- Не обращай внимания. Это пройдет. Почему ты дома?
      - Парикмахерская закрыта по случаю смерти матери хозяина.
      - Но что с тобой? Скажи же?
      - Я ездила навестить м-сье Крозье. С Христиной на руках. Она тяжелая. Я устала.
      Савелий промолчал.
      - М-сье Крозье лучше, - продолжала Асунта, безразличным голосом. Она думала о словах Мадлэн, которые ей казались все непонятней, о которых точно мог судить, по ее мнению, только сам Филипп. На фоне таких мыслей вопросы Савелия были почти неуместными.
      - Ранение, стало быть, не тяжелое? - осведомился он.
      - Ступня раздроблена.
      - Он останется хромым?
      - Не знаю. Я у него пробыла две минуты.
      - Я иду за провизией, - проговорил Савелий. Он выдвинул ящик и увидал, что денег больше нет. Он молча обернулся к Асунте.
      - Ты должен был получить жалованье, - сказала, она.
      - Я же объяснил, что парикмахерская закрыта.
      - Возьми в сумочке.
      Когда он выходил, у него было чувство, что он оставляет в комнате тяжело больную. На улице его внимание привлекли автомобильные колеса и, вскользь, он подумал, что видеть как приближаются колеса паровоза и ждать, что сейчас-сейчас будешь раздавленным, должно быть довольно страшно.
      - Никогда не помышлял о самоубийстве, - пробормотал он, и вдруг, точно сорвавшись с нарезов, воскликнул:
      - Может быть было бы лучше, если бы его убило? И тотчас признался себе, что это неверно, что это неправда. Смерть Крозье повергла бы Асунту в отчаяние, которое, при ее вспыльчивости и порывистости, недисциплинированности было бы {43} катастрофой. И без того не слишком радужную совместную их жизнь это отравило бы окончательно. - "Но вот, Филиппа не убило. Филипп, израненный, остался в живых, - думал Савелий, как теперь все сложится? Любовь Асунты требовательна, любовь Асунты может стать беспощадной. Правда, конечно, и то, что у жизни есть ресурсы, которыми смерть не располагает. Боюсь ли я смерти? Каким может быть последний отрезок последнего мгновения? Что шевельнется в душе? Ужас? Возмущение? Покорность? Самой-то смерти, вероятно, не заметишь ".
      15. - СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГ
      Сделав покупки, Савелий вернулся домой. Христина хныкала и он, как мог, стал ее утешать. Тощий завтрак протек в молчании и, едва собрав со стола, Асунта сослалась на головную боль и легла. Время, для Савелия, потянулось с медленностью необыкновенной. Он стал тщательно вытирать пыль, убирать, подметать, попробовал играть с дочкой. Он был немного как в осажденной крепости, когда защитникам только и остается, что рассчитывать на прочность укреплений и на склады пищевых и огнестрельных запасов.
      - Да еще на помощь извне, - сказал он себе. - Но мне-то кто и какую может оказать помощь? Советы мне, конечно, готовы дать многие: все выяснить, расставить точки над i, принять энергическое решение, вскрыть нарыв, устранить обиняки... что еще? Только разбивать, рубить, ломать, рвать, вскрывать, вытаскивать на освещенное место - к чему это все приводит? Какими могут быть результаты? Разве не проще, не лучше, не разумней предохранить, сохранить, избежать боли и шума?
