ласкали тени дворцов, было:
      - Мари.
      Ресницы ее, в ту минуту, не были прижаты к щекам, она, смотрела перед собой, она, как и я, была охвачена окружавшим нас великолепием. Ей не надо было поднимать глаз, она всего их в мою сторону обернула. И улыбнулась мне.
      Такой доброй, такой нежной, такой ласковой была улыбка моей Маши.
      На мраморных ступенях пристани она оборвала молчание и сказала, почти с грустью:
      - Этот город...
      И остановилась. Подумав несколько секунд, она прибавила:
      - Если это только правда город, а не отражение другого города, который стоит по ту сторону... Я не знаю как объяснить. Но чтобы этот город можно было принять попросту и навсегда, надо в нем родиться. Для таких как мы, для случайных, в нем слишком много...
      - Слишком много чего? - спросил я.
      - Он слишком красивый, - ответила Мари.
      20.
      Вернуться на фабрику было совсем приятно. Я с радостью вошел в бюро, весело поздоровался со служащими, бодро обошел мастерские, сердечно поговорил с работницами и рабочими, с удовольствии погладил блестящие щеки и бедра моих машин. Солнце и расцветки зачарованного города, его патетическая красота и благоухание просто и спокойно уступили место размеренному пространству мастерских и улучшенному озонаторами воздуху. Квартира не была еще совсем отделана {83} и мы временно поселились в гостинице. Когда я, в самый день нашего приезда, вошел в столовую, то метрдотель передал мне, что меня просят подняться в наш апартамент. Чуть-чуть обеспокоенный я вбежал на первый этаж через две ступеньки и нервно постучал. Дверь распахнулась. Мари ждала меня счастливая и улыбающаяся.
      - Нет, нет, - сказала она, угадав вопрос, которого я не успел задать, - это еще не охапки нашего времени.
      Всюду в комнате стояли цветы и был накрыт стол.
      - Это как бы в продолжении нашего путешествия, - смеялась она, - так проще и лучше дождаться отделки квартиры. И сейчас цветы. Накопленных минут надо еще подождать, и охапки нашего времени впереди.
      Минут и охапок времени я готов был ждать сколько угодно. Я всего был готов ждать и на все заранее соглашался, лишь бы меня встречали вот таким смехом, так мерцающим взглядом, с таким, мне одному предназначенным, кокетством.
      После завтрака мы проехали в квартиру. Работы шли полным ходом. - в то самое утро Мари, в нетерпении, уже протелефонировала декоратору, который нас ждал.
      - Я хочу чтобы всегда было много цветов, - настаивала Мари.
      Оставив ее распоряжаться расстановкой мебели и развеской картин, я вернулся на фабрику; по дороге я остановился в цветочном магазине и условился насчет ежедневной доставки больших и разнообразных букетов.
      На фабрике мне доложили о прибытии предпринимателя, который должен был расширить въезд для грузовичков; идя посмотреть на начало работ, я завернул в упаковочную. Там готовили ящики для ближайших отправок. И тут в мое безоблачное настроение проникла тень. Из глубины одного ящика на меня пристально глянули глаза Аллота! Я тотчас позвал помощника и, признаюсь, с несколько излишней нервностью сказал ему, что Зоин рисунок был ведь отставлен, и что я не понимаю, почему мое распоряжение не выполнено? Он ответил, что точного распоряжения я перед отъездом не дал, что никакого другого рисунка не было и что, поскольку рассылка приняла срочный характер, было решено использовать оттиски, которые поступили до отмены заказа. Таким образом, две или три поставки, в провинцию и заграницу, были сделаны в упаковке с рисунком Зои. Мне ничего не оставалось другого, как признать свое упущение. Но придавить внезапно зашевелившегося червячка сомнения было не так-то просто.
      Возник, стало быть, почти сам по себе вопрос об Аллоте. В глубине души я рассчитывал с этим не спешить, но теперь мне показалось, что ни его визита, ни, стало быть, визита Зои мне отложить не удастся. Тем более, что он сам, без малейшего сомнения, готовился меня проведать.
      Чтобы отвлечь мысли я погрузился в текущие дела, в письма, в подсчеты, в проверки и почти замучил в этот вечер свою секретаршу {84} диктовкой, поправками и поручениями. К вечеру, усталая, она начала нервничать.
      - Видно, медовый месяц пошел вам впрок, - сказала она, злобно, когда я попросил ее задержаться на полчаса. - Вы, как будто, не знаете усталости.
      А я подумал, что усилие мое имело целью освободиться от присутствия на заднем плане моего сознания Леонарда Аллота!
      Он явился на другой день утром и вошел в мое бюро одновременно со звонком стандардистки, предупреждавшей меня об его прибытии. Собственной, своей властью проник Аллот в мое бюро!
