Вы сможете там жить и огородничать, подрабатывая на одной из фабрик. А в свободное время будете иллюстрировать мои сочинения, и распределять подстрочные примечания к Хану Рунку. Рукописи вы перевезете туда, теперь же. Это, если можно так выразиться, духовная часть моего наследства, которая по праву отходит вам. Никому другому. Только вам. Я вас прошу меня заступить, принять от меня все самое мое драгоценное, его сохранить и всегда о нем заботиться. Савелий! Вы не можете мне в этом отказать! Вы ведь жили в моих страницах еще до того, как я вас узнал. И они вам, эти страницы. Вы их хранитель. И если...
      Варли вдруг умолк.
      - Скажите, что вы хотели сказать, - промолвил Савелий.
      - Если вы, в конце концов, найдете издателя, опубликуйте их. Вы, может быть, думаете, что я себе противоречу? Не говорил ли я вам, в самом деле, что хочу оставаться писателем чистым, подлинным, отчего никогда даже и не пытался хоть что-нибудь из моих сочинений издать. Но посмертное издание другое дело. Посмертное издание будет жить своей жизнью и когда настанет его час само умрет. Оно не будет осквернено авторским тщеславием и не послужит поводом для сплетен, наговоров, интриг, зависти и мести. Я на вас рассчитываю.
      Савелий не знал, надо ли попросить времени на размышление? Он, сверх того, опасался принять решение не поговорив с Асунтой. Ее своенравие могло привести к возникновению почти непреодолимых препятствий. Варли, между им, молча и вопросительно на него смотрел.
      "Жизнь в неустроенном, деревенском доме, огородничество и работа на соседней фабрике, куда придется ездить, вероятно, на велосипеде и по всякой погоде, - думал Савелий, - Асунта скоро с двумя детьми, часто усталая, всегда враждебная, не улыбающаяся, ждущая... Полная оторванность от городской жизни, уединение, с одним "молчанием" в подмогу".
      И потом ему представились вечера: лампа, рукописи, рисунки, мысли, что-то такое, во что можно будет уйти с головой, что-то такое, что с каждым днем все больше и больше будет складываться в целое, совершенствоваться, приближаться к собственной жизни.
      - Я согласен, - сказал он.
      - Я был в этом уверен, - прошептал Варли. - Я даже ваше небольшое колебание предвидел. Но если решено, не будем терять {102} времени. Вы уедете сегодня вечером, посмотрите, какой нужен ремонт, что нужно приобрести из мебели и обиходных вещей и, вернувшись, сделаете мне подробный доклад. А в вашем отсутствии обо мне позаботится ваша жена.
      33. - РЕШЕНИЕ ВТОРОЕ.
      Разные, более или менее определенный, опасения шевелились в голове Савелия, когда он шел к Асунте, чтобы поставить ее в известность о предстоящей отлучке. В Царстве видений, через которое он проходил, не было ни пылинки и он точно мог взвесить непрерывность усилий, которых поддержание такой чистоты от него требовало. О том, чтобы Асунта согласилась эту чистоту поддерживать, не было и вопроса. Но оставалась готовка, оставались покупки.
      - Готовить, подавать, убирать со стола, мыть посуду, ходить за покупками, стелить постель? - сказала Асунта, когда Савелий с ней заговорил. - Удивлена, что ты меня спрашиваешь. Может быть ты хочешь, чтобы я тебя заменила и для иллюстраций? Но я не умею рисовать, ты это знаешь. Сверх того, ты, вероятно, забыл, что я в положении. Мне нельзя делать усилий.
      Такая решительность не позволила Савелию сказать, что за первой, краткой отлучкой можно предвидеть другие и что потом должен последовать окончательный переезд в деревню. Это сообщение он пока отложил. Варли же он предложил, в виду отказа Асунты, подыскать приходящую прислугу. Едва он заговорил, как старик его оборвал:
      - Я так и думал. Я не раз имел случай наблюдать м-м Болдыреву. Ее согласие было проблематично и я попросил вас навести справку без особой надежды на удачу. Но, Савелий, друг мой, не к лучшему ли это?
