28.
      Пробыл ли я в сквере несколько минут, или полчаса, или час, я не знаю. Именно не знаю, а не не помню. С той секунды, дрогнувшей и расщепившейся, когда я, покупая журнал, отрекся от моего образа {113} жизни и ее содержания, ее смысла, самое мое время, кажется мне, изменило свою природу.
      Конец раздумью или "отсутствию" положил скрип гравия под чьими-то шагами: мне навстречу шла пожилая дама. Поймав на себе ее насмешливый взгляд, я подумал, что всякий взгляд непременно или благословляет, или проклинает, и что в насмешке естественней различить проклятие, чем благословение. Я поежился от этой мысли. Как раз я ведь был в начале какого-то пути и старался разгадать контуры того, что шло на смену внезапно затемненному подозрением существованию. "Жизнь на воле"? Приключения, экзотические путешествия, заморские страны, туземцы, корабли, океаны, хищники, объятия креолок, опасности, поиски зарытых пиратами на островах сокровищ? Все это никогда меня не манило, ни о чем подобном я никогда не помышлял, ни с чем таким жизни своей не сравнивал, никакого расположения к странствованиям в себе не ощущал.
      У края моего сознания мелькнуло тогда несколько образов-воспоминаний: почти случайно названная мной невестой, у постели умирающего, Мари, Аллот, в глубине такси нащупывающий своим жалом слабое место в моей душе, вливающий в нее яд, крест на могиле с днем рождения и без дня кончины, сгоревший дом и сгоревший в нем портрет, проносившиеся над пустынным пляжем световые года, старинные часы, зачарованный город...
      И тотчас же все исчезло...
      Выйдя из сквера я зашагал по тротуару безо всякой определенной цели, немного как автомат, чувствуя себя ни довольным, ни недовольным, ни безразличным. Пустым я был тогда, надо бы сказать, готовым что-то назвать своим именем, но не только имени этого не нашедшим, но даже еще не решившимся начать поиски, в общем несколько подобным фотографическому аппарату, уже заряженному, но ни в какую сторону не обращенному. Позже я подошел к людному перекрестку, где молодой и стройный полисмен регулировал движение. Я хорошо знал этот перекресток и большое зеркальное окно в первом этаже расположенного по ту сторону улицы дома, в котором виднелись склонившиеся над чертежными столами фигуры. Как раз зажегся зеленый сигнал, полисмен махнул палочкой, зашумели моторы и толпа автомобилей рванулась вперед... Стараясь восстановить в памяти о чем мне эта картинка уличной жизни говорит, я мысленно задержался и вскоре припомнил, как несколько лет тому назад, на этом самом перекрестке, в обществе двух дельцов и старого журналиста, пил в кафе портвейн. "Все теперь по-другому", - рассказывал журналист, - "на улицах стало тихо. Нет больше ни звонков, ни автомобильных рожков, ни свистков полицейских. Если бы вы только знали, какой был грохот десятка три лет тому назад! Тут вот (он протянул руку) был установлен колокол. Чтобы предупредить автомобилистов, что можно будет трогаться, полицейский нажимал кнопку; раздавался оглушительный звон ! Потом он давал свисток, махал палочкой, автомобилисты трубили, {114} моторы начинали рычать... и это повторялось каждые две-три минуты. Мне тут пришла в голову тема для фельетона. Только стоило себе представить, что вон в том доме, напротив, где чертежники, жил ученый, математик. А на улице вот этакое столпотворение ! Не много нужно фантазии, чтобы вообразить, что с ним стало, когда вдобавок ко всему. пневматический перфоратор начал выковыривать мостовую. Не выдержали нервы математика! Он схватил револьвер, открыл огонь и убил одного из рабочих. Арест, тюрьма - обо всем этом я вкратце упомянул в фельетоне, не в этом была суть. Ударение стояло на том, что математик во время следствия заявил, что, само собой разумеется, обеспечивает семью убитого. Но виноватым себя в убийстве не считает, так как действовал в состоянии законной самообороны. Как раз он подходил к разрешению сложнейшей научной проблемы. И в этом ему помешал некоего рода коллективный злодей, к нему ворвавшийся и его размышления нарушивший, и образом этого коллективного злодея был рабочий с перфоратором. Когда он его убил, то наступила тишина. Иначе было бы безумие".
