Временами, когда {136} меньше болело над глазами и не так кружилась голова, я к ней присматривался и нашел ее довольно миловидной. Что она была слишком накрашена, меня нисколько не шокировало. Волосы ее были немного спутаны, спешка, очевидно, помешала ей хорошенько причесаться. Перед тем, как меня покинуть, она приблизилась к зеркалу, чуть подкрасила губы, подняла юбку, поправила ластики и точно бы встряхнулась. - на манер собак, - чтобы все, и платье, и то, что под платьем, оказалось на месте.
      С порога она спросила, не хочу ли я чего-нибудь? Я попросил принести мне еще газету. Заза немного поворчала, заметив, что когда жар, болит голова и тошнит, газет лучше не читать, но от поручения не отказалась.
      На первой странице меня заменило выселение многосемейного металлургиста из его двухкомнатной квартиры. Но на одной из внутренних я прочел, что полиция старается разыскать таинственную незнакомку, с которой я завтракал в ресторане. Двери моей квартиры продолжали быть запертыми. "Но, - говорил корреспондент, - нам посчастливилось встретить у этих, неоткрывающихся для представителей прессы, дверей часовщика, для которого они открылись. Разумеется, мы не упустили случая, постарались его расспросить, и узнали, что исчезнувший шоколадный фабрикант поручил ему исправление замечательных часов, настоящего астрономического прибора, и что для починки их нужно доставить в мастерскую. Об этом он и приходил условиться. Что до самого фабриканта, то он его видел несколько дней тому назад у себя в магазине и ничего странного в его поведении не заметил".
      Так прошлое, от которого я хотел, и не мог, бежать, напоминало мне о себе, пусть побочными путями, но все с той же настойчивостью. Расстроенный я бросил газету на пол. Заза, которая наливала в стакан минеральную воду, чтобы дать мне запить пилюлю, с раздражением ее подобрала и произнесла:
      - Можно подумать, что вы ребенок. Говори вам, или не говори, как об стенку горох. Что вы там еще прочли?
      - Если бы я сам знал? - пробормотал я. - Везде природа, и на все свой срок, но правда ли так, разве мы знаем?
      - Только день прохворал, и уже ноет! Доктор вам объяснил, что грипп в этом году скверный, так что сколько придется лежать неизвестно.
      - Скажите мне лучше, почему вы во мне приняли участие?
      - Приняла потому что приняла. Вот лекарство. Будете вечером еще бульон?
      - Нет.
      - Чай?
      - Нет.
      - Все-таки надо что-нибудь есть и пить!
      - Если вы в этом уверены, то зачем спрашиваете?
      {137} Она провела рукой по моему лбу.
      - Это ужас какой вы горячий, - произнесла она с опаской, -- надо поставить градусник.
      Оправив подушки, подоткнув одеяло, наведя еще немного порядка, она напомнила, что мне стоит всего постучать в перегородку и ушла. Я провел день в дремоте, но вечером заснул крепко. Ночью же проснулся весь в испарине и почувствовал, что сердце в груди так и
      колотится, так и колотится! Я поставил градусник: он показал 41.5. Я не знал. может ли такая температура быть опасной, но это мне было безразлично. От жара ли, или от слабости, но я не мог управлять мыслями, ориентируя их в том или ином направлении, как то всегда было мне свойственно. К тому же теперь не одни были мысли. К ним примешивались, их делили, их заслоняли образы: Романеску, развинчивающий астрономические часы, Мари, следящая за его работой, не знающая ни что сказать, ни что думать, ни что чувствовать, сложившая на груди, под самым сердцем, руки, сходящая к озеру, чтобы утопиться; ...Мари-Женевьева, Доротея! И окно за которым, в зачарованном городе, такая была тишина, и "охапки минут", и всегда опущенные ресницы... Потом вдруг Зоя. Не она ли, по поручению Аллота, - влила мне в душу яд? Только развалины, только осколки, только клочья, только боль...
      Я постучал в стену.
