- Я очень запаздываю с выполнением моего обещания, но, как вы знаете, я был болен и даже теперь не вполне поправился. Кроме того, потерял отца, вследствие чего возникли трудности в ведении дела. Не случись всего этого, вы были бы устроены еще до конца прошлого года.
      - А? Правда? - сказала она, с иронической интонацией. И прибавила, уже без всякой иронии: - Ваш экстренный отъезд из госпиталя был значит не при чем в этом запоздании? Вы о нем не упомянули.
      - Будем серьезны, - промолвил он. - Это необходимо нам обоим.
      - Как вы могли? Как вы могли! - воскликнула она. - И как вы можете сейчас говорить таким тоном?
      - Каким тоном?
      - Тоном школьного учителя. Он вам не к лицу. Он вас уродует.
      - Тон школьного учителя? Ничего общего. Мы говорим о делах и, когда говорят о делах, предпочтительней оставаться серьезным. Я хочу точно обо всем условиться.
      - Точность делового человека.
      - Да. Именно. Я деловой человек и стремлюсь найти наилучшее деловое решете, выяснить, какая вам подошла бы в моей мастерской должность.
      - Должность? Мне подошла бы должность? Но я не хочу быть вашей служащей, не надо мне никакой должности! Если вы из-за этого мне писали, посылали депеши и пневматички, из-за этого теперь приехали и ко мне пришли... не надо было беспокоиться. Можно было просто приказать вашему парижскому директору: наймите мадам Болдыреву. Она ничего не умеет делать, но все-таки наймите, платить ведь будете не вы, а фабрика. А если окажется, что она обходится слишком дорого, я приму меры. Вот точность делового человека.
      {90} - Асунта, Асунта...
      - Налейте мне еще вина.
      - Hет. Это вам наделает вреда.
      Она взглянула на него с такой яростью, что он себя спросил, не ошибся ли в учете ее страстности, не недооценил ли ее и не завел ли себя в тупик? Действительно ведь, для такой женщины, изваянной из едва-едва успевшей затвердеть лавы, отказ мог быть равным оскорбление. Tе несколько секунд молчания, которые последовали за его словами, были для него секундами напряженного ожидания. Потом Асунта порывисто взяла графин и сама налила полный стакан.
      - Напрасно, - промолвил он, как мог примирительной.
      - Напрасно? Конечно, все что я делаю всегда напрасно. И напрасно я поехала вас навестить в госпиталь. Это было особенно напрасно. И сюда пришла напрасно.
      - Да нет, да нет, все можно устроить, все можно отлично устроить. Не надо волноваться. Не надо сердиться.
      - Я не сержусь и не волнуюсь. Я всегда такая. Это мое естественное состояние. Я естественная женщина, а не деловая. Хорошо было бы и вам быть естественным человеком, а не деловым. Гораздо это больше к вам подошло бы, чем тон школьного учителя.
      - Но чего же вы, в конце концов, хотите? - не выдержал он и тотчас же, осознав грубую бессмысленность вопроса, испытал жгучий стыд.
      "Я потерял самообладание", - подумал он.
      Асунта молча склонила голову. Она ждала, что будет дальше. И так как он молчал, подняла на него упорный взгляд. "Так вот она где, - казалось, хотела она сказать, - твоя действительность, твоя реальность. Выступившие из воды полосы земли, грязи, глины, по которым можно начать идти, на которых можно будет построить склады, мастерские? И нанять для работы в них неопытных дактилографок?".
      Она приходила к заключениям: Филипп был потерян, в Филиппе она ошиблась. Что ей оставалось? Христина, Савелий, удушливая атмосфера квартиры Варли? Или что, что еще? Бегство? Но куда? Она не решалась, но решаться было надо.
      - Я больше не голодна, - проговорила она, отодвигая тарелку. - И я устала. Я поеду домой.
      - Асунта, Асунта, что с вами? Подождите, Асунта, не волнуйтесь.
      - Не настаивайте.
      Она встала, взяла сумочку.
      - До свидания, - проговорила она и пошла прочь.