      Мы все тогда посмеялись. Теперь я подумал, что приемы журналиста, в смысле поисков сюжета, почти походили на приемы Аллота. Глядя на чертежников, я представил себе как все могло произойти: окно распахнулось, в нем появилось искаженное лицо, блеснул огонек, задымилось дело, рабочий упал, шум стих. Это был вымышленный сюжет.
      О каком, стоя на краю тротуара, я думал сюжете подлинном? Думал, и не смел себе в этом признаться? О Мари, конечно, и о том, что мне сказала Зоя, когда мы шли по мокрой аллее. О том, что она мне предложила молчание. "Даже молчать, - сказала она, - я согласна. чтобы только вам было лучше". Тогда вот и начался грохот перфоратора, которого я не хотел слышать. Я, если можно так выразиться, заткнул уши моей души и отогнал мысль о револьвере, всегда лежавшем в ящике письменного стола.
      Вспыхнул зеленый сигнал и я стал переходить улицу. Мое внимание, верней разрешение самому себе доводить мысли до заключений, - крепло, но мой фотографический аппарат продолжал быть заслоненным и пленка нетронутой. Сознание, что я не позволил Зое расставить точки над i, несколько успокаивало.
      Нервы математика не выдержали грохота, но я с собой справился. Я мог бы, конечно. если бы не справился, найти свидетелей и при судебном разбирательстве мое душевное состояние было бы принято во внимание. Но не лучше ли было обойтись без всего этого? Что, в самом деле, пришло бы в порядок, если б я попросил Зою все назвать своими именами, и вернувшись, сказал Мари: я знаю! Знаю, что с тобой было, когда ты была еще девочкой, знаю от другой, которую постигло то же самое. И знаю, кто виновник. Потом у Аллота, лежащего в гипсовом бандаже, раздалась бы стрельба. Две пули. Одна за Мари. Другая за Зою.
      Что другое можно было сделать, как не уйти?
      {115} Все оставить по старому? Окружить Мари еще большей заботой?
      В сущности, я ведь именно этого и хотел, и для этого не позволил себе слушать грохот внутреннего перфоратора. Но хватило меня на сутки. Потом, у киоска, все подозрения и вся уверенность навалились мне на душу сразу, как в аду, наверно, сразу наваливаются все угрызения. Было отчего расщепиться несчастной секунде !
      "Заменю счастье горем, - думал я, - семью одиночеством, и, ни на что не жалуясь, дождусь смерти".
      Справа я увидал большой и роскошный дом. Это был Банк. Я вошел и взял со своего счета сумму, которая, не соответствуя никакому расчету, была все же крупной. Укладывая кредитки в бумажник, рассовывая их по карманам, я спрашивал себя: можно ли так поступить? Ответ пришел сам собой: после некоторых формальностей и по истечении некоторых сроков, все состояние мое, без малейшего сомнения, перейдет в руки Мари. Мне же некоторый запас денег очевидно нужен. То, что я предпринимал, не походило ведь на уход, к которому призывают всем известные слова: раздай имение свое и следуй за мной! Я самому себе подчинялся, за самим собой готовился следовать.
      29.
      Я подозвал такси и попросил отвезти меня на Северный Вокзал. Лучезарный юг был в таком противоречии с моим душевным состоянием, что о нем я подумал едва ли не с враждебностью и от него мысленно отвернулся. Когда я приблизился к кассе чтобы купить билет, окошко внезапно захлопнули, и это еще раз навело меня на мысль о "фотографическом аппарате". Можно ли уехать так и не сделав снимка? - спросил я себя. - Потом будет поздно, далеко, освещение изменится, пейзаж распадется...
      - Нельзя, нельзя упустить случая, - пробормотал я, - он может быть последним.