      И тотчас же послышался шум, в коридоре раздались поспешные шаги, дверь открылась, брызнул свет и я увидал испуганные глаза, раскинутая черные кудри, розовую с желтым кружевом рубашку, круглое плечо...
      - Потушите. - попросил я и Заза повернула выключатель. Потом, ориентируясь на еле светившееся окно, она приблизилась к кровати и тихо спросила:
      - Вам худо?
      - Да. не слишком-то хорошо. Я смерил температуру: 41,5.
      - Хотите чтобы я сбегала за доктором?
      - Нет, не хочу. Если даже такой жар может быть опасным, мне все равно. Не в этом дело.
      - А в чем же дело?
      Я молчал. Как мог я объяснить ей, что мне нестерпимо стало с глазу на глаз с призраками? Но у нее, по-видимому, была своя мысль. Она присела на край кровати, оправила подушку, тихонько ко мне прильнула. Потом, ощупав мой лоб и обнаружив какой он горячий и мокрый, прошептала:
      - Нет, не сейчас. Когда поправишься.
      - Да, когда поправлюсь.
      Отстранившись, она вышла и почти тотчас же вернулась. Когда, чтобы не ошибиться в направлении, она на секунду зажгла электричество, я заметил, что поверх рубашки она накинула стеганый халатик.
      {138} - Я не хочу ложиться под одеяло, - сказала она, - я лягу рядом.
      - Грипп заразителен.
      - Когда я захвораю - ты поправишься и будешь за мной ухаживать, произнесла Заза, тихонько засмеявшись.
      - Теперь постарайся уснуть.
      В ее близости было что-то успокаивающее. Запах пудры и одеколона, ровное дыхание отпугнули видения и я задремал. Когда проснулся, то ее рядом со мной не было. Квадрат окна только начинал обрисовываться, было еще очень рано. Поймав в фокус сознания настоящее и те пополнения его, которые дотягивались из прошлого, я почувствовал как, быстро вбежав по моей груди, злоба достигла горла и всеми зубами в него вцепилась. Я хотел выскочить из постели, что-то сделать, кого-то обругать, но сил не стало. Я сдался. Я откинулся на подушку, с удовлетворением вдохнул удержавшийся в наволочке запах пудры и постучал в перегородку. Заза вошла почти тотчас же, зажгла свет, приблизилась к постели.
      Глаза ее еще были задернуты ночным туманом, волосы в беспорядке, губы не намазаны, веки не подведены... По даже в этом, менее привлекательном, утреннем виде она источала живое тепло, то самое простое тепло, которое позволяет нам не иссякнуть в одиночестве, к которому, как полноправный продолжатель духа, допущен всякий, даже самый пошлый, самый ничтожный, самый всеми отверженный. Позор и презрение тем, кто находит в притягательной силе тепла этого что-нибудь достойное порицания или происки нечистого духа!
      - Я ушла ночью потихоньку, чтобы ты не проснулся, - сказала Заза. - Не сердись. Но мне стало немного холодно, а ты хорошо спал. Пощупав пульс, она прибавила:
      - У вас все еще очень сильный жар. Поставьте градусник. Когда немного позже мы пили чай, она снова заговорила о докторе.
      - Тем более, - пояснила она, - что сегодня после обеда я должна идти на работу, так что до самого вечера мы не увидимся. Я буду спокойней.
      Но я не согласился. Все утро мы могли провести вместе, вместе позавтракать (я, впрочем, ограничился бы чашкой чая с сухарями) и потом я стал бы дремать. Немного поспорив Заза согласилась. Я попросил ее, когда она пойдет за покупками, снова взять для меня газеты и если что-нибудь ее самое соблазнит в витринах, купить не стесняясь. Очень скоро после ее ухода появился, все такой же недоверчивый, все такой же подозрительный и враждебный хозяин, который высказался в том смысле, что мне лучше бы перебраться в госпиталь.
      - Я не хочу, - возразил я.
      - За вами ходит Заза? - спросил он.
      - Да. И я ей весьма за это признателен.