      Ему очень хотелось повидать старичка. Он, внутренне, был совсем готов отправиться с ним на розыски котловины с пестрыми бабочками. Старичок произвел на него очень хорошее, даже трогательное впечатление, хотя внешность его и была чуть ли не комической: он был небольшого роста и сгорбленный, но как-то странно, больше с одной стороны, чем с другой. Когда ходил, то немного загребал левой ногой. У него были очень густые брови, из-под которых он словно выглядывал. Он всегда был очень чисто одет, платье его было тщательно выглажено, рубашка белоснежной, обувь сверкающей, галстук хорошо завязанным. Сначала он представлялся удивительным, располагающим к усмешке, может быть даже к ироническому недоверии. Но впечатление это рассеивалось при первой его улыбке, всегда приветливой, и первой встрече с его взглядом, всегда добрым, благорасположенным, немного застенчивым. Голос тоже был симпатичным. Речь его, часто загроможденная лишними словами, легко принимала характер монолога, который не всегда и не во всем бывал убедительным. Но задушевные интонации заполняли пробелы в логике и построении. Рассказ о котловине и {44} пестрых бабочках запомнился Савелию, как запоминаются слышанные в детстве сказки. За бабочками, в воображении Савелия, как естественное их продолжение, проникали мечты о заросших тростниками болотах, ущельях, перевалах, дремучих лесах, пещерах, в которых ютятся столь же таинственные, как души-бабочки, существа, прячущиеся за обликом птиц, ежиков, куниц, змей, жаб, ящериц, тарантулов, пауков-крестоносцев, стрекоз - живых носителей тысячелетних преданий, устоявших в схватках с разумом и просвещением, проводников необъяснимых явлений, вдохновителей несокрушимых тайных обрядов и приношений. И была у Савелия догадка - а может быть только желание догадки? - что много, много есть еще во Франции неведомого, не открытого, нетронутого.
      - Если, - говорил он себе, - надо считаться только с наверное установленным, то что же останется? Ничего не останется.
      Встреча со старичком оживляла надежду на избавление от скуки и точности оскопленного существования, была вехой на пути к убежищу, у порога которого можно откинуть все недоумия, все заботы.
      В таких мыслях текли часы. Ранние сумерки приблизили к окнам пласты мутной сырости и, навстречу им, из углов потянулись тени. Христина уснула и из спаленки не доносилось никаких звуков. Противопоставление царившего в комнате тепла со стужей, которую можно было угадать за стеклами, было успокаивающим. Савелий грустил, но несчастным себя не чувствовал и раздражения в себе не находил. Отдаваться течению непроизвольных мыслей убаюкивало. Савелий и не подозревал, что в двух шагах от него, в спаленке, жена его ни на секунду не забылась, что она напряженно ждала стука в дверь, появления почтового рассыльного с пневматическим письмом, или с телеграммой, или того посланца, который уже раз появился, или другого какого-нибудь посланца, что она перебирала в памяти малейшие
      подробности посещения Крозье, старалась проникнуть в точный смысл слов Мадлэн. На что ей надо было решиться, чтобы Крозье не был несчастлив? Исчезнуть? Пожертвовать собой, помочь ему ее забыть? Себя пересилить? Или, наоборот, пренебречь всякими условностями, и даже не условностями, а прочно установленными, настоящими правилами, разбить все препятствия и отдать ему все: сердце, душу, все, все, без всяких оговорок, целиком? Как проникнуть в то, чего он сам хочет? Как быть уверенной в том, что он о ней подумал прежде чем о других, и что это ему любовь подсказала? Спросить у него завтра, в клинике, прямо, просто, в упор, по-деловому, практически, чтобы ничего не осталось в тени? И все в ней съеживалось от такой мысли. Вообразимо ли, чтобы женщина была вынуждена ставить такие вопросы? Он, а не она, должен начать объяснение. А тут вышло, что первой заговорила его жена и что когда она сказала, ничего не прояснилось.
      Когда она, наконец, вышла из спаленки, Савелий сидел у стола и писал. Она оглянула его с враждебностью, сказав себе, что он ничего {45} не понял, что он не заметил в каком она состоянии и оттого спокоен и равнодушен.
      - Что ты пишешь? - спросила она.
      Он положил стило, внимательно на нее посмотрел: ее расстроенный вид и синяки под глазами причинили ему боль, а то, что она была непричесана, что блузка ее была сбита и юбка измята, было ему неприятно.
      - Я пробую, - сказал он, - описать котловину с бабочками. Но ничего не выходит.
      - А-а, - протянула она равнодушно и занялась Христиной.
      Он смял и бросил в корзину лежавший перед ним лист бумаги.