      Я вошел в телефонную кабинку, набрал номер ателье и, услыхав "Алло", узнал голос Зои.
      - Возьмите такси, - сказал я, повелительно, - и немедленно приезжайте на Северный Вокзал. Я буду в ожидальне первого класса. Вы меня узнали?
      - Узнала.
      - Ничего никому не говорите.
      - Ничего никому не скажу.
      Я со злобой повысил трубку. Я уходил от Мари, от дочерей, от дела, но от Зои, как оказывалось, не уходил, а ее беспрекословная готовность явиться была в сущности готовностью подтвердить сообщничество. Впрочем, сообщничество или не сообщничество, какое это теперь могло иметь значение? В ожидальне, прямо против меня, была стеклянная дверь, сквозь которую я мог видеть разные станционные {116} сооружения, поезда, платформы и ходивших по ним людей. Звуков я не слышал, - мне кажется теперь, что кругом стояла тогда полная тишина. Так я провел около получаса. Когда, наконец, стеклянная дверь распахнулась чтобы пропустить Зою, я поежился, как от холода. Она стала искать меня глазами и, до того, как она меня заметила, я успел еще раз ее рассмотреть, и еще раз себе сказать, что она очень хорошо сложена, что она как раз нужной полноты, что у нее прекрасные плечи, что ее ноги не могут не быть стройными и великолепно прилаженными к телу. Потом взгляды наши скрестились.
      - Я пришла, - сказала она, приблизившись.
      Ничего не ответив, я встал и сделал ей знак за мной следовать. Она подчинилась. Раздражение, злоба, непреодолимое желание истязать себя и других побудили меня ускорить шаг. Дойдя до очереди такси я открыл дверцу, почти втолкнул Зою и назвал адрес того самого ресторана с домоткаными скатертями, где впервые обедал с Мари.
      - Что вам от меня надо? - спросила Зоя, сдавленным голосом. Ответ мой был, конечно, готов, но я предпочел воздержаться. У самого края, почти уже начав скользить под откос, я не решался. Не надеялся, но почему-то медлил и не "снимал фотографии!".
      - Вчера, - сказала она, тихонько, - вы были совсем другой.
      - Вчера, - ответил я, - все было другим.
      Тогда, повернувшись в мою сторону, она стала в упор на меня смотреть. Без всякого сомнения талант художницы позволял ей различать в моих чертах отражения чувств, которые от взгляда неопытного ускользнули бы и на полотне Зоя передала бы эти отражения с той же точностью, с которой передала глаза и улыбку Аллота. Но поняла она, или не поняла сложный комплекс моих мыслей, побуждений и эмоций - я не знал. Могло ведь быть, что ее наблюдательность превосходила ее проницательность.
      - Если я могу вам чем-нибудь помочь, в чем-нибудь вас облегчить, произнесла она, - скажите. Я все сделаю.
      - То, что вы можете сделать, никакого облегчения мне не принесет, прошипел я. - И не облегчения я ищу, а как раз обратного.
      - Это одно и то же, - ответила она, спокойно.
      - Объяснитесь.
      - Если вы хотите большей боли, то я могу вам помочь и в этом. Это тоже услуга.
      "Проницательность это, или словесная игра?" - недоумевал я. Наступило молчание.
      - Вы свободны? - спросил я.
      - Нет. Вы знаете, что я замужем.
      - Я не про то. Свободны ли вы сейчас? - огрызнулся я.
      - Мне надо накормить Аллота. Я вам сказала, что он в гипсе.
      - И вы не можете пропустить?
      - Могу пропустить, - пробормотала она сумрачно.
      Когда мы вошли в ресторан и я увидал домотканые скатерти, {117} то все внутри меня сжалось. Но не только я не хотел побороть боль, но еще мне казалось, что надо ее разжечь.
      - Как вам нравятся эти скатерти? - спросил я.
      - Довольно безвкусно, - произнесла Зоя, равнодушно, - и при чем сейчас скатерти?
      - Я объясню за завтраком.