      Он же, наскоро собрав костыли, тоже встал, и, смущенный, расстроенный, почти испуганный, за ней последовал. Она уже вышла в вестибюль и ей помогали надевать пальто.
      - Это несерьезно, это даже странно, мадам Болдырева, - бормотал он нагнав ее. - Вы меня неверно поняли.
      {91} Пока отыскивали его пальто, которое, из-за костылей, он надел с промедлением, Асунта успела выйти. Он поспешил за ней, но, увечный, шел медленно. Она уже была метрах в двадцати-тридцати впереди, и шаги свои все ускоряла. Он хотел было ее громко позвать, но не решился, испытал от своей нерешительности ущерб перешедший в невыразимое внутреннее мучение.
      "Так, кажется, было, - подумал он, - когда я послал к ней Ламблэ".
      Она все удалялась. Он постоял минуту, другую, о чем-то думая, что-то внутри себя переламывая. И, опустив голову, заковылял к ресторану, у дверей которого толстый швейцар смотрел на него с доведенным до совершенства выражением предупредительной вежливости, под которой никто не угадал бы ни любопытства, ни насмешки.
      28. - СНЕГ
      Все кругом было бело и в лучах газовых фонарей скоренько и приветливо вспыхивали падающие снежинки. Зимний этот вид улицы - только что серой, мокрой и скучной - напомнил Асунте покинутый в детстве Петербург, который, с тех пор, принял в ее мыслях облик не то чудесного сна, не то сказки. Но утешения это воспоминание ей не доставило, наоборот, она с горечью сказала себе, что как раз из-за ее русско-испанского происхождения и из-за брака со слегка азиатическим Савелием, чистокровный француз Крозье ее не понял и от нее отвернулся.
      "Он принадлежит банкам, - думала она, - и только когда банки поглотит хаос, он поймет, что меня любил".
      В этом квартале оживление царило лишь днем, и дома, сплошь занятые конторами и складами, были заперты наглухо, темны и мрачны. Асунта не знала, куда направляется. Ноги ее стыли, руки тоже, но щеки горели. Минут через пять, совсем для себя неожиданно, она вышла на большие бульвары, где все сверкало, где сновали автомобили. где было много прохожих. Кафе казались переполненными и из некоторых доносилась музыка. Асунта побрела вдоль ярких витрин по направлению к вокзалу Святого Лазаря. Но высокие каблуки и промокшие туфельки делали ходьбу затруднительной. У ярко освещенного входа в кинематограф она подумала об удобных, мягких креслах. С афиш улыбались размалеванные красавицы, фотогенические моряки, клоунообразные джентльмены, послы, виртуозы и дегенераты. Грум, в красной шапочке, в курточке с золотыми пуговками, зазывал прохожих, объясняя, что представлена идет беспрерывно. Асунта взяла билет, проникла в зал, в изнеможении села и закрыв глаза, наклонив голову, стала тихонько плакать. Целиком сосредоточившись на внутренней боли, она не замечала ни того, что мелькало на экране, ни того, что можно было разобрать вокруг. Музыка, чьи-то слова, {92} полутьма зала, все это осталось в другом мире, из которого она ускользнула. И вдруг грянул дружный взрыв хохота. Асунта вздрогнула, открыла глаза и увидала прославленного комика, вытанцовывавшего, жестикулировавшего, выпячивавшего из под нарочито поднятых бровей глупые глаза, терявшего и подхватывавшего продавленный котелок. Злая собачонка трепала и рвала его заплатанные штаны. Зрители были в полном восхищении. Сидевший рядом с Асунтой, великолепно веселый мальчишка сучил ногами и, давясь от смеха, выкрикивал:
      - Мама, мама, штаны! Смотри, штаны! Собака срывает с него штаны !
      Мама, сама сотрясавшаяся от смеха, еле выговаривала:
      - Молчи, не мешай слушать.
      Асунта стремительно вышла.
      - Мне одиночество нужно, как нужна вода тем, которые давно не пили, бормотала она.