      16. -АЛЛО! АЛЛО!
      На другое утро Асунта делала вид, что спит до тех пор, пока Савелий не закрыл за собой дверь. Тогда, вскочив, она стала ходить по комнате, босая, в одной рубашке, со спутанными волосами, бесцельно переставляя предметы с одного места на другое, заглядывая на себя в зеркало и сейчас же отворачиваясь. Христина следила за ней испуганными глазками.
      Когда она, наконец, стала хныкать, Асунта обратила на нее некоторое внимание. Мысленно она прикидывала, сколько времени может уйти на переезд из госпиталя к клинику и когда можно будет решиться протелефонировать. Стоял еще вопрос денег, так как накануне Савелий истратил все, что оставалось, а ведь нужно было еще на телефон, на автобус. Она с раздражением обшарила всё карманы всех костюмов и пальто, - но не нашла ни одного сантима. С досады она бросилась в постель, завернулась в простыни, спрятала голову под подушку, стала плакать и только через четверть часа, кое-как с собой совладав, приступила к туалету. Холодная вода хлестнула ее щеки, ее шею, плечи, грудь, и чтобы оживить кровообращение, которое и так было отличным, но почему-то казалось ей вялым, она стала тереть себя мохнатым полотенцем. Напрасно! Когда же, на улице, со ставшей совсем робкой дочкой своей, она вдохнула полной грудью свежий воздух, и он показался ей не живительным, а кислым и затхлым. Иронически усмехнувшись она пробормотала:
      - Не в теле дело. В душе.
      После этого она стала как бы метаться. Прогуляла Христину, направилась было к лавке, вспомнила, что денег нет, рассердилась на Савелия за то, что он так мало зарабатывает, подумала, не лучше ли провести утро на скамье у Сены, чем убирать, вытирать, готовить. Но не пошла на набережную, а вернулась домой, проникла в комнату, почувствовала себя до последней степени несчастной, заподозрила было мужа в каких-то тайных происках, потом в том же жену Крозье, потом друга Крозье, потом старичка с бабочками.
      {46} - Да, да, в бабочках все дело, - бормотала она, - именно в бабочках. И все они, и люди, и бабочки, всё перемешались. И прибавила:
      - Ничего у них не выйдет. Ничего не может у них выйти! Я знаю, что он меня любит. Знаю, знаю, знаю! Немного терпения и все выяснится. Но, Господи Боже мой, до чего же трудно иметь немного терпения !
      Она занялась уборкой, решив сходить за провизией позже, взять ее в долг и занять, сославшись на то, что забыла кошелек, несколько франков на телефон.
      - И справлюсь в госпитале насчет точного часа переезда, - думала она.
      Она уже совсем собиралась выходить, когда заскрипел ключ и вошел Савелий.
      - Цирюльня все закрыта, - почти извинился он, - из-за похорон, которые на сегодня.
      На лице Асунты отразилась досада, которую он, попросту, объяснил новой задержкой с получением жалования. Несмело улыбнувшись он произнес:
      - Не беспокойся насчет денег. Я занял. И знаешь у кого? У старичка.
      Асунта молчала.
      - Представь себе, - продолжал он, - что он как раз был у дверей цирюльни, когда я пришел. От швейцарихи мы оба узнали, что похороны сегодня. Я заметил тогда, что мне выходят затруднения из-за запоздания с жалованием и милый мой старичок сейчас же предложил пятьдесят франков.
      - Дома никаких запасов больше нет, я иду за провизией, - отрезала она, беря деньги.
      На пороге, испытав некоторое угрызение, обернулась и спросила, не купить ли ему иллюстрированный журнал?
      - Нет, нет, не надо, я сегодня приглашен.
      - К кому?
      - К старичку, - сказал он радостно, но тотчас же огорчился, заметив, что Асунта приняла это известие с полным равнодушием.
      - И когда же ты уходишь? - осведомилась она.
      - Сразу после завтрака. Он живет далеко.