      Счастливый молодожен, счастливый молодожен, - заговорил он, приближаясь ко мне с протянутыми руками. Словно от избытка умиления голова его была чуть склонена на бок. - Почти завидую! Да что же притворяться: не почти, а полностью завидую! До неимоверности завидую! Покажитесь, покажитесь! Ровный, здоровый загар. Какими же должны быть щечки Мари!
      Приняв слегка сгорбленную позу, он продекламировал, подчеркивая чем-то похожим на речитатив свой, и без того музыкальный голос :
      Я не был там. Но через ваши
      Глаза отсюда я смотрел
      Как на щеках красивой Маши
      Румянец золотой горел.
      Я молчал.
      - Здравствуйте, Доминус, - продолжал он, - здравствуйте. О, здравствуйте! Как съездили? Глупый вопрос. Сразу видно, что съездили отлично. Как же могло быть иначе?
      Он с чувством пожал мою руку и прибавил:
      - О делах нам поговорить необходимо. Серьезнейшим образом. Только я хочу прежде всего заверить, что я не сержусь. Ни на вас, ни на Мари. Конечно, было бы лучше меня позвать на свадьбу. Но и так все очень хорошо. Вы меня снабдили темой, Доминус! А тема, сюжет - самое главное, самое трудное. Когда есть сюжет, все остальное складывается просто. Только присядешь к столу - перо так и ходит, так и ходит! Все дело в сюжетах. Оттого-то я и причисляю себя, - со всеми возможными оговорками, разумеется, - к охотникам за сюжетами. И даже к создателям сюжетов. Не верите? Даю слово, что иной раз я сам так все комбинирую, чтобы вышел сюжет. Правда, для этого мне надо себе позволять такие вещи, которые немногие себе позволяют. Зато сколько матерьяла, сколько матерьяла! Однако, я заболтался. К делу, к серьезному делу.
      Он стал рыться в портфеле.
      - Времени я не терял, - продолжал он, - и мне удалось обдумать вопрос об организации художественного ателье и даже предпринять некоторые шаги.
      {85} - Что до времени, - прервал я его, - то могу сказать, что мое расписано целиком. Давайте условимся о новой встрече. А теперь я не могу вам удалить больше нескольких минут, так как жду посетителя, которому было назначено свидание.
      - А! А! - удивился он. - А я думал, что мы все немедленно обсудим. И примем важные решетя.
      - К сожалению это невозможно.
      - Понимаю, понимаю, - затараторил он, - за ваше отсутствие накопилось множество дел. Но ведь и мое дело неотложно. Так что давайте условимся на ближайшее будущее, на сегодняшний вечер, или, еще лучше, на сейчас же после завтрака.
      Зазвонил телефон и стандардистка меня предупредила, что ожидаемый мною посетитель, - один из самых крупных наших заказчиков, - пришел и ждет.
      - Завтра, - сказал я, резко. - Сегодня - никак. Завтра в половину шестого. И приведите с собой Зою. Она мне нужна.
      На какое-то коротенькое мгновение я задумался, верней, прислушался к своим скрытым побуждениям. Определить их с точностью не могу. Но мне показалось, что я на самого себя рассержен и что причиной тому ощущение неполной свободы. Я вынул из ящика чековую книжку и выписал чек. Аллот взял его молча, молча же и без поспешности спрятал в бумажник, с нарочитой, подчеркнутой медлительностью встал и протянул мне руку, которую я, хотя и с отвращением, но все-таки пожал.
      - Так стало быть до завтра, - заговорил он, - до завтра половина шестого. О эти молодожены! О их нервы! Любопытно будет наблюсти впечатление, которое вы произведение на Зою-Гойю. Правда, она так скрытна и так умеет собой владеть, что ее внутренние переживания и колыхания ее души (в сущности даже и души, и тела, хэ-хэ) мало кому доступны. Пронзительный надо иметь взгляд, чтобы их учесть. Даже мне, хорошо ее знающему, не всегда все видно. До свидания...
      И он потек к двери.
      А я отметил, что за это время Аллот, без сомнения, поднялся еще на несколько ступеней по лестнице своих махинаций: мой второй чек был крупней первого. И сам я был больше расстроен.
      21.
      Чтобы составить себе более ясное представление об отношениях, которые раньше связывали Аллота с Мари, я попробовал, со всяческой осторожностью, задать ей несколько невинных и поверхностных вопросов о том периоде ее жизни, когда она от него зависела. Я даже не успел затронуть ничего мало-мальски значительного, как с ней случилось нечто вроде нервного припадка: сначала слезы, потом стоны, {86} потом какие-то конвульсии. Я явно вторгся в область, куда доступа не было никому! Недоумение мое только возросло, и мне пришлось заключить, что пока лучшим моим орудием, самым надежным средством защиты нашего покоя, остаются деньги. Во всяком случае я начисто отказался от мысли какого бы то ни было дальнейшего объяснения. Для Мари оно закончилось бы катастрофой. Что до Аллота, то попытка принудить его дать уточнения казалась заранее обреченной на неудачу; откровенность явно не была отличительной чертой его характера.