      Столик, за которым мы обедали в первый раз с Мари, был занят, и мы сели за другой, симметрично расположенный. Я предложил Зой выбрать что ей нравится, но она еле взглянула на карточку.
      - Вы безразличны к хорошей кухне? - отнесся я.
      - Нет, но сегодня у меня не то в голове.
      - Голова тут не при чем. Кухня касается желудка.
      Зоя промолчала.
      - Конечно, - продолжал я, со злобой, - ни рубцами, ни осетриной, ни пшенной кашей голову не кормят. Голове нужно другое.
      - Да.
      - И душе тоже, - добавил я с возраставшей злобностью. - Не все ли равно душе, что на тарелке: вобла или сливки? И не безразлично ли в каком порядке будут это есть?
      Пока расставляли приборы, пока откупоривали и наливали выбранное мною вино, пока раскладывали закуски, мы молчали. Метрдотель, попытавшийся было проявить любезность, определив наше настроение, не настаивал. Когда он отошел, Зоя тихонько промолвила:
      - Если бы все, что мне пришлось выслушать, сказал кто-нибудь другой, я ушла бы.
      - Почему для меня исключение?
      - Вы знаете.
      - Как раз я не все знаю.
      - Почему я терпелива - вы знаете. Род предчувствия подсказал мне, что решительная минута не далека. "Надо приготовить фотографический аппарат", подумал я и сказал:
      - Это правда. Вчера вы предложили мне "даже молчать".
      - Что вам от меня надо? - воскликнула она. И было в ее интонации столько муки, что я широко открыл двери в прошлое и позвал ее за мной туда последовать.
      - Мне надо узнать от вас все подробности, - произнес я.
      Зоя закрыла глаза. Я припомнил, как тут, в этом самом ресторане, с безвкусными, но мне так тогда понравившимися, скатертями, опускала ресницы Мари.
      - Подробности обо мне, или о Мари? - спросила Зоя, шепотом. Я встал, обошел кругом столика, сел рядом с ней на диванчик, обнял ее плечи, тихонько ее к себе прижал... Мне казалось, что я соблюдаю некий злотворный ритуал, и это мне было удовлетворительно.
      - И о вас, и о Мари, - произнес я. Зоя замерла и прошептала:
      {118} - Мне было немного больше тринадцати лет, я вам про это уже говорила.
      - А Мари?
      - И Мари. Он мне сам рассказал. Она была первой и он приводил мне ее в пример, чтобы я не боялась. Он говорил, что так бывает почти всегда.
      - Мари знала, что вы существуете?
      - Нет. Но я о ней знала. Я уже вам говорила, что я все знаю, что я слишком много знаю.
      - Что он о ней рассказал? Точно.
      Зоя молчала.
      - Я хочу знать все. Вы предложили взвалить на меня тяжесть. Я жду.
      Зоя продолжала молчать.
      - Говорите, - требовал я. Я был в состоянии близком к тому, которое перенес в сквере.
      - Он утверждал, что ничего не может ей обо мне сказать потому, что она его падчерица, и что...
      Она не договорила.
      - Не понимаю... - начал я, но Зоя меня оборвала:
      - Оставьте! Оставьте! Я не могу!
      Отстранив руку, которую я держал на ее плече, она чуть-чуть отодвинулась, но почти тотчас же снова прижалась.
      - Это ужас как я вас люблю, - прошептала она.
      - И сколько времени все продолжалось? - спросил я.
      - Не знаю, не знаю, это не кончилось, это продолжается и никогда не кончится... Сначала он меня запер в пансионе. Даже во время каникул оттуда не брал. Говорил, что в квартире тесно, что Анжель...
      - Анжель? - содрогнулся я.