      Она, в это время, обдумывала, как все расположить, спрашивая себя, что лучше: умолчать о предполагаемой поездке в клинику, или сказать? И решила умолчать.
      - Ты завтракаешь дома? - спросила она.
      Он удивился.
      - Конечно, дома. Где бы еще я мог завтракать?
      - Я иду за покупками.
      До ближайшей табачной лавки, где был телефон, она почти бежала. Каждая секунда казалась ей наполненной особым значением: пока Савелий будет толковать со своим старичком о бабочках, она сама произнесет и выслушает слова, от которых все зависит. {47} "Его жена доварила мне его счастье, думала, она, - и он теперь ждет меня, С этим счастьем".
      На соединение ушло несколько минут и сначала было очень плохо слышно. Пришлось повторить сакраментальное "алло" с добрый десяток раз. Наконец, голос в трубке прояснился и Асунта спросила, не перевезли ли м-сье Крозье в клинику, и если нет, то когда перевезут, добавив, что речь идет о раненом в голову и ногу в недавнем железнодорожном крушении и оперированном. Она старалась все изложить как можно ясней. Но там плохо понимали.
      - Не кладите трубку, - услыхала она наконец. Последовало долгое молчание.
      - Алло, алло, - прозвучало снова.
      - Да, слушаю.
      - М-сье Крозье покинул госпиталь вчера.
      - Вчера? Он мне сказал, что его должны перевезти в клинику сегодня.
      - Его увезли вчера.
      - В какую клинику?
      - Клинику? Не знаю. Алло, алло, не вешайте трубки. Как раз подходит палатная сестра.
      - Алло, алло, - вновь заскрипело в трубке.
      - Да, я слушаю.
      - М-сье Крозье уехал вчера в Вьерзон.
      - В Вьерзон?
      Потом раздался другой голос:
      - Алло, алло! Говорит старшая сестра. М-сье Крозье уехал в Вьерзон, я сама его устраивала в санитарном автомобиле. Хирург разрешил поездку, так как у него в Вьерзон есть друг, которому он и поручил наблюдете и лечение. Кроме того, дома ведь всегда лучше, чем в госпитале, не правда ли?
      Сестра вежливо посмеялась.
      - Это вы приезжали вчера утром навестить м-сье Крозье? С девочкой на руках? - спросила она, благожелательно.
      - Да, я.
      - Ну, вот видите. Все хорошо, что хорошо кончается. Выбраться живым из такого крушения, с не слишком большими повреждениями и так скоро оказаться дома, под отличным присмотром...
      - А-а. Да. Благодарю вас. До свидания.
      Асунта повесила трубку, расплатилась, вышла на улицу.
      - Все хорошо, что хорошо кончается, - звенело у нее в ушах.
      Ей хотелось идти прямо, не останавливаясь, не обращая внимания на уличное движение, чтобы случилось, само собой, какое-то все уравновешивающее несчастье. Ей хотелось попасть под колеса, ответить улыбкой на первую двусмысленную улыбку, пуститься в бурное приключение, отдаться, пойти на преступление, на арест...
      - Все хорошо, что хорошо кончается, - повторяла она.
      {48} Машинально она зашла в лавку, купила провизию и решительными шагами направилась домой.
      Савелий оглянул ее не то с беспокойством, не то с недоверием. Она молча прошла в кухоньку и вскоре вернувшись с яичницей и хлебом на подносике, поставила его на стол, попросила Савелия накормить Христину и еще раз сославшись на мигрень - заперлась в спаленке.
      Около трех Савелий постучался.
      - Что такое? - услыхал он недовольный голос.
      - Я ухожу.
      - Хорошо.
      - Христина спит.
      Ответа не последовало.
      17. - У МАРКА ВАРЛИ
      Унылые набережные мутноводного канала, газометры, металлические фермы, бесконечные кирпичные стены вокруг заводов, трубы, дымы и пары, низкое, серое небо, какая-то желтовато-зеленоватая мразь в воздухе, угнетающие звуки - шипение, хрипы, скрежеты, свисты, завывания - липкая мостовая, подъемные краны, грузовики, баржи, шлюзы и люди, ко всему этому приспособившиеся, в одеждах цвета грязи и кала, с повадками рабов, и жалкие, узкие, стиснутые фабричными корпусами дома - их пристанища...