      И, конечно, я винил самого себя, так как, в сущности, проводником Аллотовых флюидов был я: не начни я расспросов, не произошло бы с Мари припадка и не прозвучали бы в моих ушах стоны, похожие на стоны эпилептиков.
      Так что, когда Аллот и Зоя появились в моем бюро, я был в довольно напряженном настроении. Желая поскорей кончить, я сразу сказал Зое:
      - Не можете ли вы сделать другой рисунок? Ваш первый, в конечном счете, был забракован.
      - Конечно могу, - ответила она, равнодушно.
      Аллот пробормотал несколько слов насчет "первого заказа мастерской Зоя-Гойя", но тотчас, переменив тон, сделал мн деловитый доклад о том, что успел предпринять: он уже вел переговоры насчет помещения, наладил сношения с некоторыми предполагаемыми заказчиками, в частности с домами Haute-Couture, где у него нашлись связи, так же как с магазинами специализировавшимися на декоративных изделиях; представил хорошо и подробно составленный список необходимых станков и аппаратов, перечислил будущих поставщиков матерьяла и, в заключение, дал план начала производства: ширмы, абажуры, раскраска матери, поиски случайной мебели и отделка ее в современном духе. Коммерческую сторону он брал целиком на себя, предоставляя Зое заведовать частью артистической.
      Я выразил некоторое сомнение: есть ли у Зои достаточный опыт?
      - О, Доминус! - воскликнул Аллот, - могли ли вы подумать, что я оставлю Зою-Гойю без поддержки? Каждую минуту я буду возле нее с моими опытом и авторитетом. Заметьте, что не обладая никаким дипломом, Зоя-Гойя располагает гораздо, гораз-до!.. большим дарованием чем то, которое можно предположить у ее будущих подчиненных. А теперь - об основном. Для того, чтобы пустить в ход ателье, мне нужно...
      И он назвал сумму, которая мне показалась приемлемой. На некоторое время водворилось молчание.
      - А вы, что думаете? - спросил я Зою, чуть что не грубо. Та порывисто вскочила, приблизилась к окну и, посмотрев на низкие облака, молча вернулась на свое место.
      - О застенчивость, о скромность, о девичья робость ! - воскликнул Аллот.
      {87} - Леонард, перестаньте, - оборвала она его, с неожиданной твердостью. - Дайте мне подумать.
      Она казалась взволнованной. Посмотрев на Аллота, я заметил, что он следит за ней с удвоенным вниманием. Через секунду или две Зоя, точно решившись, произнесла:
      - Я буду счастлива если вы нам поможете в устройстве этого ателье.
      - До того, как дать согласие, я, разумеется, хочу все осмотреть, заметил я.
      - О! Конечно! - подхватил Аллот.
      И мы условились о дне и часе.
      Затем, они оба, одновременно, поднялись и направились к выходу. Аллот, мышиным своим шагом, впереди, Зоя - сзади. Еще раз я заметил, что у нее очень красивые икры, и что походка ее и легка, и грациозна. На пороге она, точно почувствовав тяжесть моего взгляда, обернулась. Я видел, что она улыбается, и еще видел, что она что-то сказала, верней прошептала, - но что именно, я не расслышал, и по движение губ угадать не смог.
      Наём помещения протек без осложнений. Нас ожидала владелица. уже немолодая, краснолицая, черноглазая, полногрудая женщина, во всяких, по-видимому, побывавшая положениях и ко всему привычная. Было там довольно примитивное оборудование, которое, по словам Аллота, можно было усовершенствовать и приспособить к новым требованиям, и некоторый запас матерьялов: штуки материи, пергаментная бумага, краски и прочее. Две девицы и молодой человек были заняты, кто раскраской, кто клейкой. Вид они имели насупленный. Хозяйка, женщина опытная, сразу поняла, что все зависит от меня, и к Аллоту даже не обратилась. Теперь, применительно к тому, что я видел, цена показалась мне все же преувеличенной, но я не возразил. Мне пришло в голову, что можно попросить персонал - девиц и молодого человека остаться, после перехода мастерской в наши руки, у нас. Аллот, с которым я поделился этим соображением, его поддержал, и тут же высказал несколько вполне дельных замечаний насчет часов работы и социального страхования. В общем, все складывалось ко взаимному удовлетворению. Условившись о дне встречи у нотариуса для регистрации сделки, мы расстались. На улице, Зоя нас покинула: она спешила на свидание с какой-то подругой. Что до Аллота, то, преодолев отвращение, я пригласил его со мной позавтракать. Мне казалось, что может выйти разговор, который укрепит сооруженную мной денежную стену.