      {139} Он покачал головой, и так выразительно, что я счел нужным спросить его, почему он против?
      - Не желаю, чтобы в моей гостинице вышел скандал, - пробурчал он.
      - Но какой же скандал может выйти из того, что Заза за мной ходит?
      - Не в этом дело. Она только что порвала с любовником.
      - А!
      - Именно. Месяца полтора тому назад. Он иногда появляется и тогда между ними происходят бурные объяснения. С меня довольно и этого, вы понимаете...
      - Понимаю. И, конечно, меня это устраивает еще меньше чем вас. Однако, в госпиталь я не переберусь. Лучше помереть тут, чем там поправиться. Попробуйте сказать Заза, чтобы она больше ко мне не приходила? Тем более, что она, сколько я знаю, работает и возвращается поздно.
      Я уже начинал утомляться. Хозяин немного помедлил, ничего не прибавил и ушел.
      Когда Заза вернулась, вид у нее был веселый и радостный. В кошелке ее были пакеты и пачка газет.
      - Раз вы сказали, что хотите меня побаловать, - промолвила она, - то вот, смотрите, что я себе купила.
      И развернула совсем скромный, совсем дешевенький шарфик из искусственного шелка. Повязав его вокруг шеи, она подошла к зеркалу и стала перед ним вертеться.
      - Мне давно такой хотелось, - прибавила она. - Не правда ли, он мне идет?
      - Очень. Но вы могли бы купить из настоящего шелка.
      - Пока вы не работаете, надо быть поосторожней.
      - Дайте газеты.
      - Подождите. Посмотрите, что будет к завтраку.
      Она принялась разворачивать пакеты, в которых были сухари, немного вядчины (так в оригинале), апельсины...
      - Кроме того я сварю овощной бульон. Мы позавтракаем вместе. Но не одинаково. Смотрите!
      И она достала из кошелки кусок холодной курицы, сыр, пирожные и виноград.
      - Это для меня, - засмеялась она. - Вам я этого не дам. Не дам!
      И слегка покраснев, прибавила:
      - Вы мне сами сказали, что я могу себя побаловать... а теперь постарайтесь подремать.
      - Газеты? - сказал я.
      - Лучше поставьте градусник.
      - Это само по себе. Газеты!
      Она протянула пачку с очевидной неохотой.
      {140} - 40 и шесть десятых, - доложил я минутой спустя. Заза испуганно на меня посмотрела.
      - Для утра это очень много. Надо позвать доктора.
      - Нет. Во всяком случае, не раньше чем завтра.
      - Завтра меня не будет. Завтра я с утра уйду на работу.
      Я молча перебирал лежавшие передо мной газеты, не решаясь начать чтение.
      - Вот что, - твердо заявила Заза, - теперь вы будете лежать и дремать. Газеты я отбираю. Вчера вы от них только разнервничались! Я вернусь через полчаса и тогда их дам.
      Не найдя в себе энергии чтобы протестовать, я малодушно подчинился. Сама того не зная, Заза избавляла меня на некоторое время от сомнений, догадок, угрызений, вспышек ненависти. Придавленный жаром, утомленный разговорами, я повернулся к стене и сказал себе, что не хочу ни о чем думать. Но ничего не думать нельзя, а при сильном жаре, границы полусна и полубреда оказываются скоро достигнутыми. Образы-воспоминания сбежались ко мне, как сбегаются мыши к просыпанной в кладовой крупе... Спустя минут сорок Заза, вернувшись, протянула мне газеты точно так же сложенным, как они были, когда она их унесла.
      - Вы, стало быть, не читали? - спросил я.
      - Нет. Что в газетах интересного?
      Она все же развернула одну из них, быстро скользнула глазами по первой странице, и уже хотела мне ее отдать, как вдруг наморщила брови и произнесла:
      - Он еще в автомобиле кататься ездил...
      - Кто ездил кататься?
      - Шоколадный фабрикант.