      - Анжель. Он так называл Мари. Я только позже узнала, что она Мари-Анжель-Женевьева... Что квартира тесная и что Анжель слишком нервная. Он все, что хотел, мог мне говорить, и мог ничего не говорить, я ведь была только перепуганной девчонкой. Когда мне минуло тринадцать, он взял меня из пансиона, потому, что там стало ему слишком дорого, и устроил у своих знакомых, в квартире. Они были старые и сдавали комнату. Он приходил каждый день. А я всего с утра до ночи, да и всю ночь, боялась. И его боялась, и его знакомых боялась, и выйти из комнаты боялась, не то, что на улицу... Там все и случилось. Там он и держал меня взаперти, долго...
      - И там рассказал про то, как все было с Мари?
      - Да. Сначала он про нее говорил часто, потом реже. Он думал, наверно, что я привыкла, и что примера больше не нужно.
      - Дальше, - приказал я, рассчитывая, что Мари сама займет место в рассказе. Почти, - губами Зои, - сама расскажет...
      - Зачем вам все знать? Я и так слишком много сказала. Как {119} вы вернетесь домой сегодня вечером? Как вы на Мари посмотрите? Я же вам предлагала молчать. Для вас лучше, чтобы я молчала...
      Конечно, ведь Зоя не знала, что я домой не вернусь. А я себя спрашивал: надо ли ей объяснить, что все уже, и без последних точек над i, кончено, что я всего-навсего "снимаю фотографию"?
      - Продолжайте, продолжайте, - проговорил я. - Я хочу, чтобы вы продолжали.
      Она прижалась ко мне и я почувствовал тепло ее тела.
      - Мне было почти шестнадцать, когда произошли перемены, - промолвила Зоя, потопив глаза и вспыхнув. - Я начинала понимать, и все больше и больше мучилась. Я хотела уйти, бежать, но куда? К кому? Решиться, взамен ужаса и стыда домашнего, на ужас и на стыд тротуаров? Попасть в еще чьи-нибудь лапы? С детских лет, с самых ранних детских лет я всегда была запуганной, всегда мне всюду мерещились угрозы... А потом он мне сказал, что Анжель больше у него не живет, что она ушла и поступила на работу. И еще он тогда прибавил, что четыре года она была его "мадам Анжель", и что теперь это кончилось. И хихикал. Знаете, как он хихикает: хэ-хэ? Я сказала, что тоже уйду. Но не ушла.
      - Почему?
      - Потому, что надо было все-таки что-то придумать чтобы уйти, а он, тем временем, продал свою контору и перебрался в соседнюю со мной комнату. Через некоторое время хозяева уехали в деревню. Он нашел мне домашнюю работу, купил все, что нужно чтобы шить и рисовать... Опять я уйти не смела, не знала как начать разговор, боялась, что если убегу, он меня найдет... Боялась. Все время боялась. У него есть что-то вроде влияния, вы знаете. Одни глаза чего стоят! Так длилось несколько лет, до тех пор, как он меня к вам привел. И сейчас же, на другой день, я принесла вам его глаза, его улыбку, помните ?
      Помолчав, она добавила:
      - И стала ждать.
      "Ждать", - подумал я. - "Не надеяться, - надежды у нее быть не могло, - а только ждать".
      - Он ведь мне не сказал, что вы на Анжель женитесь, - прошептала Зоя, - и я это поняла когда начались разговоры об Ателье.
      И опять она замолкла, на этот раз надолго. Вероятно, она хотела, чтобы я что-нибудь сказал, но я, - испытывая мне самому непонятное удовлетворение, - не проронил ни звука.
      - Мне стало нестерпимо, - услыхал я, - и я хотела умереть. Но потом мне все сделалось безразличным. И так было не месяцы, а годы. Ничего не случалось, ничего не менялось, я точно кому-то подчинилась, своей воли у меня не осталось. Не все ли равно как все идет, когда всегда не то случается, чего хочешь?
      - А что он вам говорил про Мари?
      {120} - Мари? Вам нужна Мари? О Мари он перестал... о Мари он говорил... он о ней думал и рассказал...
      - Что рассказал?
      - Оставьте меня! Оставьте меня! - воскликнула Зоя. Ее голос задрожал. Я отнес это за счет ревности. Если бы я только знал!..