      "Если он тут может мечтать о своих пестрых бабочках, - думал Савелий, шагая по скользкому тротуару, - то действительно воображение его велико".
      Он завернул за угол, прошел еще двести метров, завернул еще раз и перед ним открылась - как в дремучем лесу открывается поляна - отлично вымощенная, очевидно недавно проложенная, широкая улица. По краям не слишком высокие совершенно новые дома, вдоль тротуаров молодые деревья, нарядные лавки, последнего образца электрические фонари. Было что-то вызывающее в противоречии между этой улицей-аллеей и мрачными набережными и переулками, по которым Савелий только что прошел. Едва войдя к Варли он с ним этим впечатлением поделился.
      - Совершенно верно, - согласился старичок. - Новые дома, на которые вы смотрели, и подчеркивают и оттеняют фабрично-заводское уродство. Мысль проложить тут улицу-аллею вытекает, я думаю, из погони урбанистов за контрастами... Идите, идите сюда, садитесь, отдыхайте. Я счастлив видеть вас у себя. Я полагаю, я даже уверен, что мы очень многое понимаем одинаково.
      Все было привлекательно в квартире Марка Варли. Просторные комнаты, натертый душистым воском паркет, коврики, дубовая, отделанная кожей, мебель, зеркала, многочисленные книги в отличных переплетах на полках и в шкафах, картины, этажерки, занавески... Нигде ни пылинки. Все торжествующе чисто. Сам Марк Варли, хотя и {49} сгорбленный, хотя и со старомодным черным колпачком на голове, хотя и прихрамывающий, вполне гармонировал с этой обстановкой. Савелий даже подумал, что он в ней так же хорошо умещается, как удивительный портрет в нарочно для него сделанной рамке.
      - Садитесь, садитесь, - повторял между тем старичок, - я угощу вас кофе. Вы любите кофе? Да, да, вы правы. Новые дома похожи тут на вызов. И противоречие не только в плане видимом, оно в глубине, в самой сущности. Наши дома были построены по предварительной подписке и квартиры собственность подписчиков. Вышло, что это как особняки, расположенные не один рядом с другим, а один на другом. Знамение времени: толкотня, загромождение решительно во всем. За отсутствием свободного пространства горизонтальное заменили вертикальным.
      Марк Варли посмеялся.
      - Но неба они все равно не достигнут, - прибавил он.
      - Неба? - пробормотал Савелий, нерешительно.
      - О! Небо всегда над нами. И, даже если оно задернуто тучами, оно сияет. Все прочее незначительно, все прочее болтовня. Но садитесь же, садитесь. Выпьем по чашечке кофе.
      - Благодарю. С удовольствием.
      С самого первого знакомства Савелий отнес Марка Варли к числу тех, которых жизнь и годы вытеснили за борт, тех, которым приходится заполнять досуги каким-нибудь невинным занятием, доступным при скромном бюджете: собиранием вырезок из газет, или открыток, или игрой на вышедшем из обращения музыкальном инструменте, или повторными стаканами вина, рюмками кальвадоса, обсуждением политических вопросов в кафе, шашками и домино. Теперь Савелий увидал, что эта его догадка не верна. Марк Варли отнюдь не казался стесненным в средствах. Кроме того, порядок и чистота, царившие в его квартире, позволяли предполагать, что за всем следит ревностный взгляд или хозяйки, или преданной приходящей прислуги. Это второе предположение, как будто, подтвердилось тем, что Варли сам занялся приготовлением кофе.
      - Хотите коньяку? - спросил он. - Или рому? Что вы предпочитаете?
      Почему-то чувствуя себя стесненным, Савелий ответил, что не пьет (что не было правдой).