      И прочла вслух: "Личность таинственной незнакомки установлена. - Дама, с которой фабрикант, в самый день своего исчезновения, завтракал, не кто иная, как директриса художественной мастерской Зоя-Гойя мадам Аллот. Шофер промышленника явился в полицию и заявил, что накануне исчезновения его хозяина он возил его и мадам Аллот в парк. Там они вышли из автомобиля и некоторое время гуляли по аллеям. Хозяин ресторана, в котором фабрикант завтракал с директрисой, увидав ее фотографию, опознал ее".
      - Вот она. - показала газету Заза. Зоя красовалась на первой странице!
      - Ну и хорош же этот шоколадный фабрикант, - прибавила она презрительно. - Все они одним миром мазаны. Не знают, куда деньги девать.
      - Дайте газеты.
      - Только, пожалуйста, читайте спокойно. Хорошо?
      - Постараюсь, - проговорил я слабым голосом. Заза поправила штору, чтобы улучшить свет, подоткнула край одеяла.
      {141} - Очень, очень прошу, - сказала она, уходя, - не утомляйтесь. После завтрака я в магазине и позвать вам будет некого.
      В течение нескольких минут я лежал без движения. Хоть мне и было ясно, что полицейское дознание не могло не продвинуться вперед, все же эти расставленные над i точки были угнетающи. Накануне Мари не могла не знать, - хотя бы из газет, - что я завтракал с какой-то дамой. Теперь она с внезапностью обнаруживала, что Аллот был женат, что директриса Ателье как раз его жена, что я с ней катался на автомобиле и гулял по парку, и потом с ней завтракал в ресторане с домоткаными скатертями!.. Одно могло для нее оставаться неизвестным: подлинная личность Зои. Да и то не наверно! Если газеты про это не говорили ничего, то сплетни и пересуды шли, конечно, своим чередом... Я посмотрел на фотографию Зои и прочел: мадам Аллот, артистическая директриса Ателье Зоя-Гойя. Я поднял руку и бессильно ее опустил. К чему волноваться? Не все ли потеряно? Когда Мари узнала, что я завтракал с женой Аллота в том самом ресторане, где... Не до такой ли степени все становилось безнадежным, что уже и не безнадежным было, а безразличным?
      Я почерпнул из посвященных моему "делу" статей, что полиция отвезла хозяина ресторана в Ателье и что тот там формально узнал Зою, которая показала, что за столом я имел вид спокойный и ни о каких экстравагантных проектах не говорил. Завтракали мы совместно только вследствие совсем случайной встречи...
      Другому журналисту удалось расспросить Аллота. Так как жены его не было дома, то его приняла и впустила к "лежавшему в гипсовой повязке из-за недавнего полома берцовой кости и вдобавок простуженному директору Ателье'' сестра милосердия. Аллот пояснил, что жена шоколадного фабриканта его падчерица. Он очень сожалел, что не может, вследствие того, что болен, к ней поехать и морально ее поддержать. "Г-н Аллот, - заканчивал автор заметки, - глубоко верующий и благочестивый человек, полагает, что перст Провидения виден всегда и во всем, и что бедствия, постигнувшие его падчерицу, не могли произойти без потустороннего вмешательства. В дни испытаний, - сказал он, когда мы расставались, - Вера моя единственная опора''. Дальше говорилось о том, что беглый фабрикант, в самый день своего исчезновения, произвел банковскую операцию. Что до самой операции, то профессиональная тайна покрывала ее целиком. Но то, что фабрикант побывал в банке, позволяло, приблизительно, установить его маршрут, который затем обрывался на ресторане. Газетчики полагали, что раз я побывал в банке, говорить о самоубийстве не приходится: перед тем, как бросаться в реку или вешаться, в банк не заходят.
      В общем, никто ни о чем не догадывался.