      - Он стал каяться, - продолжала она, - стал ходить в церковь, и вскоре решил на мне жениться. Я и согласиться, и отказать боялась одинаково. И все ждала. Все думала, что вы вмешаетесь и ему запретите. Что возьмете меня тайной любовницей. Я пошла к вам ночью. Но дверь не открыли. А зачем вы меня сегодня вызвали? Вчера говорили, что у вас нет свободной минуты, что все ваше время расписано, а сегодня пригласили завтракать. Зачем? Чтобы все про Мари узнать? Я вам довольно рассказала, хватит. Да, да, Анжель была его любовницей. Он ее взял силой когда она была девочкой, как меня. Она его тоже боялась. Он внушает страх, его боятся, он знает, что его боятся и пользуется этим. Только Мари-Анжель от него ускользнула, не знаю как, но ускользнула, а я не смогла. Он меня взял в жены, и, для прочности, повенчался со мной в церкви. Вы сами посмотреть приехали, думали, что я не замечу.
      Вдруг замолкнув, она сняла с плеча мою руку, отодвинулась, выпрямилась, почти улыбнулась.
      - Довольно, - сказала она. - Если вам нужны подробности, расспросите сегодня вечером вашу жену. А я больше не хочу про это говорить. Лучше объясните мне про скатерти. Они довольно безобразные.
      - Я запомнил эти скатерти, - ответил я, - потому, что именно в этом ресторане обедал с Мари когда сделал ей предложение. Мы вон за тем столиком сидели, направо.
      - Что? - спросила Зоя и с необыкновенной ясностью на лице ее отразились и недоумение, и вопрос, и ожидание. - Почему же вы меня сюда привезли?
      - Чтобы все было лучше в фокусе, чтобы лучше все запомнить, чтобы придать рельефности...
      - Вы не обо мне, стало быть, думали когда телефонировали, а о ней?
      - О ней.
      Последовало молчание, которое длилось больше минуты. Зоя напряженно думала. Потом она чуть-чуть поправила шляпу и выбившиеся из под нее волосы, отодвинула тарелку, встала и, не глядя на меня, стала шарить в недрах своей сумочки.
      - Вот ключ, - сказала она, - возьмите его, я очень вас прошу его взять.
      - Какой ключ?
      - От моей квартиры. Если этой ночью, или даже вечером, вы бросите Мари и уйдете... то вы сможете сами открыть мою дверь.
      {121} Ни звонить ни спускаться ни с чем по лестнице вам не придется... Наверно со мной вам будет лучше, чем с Анжель...
      Она длительно на меня посмотрела. Кажется, ей еще что-то хотелось сказать и, кажется, она удержалась. Так как я, однако, протянутого мне ключа из ее рук не брал, то она его положила - почти бросила - на скатерть, после чего повернулась и ушла, по обыкновенно своему не попрощавшись.
      Вслед за ней ушла компания, завтракавшая за столиком, за которым мы, когда-то, обедали с Мари. Я продолжал сидеть. Подошедший ко мне метрдотель осведомился, надо ли подавать следующее блюдо, или подождать возвращения дамы?
      - Она не вернется, - пробурчал я, - можете принести овощи.
      Снова, в который раз в это утро, - меня охватили рассеянность и задумчивость. Я припомнил, как просил Мари дать мне глаза, и как она мне их дала, как из них изошло тронувшее меня мерцание, как я попросил "еще и еще", и как она снова мне их дала, покорно и надолго. А Зоя, уходя, глядела на меня почти враждебно. Словно мстила! Ее самое ждали беззрачковые глаза Аллота, и уж конечно он-то ее не просил о том, чтобы она ему дала свои. Аллотовы глаза! Хорошо еще, что я отменил упаковку с Зоиным рисунком, что всего несколько пакетов успели разослать, что не попали они в сотни и тысячи детских и спален. Точно бы все на себя Зоя взяла, точно ее кто-то наказал за этот рисунок... Глаза, глаза, глаза, души, души, души...