      - То есть как к лучшему?
      - Очень просто. Мы поедем оба. Я все сам осмотрю, сделаю распоряжения насчет ремонта и мы вернемся. В сущности, меня уже давно тянет там побывать, но один я ехать не решался. А теперь у меня отличный спутник. Никаких вопросов.
      - Действительно, - ответил Савелий, который думал, что и в этих условиях Асунта окажется недовольной. Уже сколько времени она ничем не была довольна. Он вторично к ней направился. О немедленном отъезде с Варли он ей сказал не терпящим возражения тоном.
      - Хорошо, - произнесла она равнодушно, продолжая пришивать пуговицу к пальто Христины. И легко было догадаться, что она думает:
      "делай, что хочешь, и как хочешь. А меня оставь в покое, это все, о чем я прошу".
      Приготовления к отъезду были начаты тотчас же. Варли за всем внимательно следил, во все вмешивался: "Возьмите это, не забудьте то, этого не берем, но вот зонтик, фуфаечки взять надо непременно. И будильник, и мои стило, и запасы бумаги...".
      {103} Они навели справки в железнодорожном указателе.
      - До чего же все сложно, - говорил Варли, - и как все трудно. Без вас, друг мой Савелий, эта поездка никогда не состоялась бы.
      Вопрос о рукописях вызывал сомнения. Надо ли их взять с собой теперь же пли сначала заготовить там полки, шкафы и потом все перевезти и сразу разложить по местам, в полном порядке? К тому же укладка могла занять много времени. Савелий не знал, что посоветовать. Не было ли это забеганием вперед, практической подготовкой наследства? Учетом приближающейся кончины?
      - Оставим пока рукописи здесь, - промолвил он, - они нам понадобятся, когда мы вернемся.
      Варли посмотрел на него с испугом, и, помедлив несколько секунд, произнес:
      - Вы правы. Мы ведь ненадолго отлучимся. Когда Савелий пошел попрощаться с Асунтой, та и не попыталась скрыть раздражения.
      - Оставляешь меня одну, с ребенком, в положении, в этой квартире, которую я ненавижу. Очень мило с твоей стороны.
      - Но ведь всего на несколько дней.
      - На несколько дней, которые могут превратиться в несколько недель, с этим твоим Варли. Он, что хочет, то и решает. А ты перед ним как на задних лапах.
      - Асунта, Асунта... Мы даже вещей с собой почти не берем. И, сверх того, причины этой поездки касаются не только меня, но и тебя.
      - Каким образом они меня касаются?
      - Об этом поговорим подробно, когда я вернусь и буду все знать сам.
      - Уж не хочет ли Варли нас поселить в котловине с бабочками?
      - Не волнуйся и не расспрашивай. Я все объясню своевременно. Мне надо сначала самому ориентироваться. А пока могу только сказать, что наша теперешняя поездка носит характер деловой.
      - Дела или бабочки, бабочки или дела, вот твой Марк Варли. А ты в немом восхищении. Делай что хочешь. Что хо-чешь.
      Она подставила ему щеку и искоса посмотрела, как он расцеловал Христину. Потом она следила в окно за погрузкой. Савелий положил в такси два чемодана, усадил старика, занял место сам.
      Асунта не знала нерасположение она испытывает к мужу или его уже ненавидит. Его подчеркнуто почтительная заботливость ее невыносимо коробила.
      "Никогда, никогда не скажу правды, - думала она, - пусть так и думает, что во мне не его ребенок".
      Такси тронулось. Она отошла от окна и долго стояла в неподвижности .
      "Тот что угодно может делать, - думала она, - и я все равно буду его любить. Несмотря ни на что. Вопреки всему".
      {104} Уже сколько времени от него не было вестей. Но, по мере того, как текли недели, она все больше и больше становилась в себе уверенной и все крепло ее желание все сохранить для себя одной.