      И не мог, в сущности, никто ни о чем догадаться! В таком смысле и была составлена одна из заметок. "Принимая во внимание, - говорилось в ней, безупречную семейную жизнь шоколадного фабриканта, цветущее положение его производства и зная, что таинственная незнакомка была его {142} сотрудницей, можно повторить, что исчезновение это остается необъяснимым. Было ли преступление, убийство? Такая гипотеза трудно допустима. У исчезнувшего и в мире деловом, и в частной жизни были только друзья".
      Почти карикатурный вид этих сообщений оказался для меня, знавшего глубокую причину происшедшего, источником еще большего угнетения. В особенности же меня удручало, и даже приводило в ярость, "благочестие" Аллота! Конечно, некоторые подозрения в этом смысле возникали у меня и раньше, и уже тогда мне было не то отвратительно, не то страшно. Теперь, когда он заговорил полным голосом, - это стало чудовищным! По какому еще он собирался двинуться пути для "поисков сюжетов", для продления своих "опытов"? Как, после насилия над телами, хотел он насиловать души?
      - Князь зловония, - проскрежетал я, - помет судеб.
      Я искал, и не находил, достаточных проклятий. Впав в совершенную ярость, утратив, вероятно, - по крайней мере частично, - контроль над рассудком, я бросил газеты на пол и, как то уже раз было, выскочил из постели, подошел к стоявшей на столе бутылке с отбитым горлышком, пошатнулся, уронил стул. Уже послышались за стеной поспешные шаги, уже хлопнула дверь... Все-таки, повторяя свои собственные жесты, я успел налить вина, выпить, налить еще и еще выпить. На столе были коробки с пилюлями, флаконы... Проглотить все это сразу могло быть "выходом", и я хотел протянуть руку, когда дверь распахнулась, Заза вырвала у меня стакан, обхватила за пояс, просто-таки потащила к кровати, повалила меня на нее и накрыла одеялом, все это не произнося ни слова. Так же молча, и так же стремительно она собрала на полу газеты, растворила окно и все их выбросила. И только тогда, с некоторой злобой, произнесла;
      - Если так будет продолжаться, я тебя отправлю в госпиталь. Надеюсь, понятно!
      Но мне было не до нее самой, не до возражений, или подчинения. Я хотел потерять сознание, сойти с ума, умереть, - я на все был готов, только бы оборвалось течение мысли. И ничего не мог поделать! Оно продолжалось, и не было в моих силах помешать ей источать яд: да, да, не могло быть сомнения: и Аллот, и я причастны к тому же злодеянию, отравляем тот же источник, так как ведь и из-за него, и из-за меня Мари опускала глаза. Из-за него и из-за меня Мари пошла, - да, да, я видел как она пошла! - по тропинке к озеру, попросила, мальчиков ее вывезти на середину чтобы там броситься в прозрачную воду. И глаза Аллота, без зрачков, и его улыбка ящерицы! Пришли мне тогда на ум не помню где слышанные слова: "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить, а бойтесь того, кто может и тело и душу погубить в геенне огненной". От кого я прятался за чеками, телефонами, автобусами, делами, кому я загораживал время? И кто до меня все-таки добрался и когтем своим тронул мою душу?
      - Больше, - сказала Заза, - газет вам не будет.
      {143} Она сидела на стуле, в ногах и смотрела на меня не то с вопросом, не то с порицанием, не то с жалостью. Не могу сказать точно, каким было выражение ее глаз. Что я хорошо заметил, так ото, что они были большие, черные! "Еще глаза", - подумал я, - "но какая за ними душа? Может быть нет за ними души?".
      - Во всяком случае, я вам газет не принесу, - проговорила Заза.
      А я думал: "Нет, после смерти, когда душа умирает и остается только тело, глаза тухнут. У Заза есть душа. У всех есть душа! Если бы душ не было, как все было бы просто! У живых глаза были бы как у мертвецов с самого рождения".
      - Вы идете на работу? - спросил я.
      - Да. Иду. И чтобы я могла спокойно работать, не делайте глупостей. Прошу вас. Не будете?
      - Не буду. Но принесите мне цветов.
      34.