      Идти домой и запереться было невозможно. Дома ее ждали Христина и Савелий. Дома царил дух Марка Варли.
      - Нет, нет, не это, только не это, - шептала она, - лучше всю ночь пробродить по улицам.
      Гнев, обида, стыд теснились в ее душе и с каждой секундой она все отчетливей ощущала как растет, как твердеет непримиримость.
      - Он мне открыл путь в пустоту как раз когда я ждала слов любви, говорила она себе, - он забыл, как позвал меня из хаоса и забыл, что я, ни о чем не думая, сейчас же ответила. А теперь? После увиливания он признался, что он всего-навсего деловой человек. Деловой человек! Посылает из под обломков поезда, почти умирающий, своего друга, чтобы я про все, как можно скорей, узнала. А в ресторане официальное сообщение: прошу считать инцидент исчерпанным. Я деловой человек. Мне некогда. Деловой человек! Берет руками, а отдает ногами. Ну и пусть остается со своими делами, со своей женой толстой. И с моим отказом, в придачу. Всем, всегда будет отказ. И деловому человеку, и человеку с бабочками. Уйду в монастырь. Там ни фабрик нет, ни полос земли вылезающих из воды, ни бабочек, ни Одиссеев, ни Ханов Рунков, ни мальчиков с фокстерьером на ремешке.
      И внезапно замерла: "А если мальчик уже во мне?". Она круто завернула за угол и побрела по пустынному переулку. Вскоре поравнявшись с небольшим кафе она заглянула в окно и увидала, что там почти пусто. В глубине было несколько старомодных деревянных столиков и все имело вид слегка провинциальный. Почти машинально Асунта вошла. В воздухе висело немного табачного дыма, пахло пивом и кофе, освещение было недостаточным и чистота сомнительной. За прилавком целовальник мыл и перетирал стаканы, пополнял бутылки. На все это она обратила очень рассеянное внимание, но зато тени по углам и под стенными диванчиками ее притянули: они {93} казались успокаивающими, мирными, готовыми выслушать все, что она скажет. Она заказала кофе, села в самой глубине комнаты и закрыла глаза.
      Ей хотелось оживить только что ее терзавшее, и внезапно упавшее, раздражение, гнев, от которого ее отвлекло воспоминание о мальчике с собачкой, и который мог быть благотворным.
      "Как я могла, ну как я могла, - повторяла она себе, - все, наверно, в этом дело. Он сразу почувствовал, что я его обманула. Он не мог не почувствовать, потому, что он меня любит. Почувствовал, что я ему изменила до признания и подумал, что мне все равно, что я ищу спокойной жизни и богатства и больше ничего. И отомстил: ты не поняла, что я тебя люблю, не дождалась, так на же, возьми: я деловой человек и могу тебе предложить место".
      Асунта не замечала, что думает вслух.
      - Что, милочка, не идут делишки? - услыхала она низкий женский голос и, обернувшись, увидала недалеко от себя, в тени, которую отбрасывал угол прилавка, старую женщину. Ввалившиеся губы, толстый, вздернутый нос, седые космы, выбивавшиеся из под вязанного берета, красные руки - все говорило о незавидной старости. Асунта не знала что ответить и та, воспользовавшись ее замешательством, прибавила :
      - Когда девочка, вот так, как ты, сама с собой говорит, так это показывает, что делишки неважны.
      - Я сама с собой говорила?
      - Точно. Ты даже и этого не заметила. Ой-ой, любовь-то, любовь-то что делает.
      - Почему любовь? Что вы знаете?
      - Что знаю? А что бы это могло быть другое? В мои годы, когда всего повидал, не ошибешься.
      - И для всех, по-вашему, одинаково?
      - Для всех не для всех, а когда девочка так одна сидит и себе под нос бормочет, то яснее ясного. О-о ! Посмотри-ка в окно. Снег как валит. Бедная моя машина. Не найдешь, пожалуй; совсем занесет.
      - Машина?
      - Да, но не с мотором, ручная. Сама в нее запрягаюсь. Вон она. Глянь.