      "Это как зарытый в землю клад, - повторяла она, - и я знаю, что он вернется, его отроет и увидит, что он не тронут".
      34. - ГРАВБОРОН
      В поезде Варли заснуть не смог и в Ливроне, где надо было пересесть, вышел на платформу разбитым. Поезда в Гап ждать пришлось недолго, но едва расположившись в купе старик стал жаловаться уже не на усталость, а на плохое самочувствие. Савелий окружал его всяческой предупредительностью, которая, конечно, не могла заменить недостатка сна. От Гапа надо было ехать еще два часа на автокаре, так что, когда путешественники прибыли в Гравборон, Марк Варли был совсем слабым.
      Гравборон был расположен у подошвы невысокого полугорья. По другую сторону открывался вид на обширную и красивую долину. Что до домика, то посещение его откладывалось и из-за утомления Варли и из-за того, что он давно стоял запертым.
      - Я поручил наблюдение за ним нотариусу, - пояснил Варли, - но он живет в соседней деревне и часто наведываться, конечно, не мог.
      В местной гостинице Варли отвели сравнительно удобную комнату и он сразу лег.
      - Я и не думал, что у меня так мало осталось сил, - шутил он. Путешествие меня не утомило, а переутомило! Боюсь, что был недостаточно осторожным решаясь на него.
      - Отдохнете и силы вернутся, - одобрял его Савелий. - Все дело в недостатке сна. В ваши годы совсем не спать нельзя.
      - Это так. Но до домика добрых два километра и, кажется, я и завтра не смогу до него добраться.
      - Мы не спешим. Если не завтра - то послезавтра. Я постараюсь нанять автомобиль или повозку.
      Когда Варли уснул, Савелий пошел осмотреть деревню. Дома были старые, солидной каменной кладки, по большей части двухэтажные, крытые черепицей. В центре находилась небольшая, неправильно очерченная площадь, украшенная старинным водоемом, в который из разинутого рта полузаросшей тиной головы фавна лилась прозрачная и холодная вода. Главная улица была, в сущности, пересекавшей деревню дорогой. Справа и слева в нее впадали узкие переулки, из которых некоторые шли довольно круто в гору. Кое где были ступени из древних плит. Тяжелые двери домов, казалось, никогда ни для кого, {105} кроме хозяев, не открывались. Обвитые плющем каменные наружные лестницы, изгороди, высеченные из известняка скамьи возле входов, выкрашенные в зеленый цвет ставни - все было красиво и живописно.
      В конце главной улицы, там, где она становилась дорогой, открывался вид на долину, ту, по которой Савелий и Варли только что проезжали в автокаре. Везде тщательно возделанные поля, виноградники, фруктовые сады, огороды. Все дышало спокойствием и миром. Над черепичными крышами ферм вились дымки, дальше виднелись другие деревни, в бассейнах и ручьях поблескивала вода. Кругозор замыкала цепь невысоких, пологих гор, вытянувшаяся волнистой линией, сообщавшая пейзажу и законченность, и определенность.
      Савелий пересек деревню в обратном направлении. Здесь на протяжении первых ста метров дорога довольно круто поднималась вверх, потом, становясь более отлогой, скрывалась за каменистым выступом. По сторонам ее были фруктовые сады, отделенные один от другого колючими кустарниками или низкорослыми кипарисами. Тут и там ореховые, шелковичные и миндальные деревья, тополя, оливковые рощи. Выше склоны покрывал сплошной низкорослый дубняк, еще выше шли лишайники, мхи, потом каменистая подпочва выступала наружу, переходя в небольшие, светло-серые, почти белые скалы.
      Справки, которые Савелий стал наводить насчет автомобиля или повозки, остались бесплодными. Никто ничего вразумительного ему не сказал, ни в гостинице, ни в лавках. Расспросы о самом домике тоже мало к чему привели.
      О нем знали только, что он давно стоит запертым. О Варли никто почти ничего не помнил, к его появлению отнеслись совсем равнодушно. От нескольких разговоров с жителями Гравборона у Савелия осталось скорей удручающее впечатление: собеседники его были неприветливы и смотрели на него и с недоверием, и с подозрением.