      - У меня отличный коньяк, - настаивал Варли, глядя Савелию прямо в глаза, - так что, хоть вы и не пьете, я налью вам рюмку.
      - Я писатель, - продолжал он, доверительным тоном, - моему перу принадлежит четырнадцать романов, больше шестидесяти рассказов, несколько сот статей и девять пьес: четыре драмы, одна трагедия и четыре комедии. Идите сюда. Пока закипит вода я вам покажу мои сокровища.
      В середине соседней комнаты - очевидно рабочем кабинете - стоял большой письменный стол; кроме него другие - загруженные {50} книгами и журналами. По стенам - полки. Все было в совершенном порядке.
      - Вот мои творения, - проговорил Варли, указывая на отдельный шкаф.
      Савелий, с удивлением, увидал, что в нем лежат только папки, некоторые толстые, некоторый тонкие, и книги нет ни одной.
      - Я ничего, никогда не напечатал, - пояснил Марк Варли, с легкой иронией. - От одной мысли, что кто-то меня прочтет, мне стыдно. К чему же опубликование? Сами понимаете. Но именно это мне и позволяет утверждать, что я настоящий писатель, чистый писатель, пи-са-тель, - подчеркнул он. Что до критики?... - Он радостно улыбнулся. - Что сказать о критике? Принять ее всерьез противоречило бы здравому смыслу! Критики! Критические статьи! Критический разбор! Ха!
      Савелий смотрел на него с удвоенным вниманием.
      - Я живу один, - продолжал тот, - и порядок, и чистоту, которые вы видите, поддерживала, до сих пор, моя верная служанка Мари-Жанна. Она недавно скончалась, Царство ей Небесное. Но идите, идите же сюда, садитесь, вот коньяк; а я буду варить кофе. Вода закипает.
      - Вы любите кофе?
      - Да. И много пью. Когда, все засыпает, я пью кофе.
      До позднего часа. Летом до самой зари. Эти бодрствования позволяют мне проникать в область фантазии. Да что я говорю: область! Не область, а царство. И не фантазии, а видений. В царство видений! Для начала мне пришлось делать упражнения и себя, в некотором смысле, натаскивать. Но теперь все идет само собой. Нужно только кофе. Неудобство в том, что я ложусь очень поздно и приходится очень поздно вставать. Отдохнуть-то ведь все-таки надо.
      Невольно Савелий подумал, что большая квартира Варли почти стиснута рабочим кварталом и безличными переулками, не располагающими ни к какому, даже минимальному, помышление о фантастическом мире и о поэзии.
      Точно угадав его мысли, Варли произнес:
      - Только подумать, что в трех минутах ходьбы отсюда люди ютятся в трущобах и проводят дни в зловонных мастерских. Но ведь тем нежней мои сияния, тем прозрачней мои пространства... Вот кофе. Оно превосходного качества, а кофейник весьма усовершенствован, так что ничего из аромата не пропадает. Сахару? Я пью без сахара, очень крепкое, очень горячее, непременно маленькими глоточками. И потом немного холодной водички из хрустальной рюмки. Очень приятно. Когда мы выпьем кофе, то перейдем в гостиную и я объясню, что меня навело на мысль вас пригласить. Хотя причина и проста, но кое-какие разветвления у нее есть. Я думаю, что вы уже догадались, что у меня на вас виды. Но, вероятно, вы далеки от истины, так как думаете о совместной экспедиции в котловину бабочек.
      {51} Варли громко рассмеялся и с удивительной для его лет и сложения легкостью пошел в кабинет за папкой.
      - Одно название ! - почти воскликнул он. - Обещаю, что чтения не будет, по крайней мере сегодня. Сегодня хватит названия и того, что оно вызовет за собой нужную нам обоим беседу. Название будет введением-иллюстрацией. Вы умеете рисовать?
      - К сожалению, да. Говорю к сожалению потому, что способности свои я развивал в жалких условиях.
      - О ! Способности ! Ничего большого я не ждал и не желал. Слушайте, прежде всего, название.