      По началу, Аллот был невнимательным и рассеянным. Но потом, явно сделав над собой усилие, он начал, обычной своей скороговоркой:
      - Доминус! О Доминус! Карты на стол. Карты на стол! Я ведь вам должен дополнительные разъяснения насчет всего того, что мы видели во время нашей ночной поездки. Помните? Тогда было темно.
      {88} Сейчас яркий день. Сама обстановка, как будто, способствует расстановке точек на "i". Не правда ли?
      - Я вас слушаю.
      - Полагаю, что ваш интерес не болте не менее чем признак доверия. О! Доминус! Признак вашего ко мне доверия!
      Еще немного и он прослезился бы.
      - Будьте великодушны, - продолжал он. - Я знаю, что вы способны на великодушие, у меня есть доказательства. И Зоя-Гойя, которой с нами нет, совершенно разделяет это мое мнение. Будьте уверены. Я проведу вас по еще нескольким страницам моего романа как ребеночка, ласково, за ручку, не спеша. Можно?
      - Повторяю: я вас слушаю.
      - Вы вошли в состав сюжета. И сюжет правдив! Ах, как он правдив! Он прост! Идеального стрелочника не было, не было и разъезда. Был сторож. А я сам жил в двадцати метрах от его будки. И мне так легко, так просто было обнаружить необыкновенный способности Зои-Гойи к рисованию. При этом, девственные способности, - она нигде ничему не училась. Вундеркинд в самом лучшем смысле слова. Вундеркинд, и, при нем, бессмысленный отец и злобная, склонная к пьянству мать! Я там ежедневно завтракал и обедал. Моим единственным развлечением были наблюдения. Клянусь, даю руку на отсечение, что доля Зои-Гойи мне переворачивала сердце ! Это все - данное номер первый. Данное номер второй - то, что я существовал сам, со своими воспоминаниями.
      Сказав это, он так упорно уставил на меня коричневые свои глаза, что я смог (в первый раз) разобрать в центре сетчатки зрачки. В глубине их колыхался какой-то свет, и свет этот произвел на меня до последней степени удручающее впечатление.
      - Вы и сейчас существуете, - отнесся я, со злобой.
      - Существую ! И знаю, что далеко не все дети любят своих родителей. Что безразличие и ненависть к родителям так же обычны, как безразличие и ненависть вообще. Но я про это вам писал. Теперь только напоминаю, так как это данное номер второй.
      - А данное номер третий?
      - Данное номер третий - мое доброе сердце. Данное номер четвертый моя преданность искусству. В результате у меня возникла мысль возбудить в Зое-Гойе ненависть к родителям и заменить послушание им службой прекрасному! Недурная комбинация? А?
      - Осторожней, Аллот. Насмешки ни к чему.
      - Но какие же насмешки, Доминус? Не насмешки, а самая чистая правда, та самая, которую все рекомендуют, как нечто непререкаемое и высшее. Я соединил свои данные и увел Зою-Гойю.
      - Это я знаю.
      - Похищение детей обычно приписывают изуверам и садистам, и это дает обильную пищу газетным писакам. Но в моем случае налицо {89} были лишь самые чистые из побуждений. О! Доминус ! От одной мысли об этом я испытываю умиленное волнение.
      Самые страшные из подозрений, в то время как налицо была одна доброта и жертвенность. Как интересно было бы читать про все это и в каждом из репортажей, прежде всего, различать глупость репортера.
      - И все эти радости оказались вам доступными?
      - К сожалению, нет, так как похищения никакого не было и газетчикам писать было не о чем. Моя доброта и мои заботы так повлияли на Зою-Гойю, что она ко мне привязалась и стала называть дядей. И через несколько недель я ее увел с полного согласия ее родителей, объяснив, что займусь ее воспитанием и сделаю из нее художницу. Ее матушка пила все больше и больше. Ее отец впадал во все большее отупение и был только рад, что не будет лишнего рта. Никогда, ну никогда! Слышите ли вы Доминус! никогда мни не было заявлено ни малейшей претензии. У меня и известий никаких не просили, и когда я появлялся сам, чтобы рассказать как и что, меня еле-еле слушали. Да и ездил-то я туда редко. К чему было ездить? Вскоре сторож был раздавлен поездом. Его заменили автоматической сигнализацией, его вдове определили пенсию, которую она, как вы сами могли видеть, по-скотски пропивает...
      Он надолго замолк. Я, со своей стороны, не проронил ни слова.
      - О, о, о! Доминус! О! - простонал он наконец, - вообразите себе, что я ошибся. Не совсем, но в значительной мере. Я ведь был беден. Не совсем беден, но больше, чем вы можете думать.