      Мысль о том, чтобы, воспользовавшись сном старика, пойти взглянуть на домик, Савелий отбросил. Фантасмагорические персонажи, жившие на страницах Варли, с которыми ему предстояло проводить вечера, в предварительной разведке не нуждались.
      35. - ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА.
      Варли проснулся около пяти, когда не слишком еще предприимчивое весеннее солнце стало готовиться к отдыху. Савелий позаботился о том, чтобы его накормить, для чего ему пришлось вступить в пререкания с хозяйкой, не хотевшей, в неположенный час, собрать хотя бы легкий завтрак. Но Савелий настоял и настоял еще на том, чтобы в столовой затопили камин.
      - Еще свежо и стены сырые, - сказал он, кутая ноги Варли в плэд.
      {106} Камин дымил и чтобы установилась тяга пришлось приоткрыть дверь. Опять хозяйка стала ворчать!
      На самого Варли все эти мелкие трудности не производили никакого впечатления. Он даже казался мягче и приветливей обычного. Суп, омлетка и сыр были среднего качества, но он все съел не выразив ни малейшего неудовольствия. Только кофе, еле теплое и слабенькое, побудило его поморщиться.
      - Не такое оно, как мое, - заметил он.
      Образ старика, склонившегося над столом, пишущего, перечитывающего написанное, справляющегося в словарях и, время от времени, отрывающегося, чтобы сделать глоток душистого и горячего напитка, мелькнул перед умственным взором Савелия.
      И он почувствовал, как в нем шевельнулось что-то похожее на душевную привязанность.
      - В основе всего лежит неприветливость и недоверие местных жителей, проговорил Варли.
      Савелий не понял. Варли пояснил:
      - Если в основе не всего, то, во всяком случае, того, что я решил, когда стал независимым. Это старая история, в которую вы теперь втянуты.
      - Я втянут в старую историю?
      - Именно. Не забывайте про мальчика с собачкой.
      Напоминание это заставило Савелия насторожиться, так как к суеверным мыслям о мальчике с собачкой он возвращался часто. Перебирая в памяти обстоятельства первой ночи в квартире Варли, вспоминая, как нежно к нему прильнула Асунта после того, как он ей рассказал про мальчика и, потом, ожидая рождения ребенка, он говорил себе, что если родится мальчик, то это будет значить, что он отец, а если девочка, то отец тот, другой... Он сознавал, что все это и тщетно, и суетно, но переубеждать себя не хотел. Таковой была его природа.
      - Я не кончил этого рассказа, я вам про это сказал, когда передал конверт, - продолжал, между тем, Варли. - Вам придется меня заступить.
      - Вы видели мальчика в Гравбороне?
      - Нет. Я и не мог его видеть. Он в моем воображении, а не в реальности. Гравборон придал, конечно, его образу плотность, в этом нет сомнений. Но это результат отрицательного усилия.
      - Не понимаю.
      - Разумеется не понимаете. Да и как могли бы вы понять? Это почти намеки, это косвенные указания, не правда ли? Но вот как все случилось на самом деле. Уже давно... о, как давно! Много десятилетий тому назад я приехал в Гравборон по поручению начальства и остановился в этой самой гостинице. На утро я сделал прогулку. И сама деревня и окружающие места показались мне очень красивыми, так {107} что мне захотелось со всем лучше познакомиться, все лучше узнать, и наладить хорошие отношения с местными жителями. Сначала я попробовал заговорить с сидевшей на скамеечке старушкой. Напрасно. Она молча на меня смотрела, точно была глухой или немой. Хозяйка гостиницы (теперешняя хозяйка, вероятно, ее дочь) отвечала только на те из моих вопросов, которые касались еды и уборки. Так же сухо обошлись со мной в табачной лавке, и в бакалейной торговле, и у булочника. Еле-еле отвечали, цедили сквозь зубы полувнятные слова.