      Варли надел пенсне и прочел: "История великобританского капитана Кокса и негрского полковника Ркчита Рклиоркчита, правдивость которой может быть подтверждена множеством свидетелей. В основании ее лежит точно установленный факт, что в Африке есть большие, еще необследованные пространства, на которых расположены королевства и республики; ни один из посетивших эти края путешественников никогда ничего о них не сказал. Замолчали их существование географические общества и правительства просвещенных стран". Что вы скажете?
      Савелий не знал, что сказать. Он был удивлен и не смел в этом признаться, что Варли заметил.
      - Вы молчите, - произнес он, мягко. - Это вполне понятно. Название так длинно, что вы спросили себя, не предисловие ли я прочел?
      - Ваше замечание насчет введения-иллюстрации мне кажется верным.
      Марк Варли встал:
      - Введение-иллюстрация, - сказал он слегка торжественно и, сходив за другими папками и разложив их на столе, прочел:
      "Лилиенталь, Лилиенфельд, Лилиенхэйм, или история трех молодых людей влюбившихся в Лилиану, красивую блондинку, которая сама была влюблена, давно и без взаимности, в кораблестроителя Кальберсона. Все это вызвало ряд необдуманных и дерзких поступков. Роман. - Ремень обедни, Канат заутрени и Веревка всенощной. Роман. - Нельзя сказать. Иерусалимские ведьмы. Неаполитанский учитель. Рассказы. - Тайна Одиссея. Романсированная расшифровка древних таблиц, найденных при раскопках в Афинах. Смерть Одиссея от воспаления легких на пляже близ Харибды. Самозванство гребца Терма, которому удалось достигнуть Пенелопы и разделить с ней, вместо Одиссея, ее ложе. Почти немедленное обнаружение обмана Пенелопой, знавшей о существовании внизу спины мужа большого родимого пятна, которого у Терма не было. Наказание виновного богами, присудившими его к вечному бегу задом".
      - Что же вы скажете? - спросил Варли, сделав паузу.
      - Я удивлен, - произнес Савелий.
      - Удивлены? Чем вы удивлены? Разнообразие названий не {52} указывает ли оно на разнообразие тем? Не приблизились ли мы к миру фантазий? проговорил Варли и нервно прибавил: - не к миру фантазий, а к царству видений. Слово мир искажает мою мысль. Мир не мой и моим быть не может. А царство - мое. Я хочу вас в него ввести, по меньшей мере к нему приблизить. Между фантазией бездельников, праздно суетливых деловых людей, банкиров, купцов, строителей и ответственных служащих, которая вся здесь, на земле, и моими видениями - какая разница! Царство видений! Там дети. Взрослых туда допущено всего несколько человек, избранных. О! Как я хочу вас в него ввести.
      - Так ведь было же условленно, что мы едем искать котловину с пестрыми бабочками.
      - Котловину с бабочками.
      Варли взял одну из папок и прочел: "Километр 703. Выехать из Парижа через Итальянскую заставу на национальную дорогу номер 7 значит взять направление Средиземного моря. А оно колыбель цивилизации. Там тысячелетиями солнце грело черепа как наседка греет яйца, т. е. ровно в меру. В результате из черепов вылупились небывалой точности и ясности мысли. Средиземноморским аборигенам это кажется благоприятным для них законом природы, волею судеб не распространившимся на уроженцев других краев. Удел этих последних восхищаться средиземноморцами и признавать свои недостатки. Возможно, что из сознания такого натурального превосходства вытекло величие очень полицейской Римской империи...".
      - Прошу прощения, - перебил Савелий, - но если я решаюсь вас прервать, то лишь во избежание возможного недоразумения. Должен вам сказать, что мой отец был жандармским полковником.
      - Какое это имеет значение?
      - Если... например... вы недолюбливаете полицейских и жандармов. В наше время это случается довольно часто.