      Цветов она принесла не маленький букетик, а огромную охапку! Так как ваз никаких не было, она их расставила в старых консервных коробках и банках из под меда, за которыми сбегала к себе, а что не поместилось, положила в умывальник, напустив в него воды. Цветы были уже немного увядшими.
      - Понятно, - объясняла она, - вчера магазин был закрыт и новых не покупали. Эти третьегодняшние. Но зато хозяйка дала много!
      Занимаясь цветами, она расспрашивала меня о том, как я провел день. Жар продолжал быть большим, голова все кружилась и болела. Чувствуя себя совсем неважно я отвечал однословно и не разделил ее оживления, когда она показала мне очень, по ее мнению, аппетитную провизию.
      - Это все из-за газет, - ворчала она.
      Поев, отдохнув, наведя немного красоты, Заза пододвинула стул к кровати, уселась и застыла в некоего рода сосредоточенности. Она явно что-то обдумывала, что-то хотела, и не решалась, сказать. Но, вялый и утомленный, я никак ей не помогал.
      - У меня новости, - произнесла она, наконец, робко, - но я не знаю...
      - Не знаете что?
      - Не знаю, как вам сказать.
      - Может лучше не говорить?
      Помолчав, решившись, Заза промолвила:
      - Моя хозяйка продает магазин.
      - А! И кто же его покупает? - отозвался я, равнодушно.
      Но равнодушия этого она явно не заметила, так как {144} продолжала на меня смотреть с еще большим вниманием. По-видимому продажа магазина не была главной частью новости. Главную она только готовилась сообщить. Готовилась и боялась.
      - Покупает другая хозяйка, - сказала она, наконец. - Прежняя, которая вчера ездила на похороны брата в деревню, решила туда перебраться. Он ей там оставил бакалейную лавку. И она предлагает мне ехать с ней.
      - И вы решили уехать?
      - Не знаю. Я хотела с вами посоветоваться.
      - Какой же я вам советчик? Я даже не знаю, замужем вы, девица, вдова или разведенная? Что я могу сказать?
      - Но я еще не все рассказала.
      - Я слушаю.
      - Над цветочным магазином есть квартирка, комната, кухня и передняя. Новая хозяйка туда не переедет, у нее большая квартира по соседству. Она мне маленькую предлагает, если бы я у нее осталась работать, чтобы я за всем могла хорошенько следить, по утрам открывать, и вечером запирать магазин.
      - Надо согласиться, - пробурчал я. - Зачем менять работу, если можно не менять.
      - Вы думаете?
      - Да. Только я не понимаю, как все могло так быстро устроиться.
      - Быстро? Нет, обо всем этом говорилось уже давно. Брат помирал несколько месяцев, от рака.
      Я повторил:
      - Зачем менять работу, если можно не менять.
      - Я тоже так думаю. Видите, вы мне дали таки совет.
      - Какой же совет? Все и так очевидно. Да и то сказать: чтобы по-настоящему вам посоветовать, мне надо все знать: как идет торговля, какая квартира... Я сейчас болен, не могу этим заняться. Если нет спешки, подождите пока я выздоровею.
      - Мне надо дать ответ завтра.
      - Вы ничем не рискуете, вам предлагают и с одной, и с другой стороны.
      - Я хотела бы остаться.
      Сказав, она встала, подошла к окну и долго смотрела на фасад стоявшего напротив дома. Ничего другого она видеть не могла, разве что, если бы нагнулась и взглянула вверх, узенькую полоску низкого темного неба. Такого низкого, такого темного ! Впрочем, я сам его тоже не видел, и только воображал, что оно должно быть таким.
      - Ладно, - сказала она наконец и, вздохнув, принялась убирать.
      - Вы идете завтра на работу? - спросил я.
      - Конечно, иду. И даже очень рано. Завтра на базаре цветы.
      - Вы на базаре покупаете?
      - Tе, которые растут в наших местах. Другие привозят в {145} вагонах и за ними надо ходить на вокзал. С цветами только и приходится, что во все стороны бегать.... Они вянут, все время нужны новые. Если ночью вам будет худо, постучите в стену, а сейчас я лягу. Я устала, я очень устала, закончила она, с сердцем.