      Я приписывал эту враждебность тому, что был официальным лицом, приехавшим для наведения справок. Но могло ее вызвать и мое непривлекательное телосложение. Достаточным объяснением ни то, ни другое не было, но лучшего я не находил. Чем дальше шло дело, в тем большем я оказывался недоумении. Какой-то крестьянин, встреченный на дороге, в ответ на вопрос куда ведет дорога, не только не произнес ни слова, но от меня отвернулся. Девушка, которую я спросил, где мэрия, молча указала пальцем направление. Когда в передней гостиницы я спросил почтальона, нет ли мне писем, он с официальной сухостью сказал, что меня не знает и передал адресованный мне пакет хозяйке. Нигде и никогда не натыкался я на такую враждебность, на столько подозрительности. Узнать причины этого особого склада характера на месте было очевидно невозможно.
      Вернувшись в Париж я стал искать объяснений в исторических и этнологических исследованиях, в словарях, посетил не раз и не другой Национальную Библиотеку, роясь в списках и каталогах, надеясь найти относящиеся к Гравборону документы. В результате я пришел к некоторым выводам, вполне, впрочем, гипотетическим и спорным. Не исключено, что необыкновенная замкнутость жителей этой деревни последствие долго свирепствовавших в этих местах религиозных войн, во время которых на долю их предков выпали неимоверные испытания, после которых они так и остались разделенными на два враждебных лагеря - католиков и протестантов. Соответственно выковались характеры. Были тут, сколько я мог установить, и Сарацины. Кто еще тут властвовал? разве можно сказать? Архивы погибли почти целиком. И уж конечно во время этих войн было сведено великое множество личных счетов, память о которых, вероятно, и по сей день жива в отдельных семьях. Возможно, что именно это легло в основу замкнутости, несообщительности (так в оригинале), враждебности ко всему иногороднему, по крайней мере в тех деревнях, где особенно много было совершено жестокостей и особенно много пролито крови. Могут быть, конечно, и какие-нибудь другие объяснения, может быть я и ошибся. Но так ли это важно? Не все ли это равно, раз мне это показалось правдоподобным и меня удовлетворило?
      Но, конечно, остается противоречие между так прочно укоренившимися воспоминаниями о фанатических жестокостях и чудесной природой, которую мы видели из окна автокара. Я и спросил себя: нет ли в этой природе каких-нибудь ей одной присущих свойств? В зимние месяцы, например, когда листья падают, то красок остается не {108} много, проступают линии и все делается похожим на гравюру. Тогда противоречие если не совсем исчезает, то становится гораздо меньшим. Прибавьте ветер, прибавьте холод, прибавьте ранние сумерки... Я подумал, что для того, чтобы лучше себе объяснить характер Гравборон-цев, - надо попробовать сблизиться с окружающей их природой, и на себе испытать ее особенности. И купил домик. И стал составной частью скрытой за красками гравюры. И без всякого труда, точно бы подчинившись какому-то требованию, создал свое Царство видений, в котором и утвердил и деревню, и ее жителей. Варли замолк.
      - И котловину с пестрыми бабочками, и Хана Рунка, и мальчика с белой собачкой тоже? - спросил Савелий.
      - Да. Но это все разветвления, надстройки, дополнения, позже присоединенные владения. В ту пору надо было сделать первый шаг. - найти и купить домик. В нем я проводил все каникулы и, между ними, приезжал насколько возможно чаще. Гравборонцы меня не приняли? Что ж такого. У себя в домике я заменил их недосягаемые легенды своими собственными. Стоило мне подумать об этих поколеньями у себя запирающихся людях, - и воображение подсказывало нужные образы. И все они были приняты мной в Царство мое. Но почему вдруг стало так холодно? И откуда этот дым, от которого слезы в глазах?
      - Мадам, - позвал Савелий хозяйку, - нет ли у вас дров посуше?
      - Это миндальное дерево. Лучшего для камина нет.
      - Однако, камин дымит просто невозможно.
      - В Гравбороне дымят все камины.