      На фабрике, в промежутке между двумя совещаниями, давая распоряжения, говоря по телефону, диктуя письма, подводя итоги я не мог позволять себе ни рассеянности, ни задумчивости. Вернуться на фабрику? Погрузиться в дела, за ними от всего спрятаться, дать им пожирать мое время, и меня самого, еще больше чем раньше? Не признаться Мари, что я все знаю, только думать про это, никогда не говоря ни слова? Возвращение домой было еще возможным. Два телефонных звонка: один домой, один на фабрику; небольшая ложь: и все входило в русло. Но по другую сторону какого-то рубежа я различал свободу одиночества. "Фотография" была снята, у меня было все, что нужно чтобы не дать затянуться бреши, пробитой в моем сознании и заполнить существование чем-то лучшим и большим чем счастье!
      30.
      Тогда мной овладело одно желание: уехать, немедленно уехать, и непременно на север. На вокзале я с поспешностью взял билет до terminus, ускоренными шагами вышел на платформу и вскочил в первый попавшийся, готовый к отходу, поезд.
      Я не знал, где сойду. Я не знал, что буду делать. Я не знал, к каким прибегну приемам, чтобы исчезнуть и замести за собой следы. Я не знал даже буду ли пытаться исчезнуть и замести следы. Единственной точкой опоры в том мире, куда я теперь проникал, было {122} движение, так как оно обозначало удаление, оно было в прямом продолжении того "ухода", на который я, еще не зная в чем дело, еще только "почему-то", - решился в сквере. С той поры возникла уверенность!
      В купе, против меня, оказался элегантный господин. Волевое лицо, слегка выдающийся подбородок, серые, холодные глаза, густые брови, слегка опущенные углы рта, все это соответствовало условному облику делового человека. Промышленник? Банкир? Только что из этого мира вырвавшийся, готовый всецело подчиняться чему-то новому, я испытал враждебное чувство по отношению к моему визави. Конечно, я отдавал себе отчет в нелепости этого враждебного чувства. Сначала род стесненности, потом просто нервное состояние побудили меня выйти в коридор, вернуться в купе, снова выйти, и снова вернуться. Я закрыл глаза. Так, по крайней мере, не было живого напоминания о том, чем несколько часов назад я был сам. Перед мысленным моим взором образ этот однако продолжал стоять, и я задавал себе вопрос: живет ли вообще какая-нибудь душа за такими вот страшно непроницаемыми глазами, которые наверно только и могут замечать биржевые бюллетени, контракты, деловые записки и статистические выкладки ! И еще я подумал о том, что если со мной произошел срыв, то может оттого он был возможным, что я привез в себе, с берегов студеного озера, такие и недостатки и достоинства, которых у здешних людей нет, и что до сих пор я эти недостатки и эти достоинства подавлял усиленной работой. И что эта работа помогала мне не слышать грохота, который я, в сущности, услыхал сразу, но к которому не позволил себе прислушиваться, и который вдруг стал нестерпимым, как вдруг, когда застучал перфоратор, стал нестерпимым уличный шум математику.
      - Каждый раз, как я покидаю эту страну, - услыхал я тихий голос, - мне грустно...
      Открыв глаза я посмотрел на моего спутника с удивлением. Он продолжал:
      - Это потому, что нигде в мире я не нахожу столько простоты и столько независимости в отношениях между людьми. Если бы не семья, если бы не сложившийся десятилетиями навык, я переехал бы сюда на постоянное жительство.
      И в глазах его промелькнула искорка такой доброты, что я почти испытал желание попросить прощения за мысли, которые только что бродили в моей голове.
      Он вздохнул и прибавил:
      - Мало кто отдает себе отчет в том, насколько эти независимость и свобода делают зал восприимчивым, и до какой степени эта восприимчивость влияет на исполнителей.
      И рассмотрев в моем взгляде недоумение, он пояснил:
      - Я пианист.
      Тогда я узнал виртуоза, фотографии которого были помещены во всех иллюстрированных журналах, и смущенно пробормотал несколько слов не то извинения, не то восхищения.