      Один за другим потекли часы полусна, полубреда, одна за другую цепляясь, одна другую перебивая, поползли мысли. Совсем, совсем рано дверь приоткрылась...
      - Вы спите?
      - Нет.
      Вошла Заза, зажгла электричество. На ней было пальто, ее голова была повязана косынкой, из-под воротника, кокетливым пятнышком, выглядывал купленный накануне шарфик. В таком полудеревенском наряде, готовая к работе, к усилию, может быть преодолевающая усталость, не выспавшаяся, прячущая в глубине сознания сомнения, которыми вечером напрасно пыталась со мной поделиться, Заза была трогательной. Я себя упрекнул в том, что был слишком безучастен, когда она объясняла свои дела.
      - Сейчас я бегу на базар, - сказала она, - и когда мы привезем цветы в магазин я на минутку к вам поднимусь.
      И потом приду вместе с вами завтракать.
      - Спасибо, Заза. Купите всякого баловства. Купите что хотите.
      - Как вы спали? Как себя чувствуете?
      - Чувствую себя неважно. А что до сна, то сон это был, или не сон, я не знаю.
      Она поправила мое одеяло, потрогала мне лоб, нашла, что он слишком горячий, улыбнулась и проговорила:
      - Я бегу.
      "Славная женщина", - подумал я, почему-то испытав облегчение, и заснул. Она вернулась, когда рассвело, наспех напоила меня чаем с сухариком, объяснила, что грузовики опоздали, и что она от этого еще больше спешит, что все уберет днем, когда будем завтракать, и прибавила:
      - Лежите спокойно, не посылайте за газетами. А? Никаких газет! Вынув из умывальника цветы, она вылила остатки вина.
      - Вот вам вино!.. До свидания.
      Ее непосредственность, ее заботы, исходившие от всего ее существа, так сказать, элементарный шарм были трогательны, и нет сомнения в том, что все это шло мне на пользу, позволяя немного лучше с собой справляться в той моральной яме, куда я провалился. "Она произносит как раз те слова, которые нужны, - подумал я, - и от нее распространяется оживляющее тепло". Все утро я ее ждал с нетерпением, и когда, около двенадцати, в коридоре раздались ее легкие шаги, я испытал почти радость. Мы совместно позавтракали, - верней, она позавтракала в то время как, глядя на нее, я проглотил несколько глотков бульона и разгрыз сухарик. Заза особенно, - как она {146} мне поведала, - в тот день спешила: перемены в магазине шли полным ходом! Совсем уже собравшись уходить, она присела на край постели и озабоченно произнесла:
      - Хозяйка уезжает в деревню через несколько дней. Новая примет магазин завтра. Сегодня она была с нами на базаре и смотрела как мы выбирали цветы. Они обе хотят знать, что я решила? А я не знаю...
      - Что вы будете делать в деревне? Вам лучше будет в этой квартире, даже если она маленькая и темная.
      - В деревне ли, тут ли, мне все равно придется работать.
      А мой... друг сердечный...
      Она кисло улыбнулась.
      - Что ваш друг сердечный?
      - Он лентяй. Бездельник.
      - Хозяин мне вчера сказал, что вы с ним в ccopе.
      - А! Хозяин вам это сказал? Какое ему дело? Впрочем, верно, что я порвала. Именно оттого и порвала, что он бездельник, лентяй. Иногда он приходит и требует, чтобы я его приютила. Ему это удобней, понимаете. Я буду работать, а он будет жить.
      - А какая у него профессия?
      - Профессия? Его профессия это ничего не делать. Он парикмахер, но его отовсюду выгоняют. По большей части он получает по-собие для безработных...
      - А почему его выгоняют?