      Асунта увидала по ту сторону переулка довольно большую, покрытую брезентом тележку.
      - И придется еще ее пихать по такой погоде до улицы Ламартина, рассмеялась старуха. - Я там живу, на чердаке. Если бы он видел, так стихи бы наверно написал: "Уличная торговка" или "Бедная актерка". Что поделать, если я была актеркой? По подмосткам бегала тридцать пять лет. А оттуда все как есть видно. Это только так думают, что на подмостки выходят чтобы показаться и хлопки или свистки послушать. На самом деле смотрят и видят актеры, а не публика. Если как следует к своей роли не присмотришься, так {94} обязательно соврешь. Хочешь, не хочешь, а все наизусть выучиваешь, и любовь, и не любовь. Ни к чему, конечно. Под старость все равно швейцарихой, или вот, как я, уличной торговкой становишься. Чтобы не попасть в убежище, понимаешь? Там нашему брату хуже всех приходится, именно потому, что мы все насквозь видим. Если б еще старик был...
      - Вы вдова?
      - Нет. Мужа не было, даже милого дружка не было. Т. е. дружков у меня было много, только все меня побросали. Если один бросит, два, три - куда ни шло. А если больше? Поневоле себя спросишь: какая она эта самая любовь? А теперь увидала, что ты мучаешься, ну и заговорила. О твоем нутре заговорила.
      - Оставьте меня в покое.
      - Ну да, ну да, милочка, оставлю тебя в покое. Пойду тащить своего Ситрона. Ну и погодка, прости Господи. Сколько я тебе должна, хозяин?
      Она расплатилась и, уже у самой двери, добавила:
      - До свидания, красавица, не сердись. И не слишком много возись с мужчинами. Такое уж это дело любовь. Если она по мерке, то куда ни шло. А если нет - то лучше не надо. Она, видишь, бывает благословенной, но редко. По большей части она проклятая. И не сердись, не сердись, до свидания, красавица моя раскрасивая.
      Она вышла и Асунта видела, как стряхнув с брезента снег, она взялась за оглобли, слегка нагнулась и зашагала.
      "Если бы она только могла догадаться, что я изменила любовнику до того, как стала любовницей, да еще с собственным мужем, - думала Асунта, так не толковала бы о том, что все про любовь знает".
      Вошли какие-то люди, отряхнулись, потопали ногами. Они наперерыв и громко говорили, смеялись, им явно было очень весело. За окном снег все падал и падал, наводя мысль на далекие засыпанные поля, сады, такие все спокойные и белые. Тут таких не бывает. Асунта вышла. Открытые туфли и высокие каблуки были - по такой погоде - очень неудобны. Она увидала светящуюся вывеску небольшой гостиницы, и когда снежинки попадали в ее лучи, то могло показаться, что они летят на свет, как мотыльки. "Белые мухи", - подумала Асунта и вошла, чтобы спросить, нет ли свободной комнаты. Оставалась одна, под самой крышей. Асунта заполнила полицейскую фишку, расплатилась и стала подниматься по крутой и узкой лестнице. Комната-мансарда ей понравилась. "Такую бы светелку получить в монастыре, где-нибудь в горах" - прошептала она. У высоко расположенного окна была ступенька, став на которую Асунта долго смотрела как все падал и падал снег.
      "О каком моем нутре толковала эта старая ведьма, - припоминала она торговку-актерку. - Я не люблю, не люблю Савелия. (Она даже ногой топнула). Беда в том, что он меня любит, и даже очень.
      {95} И чем больше любит, тем больше мучается. Если Филипп меня любит, то он тоже должен мучиться. Такое что ли у меня нутро, что из-за меня мучаются?".
      Еще раз взглянув на крутящиеся снежинки, Асунта разделась и легла в холодные и грубые простыни. Задрожала. Свернулась калачиком. И долго плакала.