      {123} - Не надо, не надо, - ответил он, - вы, очевидно, деловой человек и на концерты вам ходить некогда.
      Это вы меня должны простить за то, что я, не справившись с некоторой грустью, позволил себе с вами заговорить. Я в турне, и столица, в которую я теперь еду играть, чувствует музыку, но не так, как ее чувствуют здесь. Там условность - здесь все попросту, все с благожелательным вниманием, без преувеличения. Это располагает к музыкальной откровенности. Простите мою болтовню, но каждый раз как я уезжаю, мне немного грустно. Точно тут частица меня остается...
      - Ради Бога, - пробормотал я, - ради Бога! Не подумайте только...
      - Да нет, да нет, не извиняйтесь, я отлично знаю, что деловые заботы все вытесняют...
      Он помолчал, посмотрел в окно, вынул из кармана газету и углубился в чтение. А я, раздосадованный, и может быть даже растерявшийся, снова вышел в коридор.
      "Надо было, - бормотал я, - в довершение ко всему так блестяще провалиться на экзамене проницательности... Надо же было... надо же было...".
      На площади, перед вокзалом приморского города, я полной грудью вдохнул соленый воздух и, точно в ответ на это, до меня донесся гудок парохода. Я направился в большую гостиницу, взял номер, принял ванну и распорядился, чтобы мне принесли обед. Швейцар воспользовался этим, чтобы прислать полицейскую фишку. Впервые я был поставлен в необходимость хитрить: чтобы скрыться бесследно, мне предстояло изменить фамилию. Я вписал первую пришедшую в голову, и на прочие вопросы ответил соблюдая минимум правдоподобия. Но когда пришли за подносом и забрали фишку, мне стало стыдно. До сих пор, по самой своей сущности полиция была на моей стороне и сам я, - человек честный, - чувствовал себя под ее охраной. Теперь я оказывался в числе тех, которые ее обманывают, и которых я до сей поры рассматривал как неблагонадежных и достойных порицания.
      После обеда, когда стало темнеть, я почувствовал пустоту моего времени и испугался этой пустоты. Оно - мое время! - всегда было загромождено делами и заботами. Теперь минуты, одна за другой, ползли как червяки, как слизняки, как раки и тем более они мне казались тяжкими, что даже не воспоминания, а образы! - напирали со всех сторон и, среди них, конечно, и образ веселых, похожих на пчелки, минут, накопленных для меня Мари. Что она делала? Что делали девочки? И я спрашивал себя, не вернуться ли? Не ожидая никакого поезда взять такси и ворваться домой хоть бы в середине ночи. Первые мгновения встречи, слезы, упреки, объяснения... и что за этим? Непосредственно за этим, выглядывающие из всех углов, беззрачковые глаза Аллота, его ящеричная улыбка, его музыкальный голос и все то, что я так тщательно ухитрялся от самого себя прятать и что вырвалось-таки наружу, да еще с такими отвратительными {124} уточнениями. И снова я повторял ceбе: нет, не могу! Нельзя! Невозможно! Непосильно !
      Я спустился и дал ключ швейцару; я решил пройтись, думая, что движение и свежий воздух будут наверно облегчительны.
      - Багаж м-сье еще не привезли, - почти извинился швейцар.
      Это был очевидный намек. В припортовых городах в проходимцах и авантюристах скрывающихся не уплатив по счету недостатка нет. Чтобы устранить всякое недоразумение, я дал деньги вперед.
      Портовые огни, лучи маяка, шум волн, соленый, дикий воздух, - все это немного меня развлекло.
      Я побродил вдоль пляжа, вернулся в город, спросил, как пройти на мол, убегавший в темноте навстречу ветру. Мне пояснили, что некоторое время тому назад буря причинила разрушения, что идут работы и что после захода солнца на мол никого не пропускают. Пришлось ограничиться прогулкой по набережным, по дебаркадеру внутреннего порта, потом по узким, прилегавшим к нему, уличкам. В одной из них меня привлекла, доносившаяся из-за задернутого густыми занавесками окна, музыка.