      Савелий накрыл плечи старика одеялом и немного больше растворил дверь.
      Варли откашлялся и с некоторой горечью сказал, что до домика ему добраться, по-видимому, не удастся ни в автомобиле, ни в повозке
      - Но что поделать, - добавил он. - Вы побываете там за меня. А насчет дыма - может это и к лучшему, что его столько набралось. Он напоминает о недоброжелательстве и подозрительности, на которые я наткнулся, когда приехал. Тогда, в домике, где не было даже электрического освещения, камин тоже дымил. А я, по вечерам, буквально погружался в сны наяву, в сознательные, в очевидные сны. Предания, многовековые традиции, которые, как я думал, должны были наследственно храниться в наглухо замкнутых семьях, овладевали мной безраздельно. Конечно, это было плодом моего воображения, но всё действующие лица, дома, улицы, переулки, запертые двери - все это было под рукой, в двух километрах от меня и в моей власти. И вот они гравборонцы, они самые, точно такие же какими были их предки, запершееся у себя, угрюмые, нелюдимые отцы семейств, их жены, сыновья, дочери. Я от себя различал как они смотрят в щели ставень, на странные повозки, запряженные странными лошадьми, {109} которые глухой ночью проезжают по пустой улице, видят закутанных в грубые суконные накидки молчаливых путешественников.
      Только слышно как громыхают по мостовой тяжелые колеса, как стучат подковы. Откуда эти повозки? Куда направляются? Почему на едущих в них широкополые шляпы, и что за суковатые палки держат они в руках? Или появляется на склоне холма огромный волк, долго воющий или подняв голову это к пожару - или опустив ее - это к покойнику. В других домах слушают вздохи, приглушенные стоны и крестятся, говоря, что так плачет сама земля, хранящая зарытые в ней кости. Там, между деревьями, вдруг вспыхивают две точки, два мерцающих взгляда, и никто не знает, человеческие это глаза, или звериные? Иной раз, в полночь, когда дует ледяной ветер, проходит по улице, с мешком за плечами, то ли бродяга, то ли паломник, то ли беглый каторжник. Он останавливается у одной, потом у другой двери, точно чтобы постучать, попросить на ночь приюта, но, не решившись, не стучит, и уходит, и сливается с темнотой. А совсем рано но утрам, до того как встанет солнце, вдруг слышны непонятные голоса, перебранка.
      Но за окном никого не видно. Днем, в ответ на вопрос: слышали ли вы? соседка, еле различимым шепотом, отвечает, что да, слышала, и в глазах ее шевелится давнишний, еще раз оживший испуг. Ночная птица бьется в темных ветках сосны, и кричит, и плачет как ребенок. Огромная бабочка прижимается к стеклу и тихонько шевелит усиками и крыльями, на которых видны крестики, круги, стрелы и еще какие-то знаки. Глядя на нее одни недоумевают. Другим страшно. Третьи - равнодушны. Но всё молчат, не обмениваются никакими словами. И все знают, что завтра, или послезавтра, или позже все повторится, что все это удержавшиеся в земле, в камнях, в домах, в душах осколки, обломки, отголоски прошлого...
      - Эти сны наяву, - проговорил Савелий, - которыми вы заменили реальность, были ли они для вас источником удовлетворения? Приносили ли они вам облегчения, радости... скажите?..
      - Начиная я мучился. Потом мне становилось хорошо. А когда покидал свое Царство, то бывал изнеможденным. Но больше всего меня терзало видение мальчика с собачкой.
      - Почему?
      - Потому, что время от времени я все-таки ходил в деревню. Несмотря на все у меня оставалась надежда завязать знакомства. Я думал, что мне удастся пробудить доверие и выслушать какие-нибудь рассказы. Чтобы не все было моими видениями, понимаете? Но ничего не вышло. Никто не отозвался. Всё мои усилия пропали даром. Никуда меня не пустили. Тогда-то вот я и нашел мальчика-проводника, о котором все, в Гравбороне знают, но говорить о котором никто не смеет. Только...