      29. - ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РАССВЕТЕ
      Было еще совсем темно, когда она проснулась. До того, как она хорошенько поняла где она и что с ней, прошло минуты две-три. Невыразимая тоска сжала ее душу и, перебирая мысленно всяческие сожаления, она делала и себе самой и другим все возможные упреки. По часам получалось, что метро уже ходит. Она наскоро оделась, спустилась по крутой лестнице и вышла на улицу, где талый снег тотчас же набился в ее открытая туфельки. В вагоне была давка и толпа еле-еле шевельнулась чтобы позволить ей войти. Она старалась не замечать упорных и иронических взглядов стиснувших ее мастеровых и чернорабочих. Вдоль заводских стен она почти бежала и испытала облегчение когда увидала белизну своей улицы: движение там было редкое и снег лежал нетронутым.
      Передняя, которую она покинула накануне, с затаенной надеждой на решительную перемену, и куда - верная супруга - она в неурочный и недозволенный этот час возвращалась как изменница, показалась ей слишком чистой и слишком тщательно убранной. Она тихонько растворила дверь в спальню и тотчас же Савелий зажег свет.
      - Это ты, - сказал он, приподнимаясь и садясь в постели. Она не ответила, прошла прямо к кроватке Христины, взяла ее на руки и принялась неумеренно целовать. Та, еще не проснувшаяся, похныкала, потом поддалась ласке. Савелий, все продолжая сидеть, следил за этим проявлением нежности не говоря ни слова. Но через минуту он лег и закрыл глаза рукой. Он находил в своем решении "молчать" самую надежную из опор. Вопросы, упреки, восклицания, гнев, угрозы, категорические решения ничего устроить, разумеется, не могли.
      30. - БЕРЕМЕННОСТЬ.
      Последовавшие за обедом с Филиппом недели были для Асунты особенно мучительными. С одной стороны она видела все такого же терпеливого, спокойного, молчаливого Савелия, который ухитрялся скрывать даже те усилия, которые ему приходилось делать чтобы ничего не было заметно. С другой стороны она продолжала ждать какого-то известия. Какого - она не знала, и в том, что оно поступит, уверенности у нее, разумеется, не было. Но она все-таки ждала. Она {96} стала бояться слов, ей постоянно казалось, что у них есть скрытое значение, что они содержат намеки или насмешки. Как-то Савелий, без всякой задней мысли, совсем попросту спросил ее, не жмут ли маленькие туфли, которые она в тот день надела, и она приняла это за напоминание об утреннем возвращении, вспыхнула, затрепетала, подавила в себе позыв ответить резкостью и убежала в спальню. Она уделяла все больше внимания Христине, баловала ее и делала с ней большие прогулки: так, не вызывая возражений, она могла надолго отлучаться из дому. И, через некоторое время, после устранившего всякие сомнения визита к доктору, она сказала Савелию:
      - Я ожидаю ребенка.
      Верный правилу молчания Савелий не задал ей никакого вопроса. Срок, как будто, точным указанием не был. Но было возвращение ранним утром, которое, поставленное в связь со словами Асунты о беременности, прозвучавшими как признание, обращало подозрение в почти уверенность.
      Со своей стороны Асунта, которая знала, что никакого средства против того яда, который она влила в его душу, нет, тоже молчала. Некоторое, само по себе возникшее, равновесие между сомнением и доверием, опасением и надеждой, протестом и покорностью позволило им продолжать совместную жизнь. Что в ней появилась трещина, было одинаково ясно и ему, и ей, и ни он, ни она этого и не думали отрицать. Только он желал возвращения к старому, а она находила в этих новых отношениях едва ли не преимущество: ее всегдашняя независимость еще окрепла и она могла отвергнуть малейшую попытку Савелия напомнить о своих супружеских правах, - если бы только такая попытка последовала.
      31. - НЕУЛОВИМОЕ ОКОНЧАНИЕ.