      - Наоборот. Я их старый друг. Они преследуют злодеев и обеспечивают общественный порядок. Я рад узнать, что вы сын жандармского полковника. Продолжаю: ''поэтому далеко не всем, хотя бы даже в силу рождения причастным к оставленному Империей наследству, она кажется привлекательной. Не была ли она целиком распластана по земле и не были ли тому причиной как раз ясность и точность мышления средиземноморцев? Одним от точности и ясности становится страшно. Другие считают эти свойства оскорбительными.
      Третьи стремятся переселиться в царство видений, или хотя бы как можно чаще туда проникать. Вот этим последним следует на километре 703-м свернуть с национальной дороги номер семь и продолжать по департаментальной номер сто восемнадцать. Там лес. Неспособные полностью отказаться от спиртных напитков и вина, грубоватые граждане остаются позади, о тех же, которых предстоит встретить, позволено пока не думать. В лесу - деревья и можно воскликнуть: здравствуй смерть, моя последняя любовница! Знаю, ты улыбаешься. И я тебе отвечаю улыбкой, {53} так как мне не страшно, а весело. Я ведь вступаю в царство видений и в нем смерть то же, что воздух, что свет, что тепло или холод, у нее там равные права с жизнью. Она никакого и никому не кладет предела, она сама духовная пища...".
      Марк Варли помолчал и прибавил совсем другим голосом:
      - Я непоследователен. Я не соблюл обещания не читать. Конечно, я получил, предварительно, ваше согласие слушать. Но вот все-таки не соблюл. Идемте в гостиную и давайте поговорим о делах. Кратко. Идите.
      В большой комнате, куда они перешли, по стенам были развешены полотна, а в середине, на высокой подставке, стояла гипсовая копия Донателловского Иоанна Крестителя.
      - Вот чудо, - сказал Варли, тихонько. - Самое настоящее чудо. Видели ли вы это?
      Савелий признался, что нет.
      - Я только успел стать на ноги, - проговорил он, - как пришлось скрываться, бежать, работать или быть безработным.
      - Так смотрите. Постарайтесь представить себе, что должно быть в душе, в сердце, в разуме человека, который может изваять такое великолепие?
      Савелий смотрел долго и внимательно, и когда, отвернувшись, встретился взглядом со старичком, то был тронут светившимися в них добротой и благорасположенностью.
      - Да-а, - протянул он. - Поистине великолепие.
      - Идите, идите сюда, садитесь в это кресло, оно удобное, - говорил Варли, - я хочу начать деловой разговор. И не решаюсь. Я ведь мечтатель и диллетант. Эти свойства в практической жизни бесполезны, больше того, за них принято осуждать. Но вот: мне проще было от нее отвернуться, чем к ней приноравливаться. Всякие в ней вещи, полезные и вредные, спасительные и гибельные, много там разнообразнейших вещей. Но в царстве видений их еще больше и они гораздо значительней.
      - Откровенно говоря - не понимаю.
      Савелий искренне недоумевал. Он видел вокруг себя комфорт, достаток, даже роскошь, и его слегка коробило противоречие между осуждением делового мира и явным умением хорошо распорядиться своими собственными делами. Больше того: приятный досуг, который, очевидно, повторялся ежедневно, не увязывался с тем, что Савелий оставил дома и это его мучило.
      - Конечно вы не понимаете, - произнес Варли, - да и как могли бы вы понять? У меня было отличное служебное положение. Представьте себе, что я занимал важную должность в таможенном ведомстве. В результате у меня большая пенсия, к которой прибавьте некоторые личные доходы. Так как я одинок, то и могу себе позволить жить совсем по-своему, и сравнительно широко. И войти в царство {54} видений. Оно дело рук моих это царство, оно, в сущности, мое. И, друг мой, отныне вы в нем.
      - Я?
      - Да, вы.
      Марк Варли почти сбегал за папкой.
      - Вот, - сказал он, - на этот раз название короткое: Хан Рунк. Роман. В нем одно из главных мест занимаете вы. Конечно, вы не сам Хан Рунк, а лишь живой экран, на который спроэкцирован образ Хана. Но довольно и этого. И именно из-за этого моего романа я обратил внимание на вас у цирюльника.