      - Потому, что он очень медленно и плохо работает, вырывает машинкой волосы, режет бритвой щеки и подбородки. Все на него жалуются. Теперь он у матери. Живет на ее счет и она, конечно, недовольна. Он несколько раз приходил сюда и просил, чтобы я его взяла. Но я ни за что! Подумайте только, я буду с утра до вечера крутиться, а он лежать, курить и пить вино?!.. А нет, нет, ни за что, прошу пожалуйста!..
      - Если так, то вам может быть лучше уехать в деревню?
      - Не уверена. Совсем не уверена. Это недалеко, в восьмидесяти километрах отсюда. Там он целиком на моем окажется иждивении... И сами знаете, как все в деревне: все про всех известно. Он все время будет проводить в кафе и платить придется мне... И еще шуметь будет, хвастаться !
      - Все это верно. Но почему вам не согласиться на квартиру?
      - Потому, что если он в квартиру ко мне въедет, то выгнать его я не смогу никак.
      - А вы сами не можете уехать к каким-нибудь родным?
      - У меня нет родных. Я с детства сирота и воспитывали меня в приютах. И потом...
      - Что потом?
      - Чтобы въехать в квартиру, надо купить мебель.
      - И у вас нет денег?
      {147} - Есть, но недостаточно. Много с моими заработками не отловишь...
      - Сколько вам не хватает?
      Заза назвала цифру. Это было лишь маленькой частью того, что я взял из банка, вполне это было приемлемо, чтобы не сказать скромно. И потом, даже если со мной что-нибудь случилось бы, так тем хуже! Так или иначе я твердо решил к моему состоянию не притрагиваться, в моем понятии оно должно было целиком отойти Мари и девочкам. Но шевельнулась во мне и другого рода мысль: дать Заза деньги не было ли это, в известной степени, несколько цинически, несколько в аллотовом духе купить спокойствие, даже комфорт? В то время как Мари, в условиях унизительных и недостойных, будет изнывать под тяжестью наваленного мной на нее горя, я буду тут тихонько соглашаться на заботы обо мне Заза?! И хотя помочь ей купить квартиру было способом ее за эти заботы отблагодарить, - было в этом моем расположении ей помочь и что-то другое.
      Что точно могла думать сама Заза, - я не знаю. Никто и никогда точно чужих мыслей не угадывал. Все же, исходя из ее вопросов, я мог предположить, что она слегка на мое участие рассчитывала. Не знать, что у меня есть деньги, она не могла: я при ней вынул крупную кредитку из бумажника, отколов ее от толстой пачки других таких же крупных кредиток. И пачка эта была не единственной, этого она явно не могла не заметить. Пока я размышлял, она смотрела на меня вопросительно и молча. Я протянул руку к кожаной куртке, висевшей на спинке стула, достал бумажник и дал Заза нужную ей сумму.
      - Я знала, - сказала она, - что так будет.
      35.
      В последовавшие за этим дни Заза развила большую деятельность. Не щадя сил своих, можно сказать, трудилась она и хлопотала! Ко мне забегала всегда ненадолго, всегда впопыхах, чтобы накормить, дать лекарства и чуть-чуть убрать. Измученный все не спадавшей температурой, я ни о чем не спрашивал. Мысли текли медленно и равнодушие, которое все возрастало, - шло, в сущности, мне в помощь. Так полубредовые видения и голоса смешивались, путались, теряли даже приблизительную последовательность. Все же я мог себе отдать отчет в том, что дела Заза устраиваются. Утром она ходила на базар, дни проводила в магазине и возвращалась очень поздно, так как "занималась" квартирой. Что мы туда переберемся совместно, - подразумевалось, точно бы вытекало из данных мною ей денег. Но мы об этом не говорили. Через дня четыре, моя слабость так возросла, что вторичный визит доктора напрашивался, но все же я его не вызвал. Я чего-то ждал, и в этом было главное. Как-то я коснулся темы газет и {148} наткнулся на отказ столь решительный, что спросил себя: не собирается ли Заза установить надо мной род диктатуры, такой, что единственным средством самозащиты будет полное от всего отрешение? Как-то она меня спросила, кем я был раньше?