      Силы Марка Варли, между тем, вернулись и он возобновил свои ночные бдения. Савелий установил в своем углу-ателье складную кровать, что позволило ему, когда он того хотел, оставаться совсем близко от старика хотя бы всю ночь. Порой они оба бодрствовали чуть не до зари. Но Савелию приходилось вставать рано, чтобы со всем справиться, он часто не высыпался и по утрам бывал разбитым. Впрочем, он не жаловался, находя в таком постоянном напряжении моральное удовлетворение. Асунта возобновила готовку, что сняло с него часть забот, так что он надеялся выдержать довольно долго. Очень одна на другую похожие недели вытягивались прямой линией, и наслоения вопросов, на которые надо было молча ждать ответов, и все то, в чем нельзя было сознаться, все, в чем вообще нельзя сознаваться, стали тяжестью привычной, и потому переносимой. Иллюстрирование текстов Варли помогало Савелию - пока он рисовал - обо всем прочем {97} забывать. Варли писал много, но, по большей части, написанное рвал. Он никак не мог найти окончания истории мальчика с собачкой.
      - Оно от меня ускользает, - жаловался он Савелию, - помогите мне его найти. Сделайте набросок. Сделайте несколько набросков. Выразите то, чего я выразить не могу. Я жду от вас сотрудничества, настоящего, глубокого. Нам надо добиться совместных видений. Совидений, (так в книге) смею я сказать. Поддержите меня, мой молодой друг. И Варли смеялся добрым и благожелательным смехом. Савелий изменял контуры пейзажа, искал лица, искал глаза, искал силуэт мальчика и собачки, старался уловить мысленно и выразить на бумаге их движения - но все, всегда, было не тем, что надо.
      - У совидений, - говорил он Варли, - две стороны: лицевая и обратная. Как я, входящий в обратную, могу видеть то, что на лицевой?
      - Постарайтесь. Для меня постарайтесь. Возможно, конечно, что мне придется помереть раньше чем вы найдете. Но разве из-за этого надо отказываться от попыток? Не хочу отказываться. Ну а если не успею, то завещаю вам все доделать после моей смерти.
      - Ну, ну, м-сье Варли, о чем вы говорите.
      - Ни о чем особенном. Просто не строю себе иллюзий. Я перевалил за два миллиарда ударов и мне надо быть готовым.
      - За два миллиарда ударов?
      - Ну да. В среднем каждому сердцу надо два миллиарда раз постучаться в двери райские, прежде чем его услышат и откроют. Но мне вышла отсрочка. Я два миллиарда отстукал, а двери все заперты.
      - Да вы дольше моего проживете.
      - Думаете вы, что я боюсь смерти? Не боюсь совершенно. Разве мы все не полноправные граждане потустороннего? Одно то, что число отпущенных нам ударов отмерено, тому доказательство. И вот еще сравнение: купальные костюмы.
      - Не понимаю.
      - Между тем это просто. Купальный костюм покупают чтобы съездить на море, поплавать. Когда сезон кончается, он больше не нужен, его выбрасывают и едут домой. То же самое - тело. В нем мы на сезон двух миллиардов ударов. Когда последний стукнет, придется его выкинуть и уехать домой. При этом купальный костюм не прикрывает всего тела, так же как тело не прикрывает всей души. На пляже ноги, руки, плечи, голова торчат из костюма, а в жизни некоторые части души выступают из тела. Это-то я и хочу объяснить в истории маленького мальчика. О частях души, не помещающихся в теле, не вставляющихся в тело, хочу рассказать. Именно это делает возможным видения.
      Старик еще долго на эти темы распространялся, но очень утомленный Савелий слушал плохо и не отвечал.
      - Вы понимаете? - спросил его Варли. - Или вы скептик?
      {98} То, что я говорю, совершенно серьезно. И должно быть видно в ваших набросках.
      - Трудновато, м-сье Варли. Признаюсь, что не уверен в успехе. Боюсь, что мои два миллиарда будут исчерпаны раньше.
      - Постарайтесь, постарайтесь, для меня постарайтесь, друг мой. Я очень настаиваю. Я в высшей степени настаиваю.
      Неделями двумя позже Варли пришел в ателье Савелия с большим конвертом в руках. Он казался угнетенным, грустным.
      - Я отказываюсь, - сказал он.
      - Вы отказываетесь? От чего?
      - От того, чтобы найти окончание. Поручаю это вам. Вот тут, в конверте, незаконченный текст.