      - Только вот и мальчик-проводник был моей выдумкой, моей легендой, и никуда меня не провел. А может быть он провел меня к никогда не возникшим дружбам? Так или иначе, его сказка осталась {110} недосказанной, у нее нет окончания, ее окончание от меня ускользнуло. Марк Варли слегка поежился.
      - Все это как тени, - проговорил он, улыбнувшись.
      - Конечно, - согласился Савелий, - но есть в них что-то, что реальней реальности.
      - О! Савелий! Друг мой! Я говорю о поэтических и развлекательных домыслах, а вы их принимаете всерьез.
      Смущенный Савелий молчал.
      - Так оно и есть, - продолжал Варли. - И вы найдете окончание для истории мальчика-проводника с белой собачкой и оно будет реальным. Телесным.
      На этот раз старик рассмеялся так весело, так почти звонко, что Савелий насторожился: уж не ирония ли это? Но тотчас Варли раскашлялся.
      - Это из-за дыма, - произнес он.
      - Может быть надо пройтись?
      - О нет, нет! Может быть завтра? Вы нашли автомобиль или повозку?
      - Нет еще.
      - Если не найдете, то я домика не увижу. Пешком, мне туда не добраться.
      Поднявшись в комнату, Варли немного посетовал на недостаток комфорта. Савелий передвинул стол, расположил на нем бумаги, самопишущие ручки, бювар, все, вообще, нужное для писания, и Варли перестал ворчать.
      - Если бы вы еще наладили кофе, - промолвил он, - то я мог бы тут работать не хуже чем дома. - И он снова засмеялся и снова смех его был звонок и ясен.
      Савелий отправился к хозяйке, надеясь получить электрическую грелку и кофейник, но ни того, ни другого не получил. В лавках же не продавалось и спиртовок. Обращаться к местным жителям было, само собой понятно, делом безнадежным. Как раз, словно в подтверждение рассказов Варли, Савелий увидел в окне простоволосую старуху с поднимающимся почти к самому крючковатому носу огурцеобразным подбородком, с крепко стиснутыми бескровными губами, со взглядом, в котором сквозило столько же подозрения, сколько ненависти.
      - Настоящая стерва, - подумал Савелий, с раздражением. - Или ведьма. Как раз такие смотрят сквозь щели ставень на бродягу, и на повозки, на волка.
      Он спросил себя, почему раздражился, и допустил, что отчасти из-за перспективы жизни в домике Варли, где его могли ждать не только вечерние часы работы над рукописями и иллюстрациями. Мало ли что там могло его ждать?
      Он дошел до окраины, взглянул на дорогу становившуюся к вечеру лиловатой, на удлинявшиеся тени деревьев, на начинавшие темнеть скалы и вернулся в гостиницу. Он медленно поднялся по лестнице и {111} постучал. Ответа не последовало. Он постучал вторично и опять безрезультатно. Тогда Савелий растворил дверь и, войдя в комнату, увидал Марка Варли припавшего к столу. Колени его были раздвинуты и между ними висели обе руки.
      - О! М-сье Варли! Что с вами? - воскликнул Савелий, подбегая к старику.
      И тотчас же ему стало ясно, что Марк Варли мертв.
      Охваченный внезапным внутренним страхом, на несколько мгновений нарушившим естественное течение его мыслей - как то бывает, когда мгновенная паника разрушает в войске костяк дисциплины - Савелий издал несколько нелепых восклицаний, может быть даже к кому-то обращенных вопросов, засуетился, отошел к стене, прислонился и довольно долго не двигался.
      Когда, много-много позже, он мысленно восстанавливал эти минуты, то ему казалось, что поразила его тогда не столько сама кончина Марка Варли, сколько некое, с очевидностью возникшее новое соотношение между ним самим и созданными Варли призраками. Точно бы ответственность какая-то на него переходила.
      На столе лежал свежеисписанный лист бумаги.
      "Тела наши, - прочел Савелий, - нам предоставлены лишь в пожизненное пользование и будут у нас отобраны. Не подчиниться распоряжению не в нашей власти. Но ни у Хана Рунка, ни у Ркчита, ни у Терма, ни у иерусалимских Ведьм, ни у Мальчика-проводника тел нет и распоряжения об их отобрании быть не может. Так что, в известном смысле, все они живучей нас. Я не говорю, конечно, что они вечны, но все-таки не могу не подчеркнуть, что лукавая формула пожизненного пользования к ним неприложима. Царство видений мое, все в нем от меня одного...".
      На этом фраза обрывалась и о том, чего учитель написать не успел, ученик мог только догадываться.
      36. - ФАБРИКА
      В эту самую пору, получивший назначение в другую колонию Ламблэ проезжал через Францию. Он воспользовался случаем, чтобы завернуть во Вьерзон и повидать Крозье, от которого, со времени железнодорожного крушения, никаких известий не имел. Ему хотелось поподробней разузнать, кто эта Асунта Болдырева и почему Крозье его к ней послал, едва придя в себя. Думал он также рассказать Филиппу о впечатлении, оставшемся от визита на улицу Байяр. Но к любопытству узнать как и что примешивалось опасение оказаться нескромным.
      На фабрике, куда Ламблэ направился, его провели в приемную, где ему пришлось, до того, как проникнуть в директорский кабинет, подождать несколько минут. Когда дверь распахнули, Ламблэ увидал {112} Филиппа сидевшего за большим столом и читавшего какую-то бумагу. Кроме этой бумаги и телефонного аппарата на столе не было ничего, что создавало впечатление холодности и строгости, указывая на умение сосредоточиться на главном. Филипп поднял глаза на вошедшего, тот не мог не заметить в них некоторой надменности. Брови Крозье были сдвинуты и складка губ как бы предупреждала, что говорить следует взвешивая каждое слово.
      "Другой человек, - подумал Ламблэ, - даже странно, до чего он мог стать другим".
      - Здравствуй, - сказал Крозье, слегка привстав и протягивая руку Ламблэ, который скользнул глазами по головной нашлепке. - Ты снова во Франции?
      Ламблэ объяснил, что получил назначение в другом полушарии и едет к месту службы, что работы, которыми он заведывал до сих пор, приостановлены или из-за длящегося экономического кризиса, или из-за какого-нибудь движения капиталов, простым смертным непонятного.
      - Что до меня, - добавил он, - то я покинул мою должность и без сожаления, и без радости. Посмотрю, что делается в других местах. Чего я не хочу, так это осесть во Франции. А теперь еду в Париж за инструкциями и за подъемными.
      - Вижу, что твои дела не плохи.
      - Да, не плохи. По крайней мере я думаю, что они не плохи. А ты? Как здоровье?
      Он покосился на прислоненную к столу палку со сложной локтевой ручкой и еще раз взглянул на нашлепку.
      - Нога продолжает мешать и хожу с трудом, - ответил Филипп, приходится пользоваться этой полупалкой, полукостылем. А с головой вот, посмотри.
      Он снял нашлепку и Ламблэ увидал широкий, бугорчатый шрам, которого даже отчасти не могли прикрыть тщательно напомаженные и сведенные к середине черепа редкие волосы.
      - В сущности, я был оскальпирован, - прибавил Крозье. - и очень все вышло неэстетично.
      Он провел рукой по голове и у Ламблэ мелькнула было надежда, что он улыбнется. Но Филипп не улыбнулся.
      - А Мадлэн? - спросил он.
      - Она больна и проходит курс лечения.
      - Что-нибудь серьезное?
      - К сожалению, да.
      Тон был таким, что Ламблэ предпочел не настаивать.
      - А дела? - спросил он.
      - Дела оставляют желать лучшего. Рынок сужается. Цены на сырье, на рабочие руки приближаются к опасным уровням. Прибавь палки, которые вставляют в колеса синдикаты, забастовки, социальные {113} поборы и почти бессмысленную налоговую политику правительства. Думаю, что в колониях должно быть то же самое.