      - Взгляните на мои новые наброски, м-сье Варли. Может они ближе подходят к тому, что вы ищете.
      И Савелий развернул листы.
      - Нет, это опять не то, - проговорил Варли, внимательно все осмотрев. - Опасаюсь, что рисунок, в этом случае, вообще будет невозможным. Надо поискать что-то другое.
      - Почему?
      - Из-за всего вместе. И из-за двух миллиардов, за которые я перевалил, и из-за потусторонних шумов, которые я начинаю слишком явственно слышать. Я стар и бодрствую почти до утра. И это мне позволяет видеть, как складываются моральный глыбы.
      - Простите?
      - Да, По ночам встают, возникают разные сближения, которых днем не бывает. Духовные, так сказать, связи, к утру распадающиеся. Мне показалось прошлой ночью, что с маленьким мальчиком лучше не настаивать. Окончание, которое от меня ускользает, наброски, которые вам не удаются, входят в состав царства видений. И оттого недоступны. По крайней мере теперь. Храните конверт; может быть позже, гораздо позже, когда настанет его время, вы его вскроете и все прояснится. А пока храните конверт. Бережно его храните. Это очень, очень существенно. Постарайтесь, чтобы от вас конец не ускользнул, как он ускользает от меня.
      - Как вам угодно. А другие тексты?
      - О! Другие остаются в полной силе. Они все доведены до заключений. Хотя бы Хан Рунк. Конечно, он труден и из-за личности самого Хана, и из-за последствий его поступков.
      - Я ознакомился только с отрывками. Общего впечатления у меня нет.
      - Но все-таки не забывайте, что в эту прозу вы вступили еще до того, как я вас встретил. Хан Рунк это самое грандиозное из столкновений внеземных сил. Я собрал все матерьялы, у меня множество доказательств, свидетельств, выписок, цитат, протоколов. Все это в приложении. Но теперь пришел к выводу, что лучше это разбить по страницам, в виде примечаний. Так читать будет много удобней. В этом {99} вы тоже мне можете помочь.
      Решительно у меня на вас широчайшие виды, так что если вы думали, что со мной скоро покончите, то ошиблись. Вам придется иметь дело с краткими деловыми разъяснениями, касающимися самых непостижимых обстоятельств, первопричины которых скрыты в словах царя-поэта: возьму крылья зари и унесусь на них к границам мира, а там Бог. Когда вам придется сравнить описание какого-нибудь события с пояснениями, то вы удивитесь. Описание невообразимо. Но в сноске будет, например, значиться: см. рапорт комиссара третьего округа Баркера полицейскому следователю от 22-го ноября 1922-го года за № 0367 (102) А А 75. - Копия мэтру Бальмони, 45 бис, улица Лобино, Париж-6. И, конечно, в большинстве случаев речь идет о замятых делах. Тому достаточные основания. Опасный революционер Хан Рунк располагал огромными связями в политических сферах. Когда вы приведете текст в полный порядок, то получится самое увлекательное из чтений. Вот они моральные глыбы. И вы в них вошли целиком.
      - Я?
      - Да. Целиком. Мне готовят место под райскими кущами, услыхали, наконец, как я стучусь. Больше двух миллиардов ударов! Пора! Вовремя вас встретил, есть кому поручить то, чего сам сделать не успею. Разве не замечательно? Разве это не относится к области не совсем вставившихся в тела душ?
      Савелий молчал. Недоумение, любовь, затаенное горе, пересиленная ревность, недосыпание, усталость расшатали его натуральное равновесие. Теперь, к одной из самых несуразных ночных речей Марка Варли прибавилась просьба заняться сносками в тексте Хана Рунка. И надо было хранить драгоценный конверт.
      - Вы согласны? - спросил Варди.
      - Да. Согласен.
      32. - МАЛЕНЬКИЙ ДОМИК.
      В сущности, вопроса о согласии или несогласии не возникало. Савелий не мог не мириться с тем, как все складывалось. Дружественное расположение Варли, увлечение рисованием, уверенность в завтрашнем дне, комфорт, легкость работы Асунты, - все это он учитывал и если и были некоторые вопросы, то недостаточные для того, чтобы решиться на большие перемены. Он спрашивал себя, время от времени, не слабость ли это с его стороны? "Можно ли безропотно мириться с ролью услужающего, соглашаться со всеми требованиями старика и принимать всерьез его бредни?" - говорил он себе. Но вышло так, что с наступлением весны Варли проявил по отношению к нему особенное доверие, поставив его в известность о некоторых вещах и, применительно к этому, сообщив, что он, опять таки, рассчитывает на его {100} помощь. В противоположность установившейся привычки он поднял вопрос не ночью, а после завтрака.
      - Я был не совсем точен, - начал он, - когда сказал вам, что я один на свете.
      - Если у вас на то были причины...
      - Да, конечно. Разве во Франции хоть что-нибудь бывает без причины? Просто у меня не было повода вам об этом говорить и это ведь причина. Кроме того, я вас, по-настоящему, еще не знал. А теперь вы мои друг. Я на вас рассчитываю.
      - Надо ли мне быть польщенным? Или смущенным?
      Или и то и другое вместе?
      - А-а! Правда? Оставьте эту условную вежливость, друг мой. Она ни вам, ни мне не к лицу. Слушайте лучше, что я вам, вкратце, расскажу. У меня есть племянница, которая ждет моей смерти чтобы унаследовать квартиру. Время от времени она меня навещает. Как раз вчера, когда вы отлучались за покупками, она зашла. Ее впустила ваша жена, которой она успела пояснить, что я ее дядюшка. Как видите, мадам Болдырева в курсе. Но это неважно. Племянница пробыла у меня с полчаса, что мне дало повод лишний раз повторить: мементо мори. Квартирный вопрос стоит остро и ее нетерпение мне отлично известно. Оно понятно. Она, моя единственная родственница и я ей все оставляю. Все кроме рукописей. Их я оставляю вам.
      - М-сье Варли...
      - Нет, нет, не перебивайте. Ничего не говорите. Ничего. Я обдумал, принял решение и надеюсь, что вы меня не принудите его отменить.
      - Совсем искренне признаюсь, что смущен той честью, которую вы мне оказываете. Не знаю, что мог бы сказать другое.
      - Слушайте дальше. Речь не только о том, чтобы мои труды попали в надежные руки, но еще о том, чтобы они не были уничтожены. Я дрожу при мысли, что ими завладеет моя племянница. У нее колбасный магазин и она, прежде всего, предана своему делу. Она... как вам сказать? Ну, грубая матерьялистка. То, что меня интересует и меня захватывает, ей более чем безразлично. Она просто в этом ровно ничего не понимает. Она меня даже бранит, говоря, что я занимаюсь никому не нужной ерундой. Ничего у меня нет с ней общего, кроме родственной связи. Тогда как, между мной - писателем и вами - художником - протянулись крепкие нити. Мы друг друга отлично понимаем, не правда ли? Друг мой, не правда ли?
      - Конечно, м-сье Варли. Только повторяю...
      - Ничего не повторяйте. Я все за вас предусмотрел. Я знаю, что вам надо работать и что для вас главное - это ваша семья. А! Если бы я был богат, то завещал бы вам средства, достаточные для того, чтобы вы могли жить безбедно и завершить мое дело. Но я всего располагаю пенсией, которая кончится с моим исчезновением. Она {101} главнейшая часть моих доходов, остальное - пустяки. Есть у меня еще небольшая недвижимость. Доходов она не приносит, но...
      - Мое смущение граничит со смятением, м-сье Варли.
      - Hет, не должно быть ни смущения, ни смятения. А вот: небольшой домик в департаменте Дром и, при нем, две тысячи квадратных метров плодородной земли - мои владения - расположены недалеко от большой деревни, в которой работают три или четыре фабрики: фруктовых и овощных консервов, упаковочная, лесопильная, тюфяко-матрацная, дубильная... Я вам оставлю мой домик.