Разорвав малыша, Мунфельд бросил его в печь. Потом стал ласкать свою собачонку.
      Впрочем, уезжая из лагеря на новое и более высокое место, Мунфельд не взял с собой собачки. Он нежно простился с ней и бросил ее... в печь. Он и здесь остался верен своей природе.
      Эсэсовец Шоллин, захваченный нами, занимал в лагере скромное место: он был фюрером кладовой. Он принимал одежду новоприбывших заключенных. Он обыскивал голых людей. Заставлял их раскрывать рты. У него были специальные никелированные щипцы, - он вырывал ими золотые зубы.
      До войны Шоллин был мясником на бойне. Его призвали в армию, потом отпустили: мясники нужны были в Германии на бойнях. В 42-м году его все-таки снова призвали и направили сюда, в лагерь. Теперь мясники нужны были здесь.
      Шоллин стоит сейчас перед нами и плачет. Он пойман. Слезы эсэсовца какие это отвратительные слезы!
      Прежде Шоллин не плакал. Гитлеровцы в лагере на Майданеке любили смеяться и шутить.
      Вот одна из их "добрых" шуток.
      Эсэсовец подходил к заключенному - любому - и говорил:
      - Сейчас я тебя расстреляю!
      Заключенный бледнел, но послушно становился под выстрел. Эсэсовец тщательно и долго прицеливался. Наводил пистолет то на лоб, то на сердце, словно выбирал: как лучше убить. Потом отрывисто кричал:
      - Пли!
      Заключенный вздрагивал и закрывал глаза.
      Раздавался выстрел. На голову жертвы обрушивалось что-то тяжелое. Он терял сознание и падал. Когда он через несколько минут приходил в себя, он видел склоненные над ним лица: того, который "расстреливал" его, и того, который незаметно ударил его сзади палкой по голове.
      Эсэсовцы хохотали до слез.
      - Ты умер! - кричали они своей жертве. - Ты умер и ты теперь на другом свете. Что? Видишь? И на том свете есть мы. Есть СС.
      5
      Да, они были уверены, эти гитлеровские молодчики, что весь мир земной и весь мир небесный принадлежит им.
      Для этого нужно только истребить пол-Европы. Сжечь в крематории.
      Они строили лагерь на Майданеке с гигантским размахом, три года. Это была только первая очередь стройки.
      Лагерь строили заключенные. Они осушали болото, копали котлованы, рыли канавы.
      Они знали, что строят тюрьму для себя. Бараки, чтоб им в них гнить. Проволочные заграждения, чтоб им не убежать. Виселицы, чтоб их там вешали. Крематорий, чтоб их там сжигали. Проклятая гитлеровская система! Приговоренные к смерти сами копают себе могилу.
      Лагерь вырос на костях и крови заключенных. Умирали и на работе и в лагере. Замерзали зимой. Валились от истощения.
      Каждый вечер на поверке всех выстраивали и осматривали. Тому, кто с трудом держался на ногах, приказывали: лечь наземь. Несчастные ложились. Они знали: это смерть. Встать они уже не могли.
      Так лежали они всю ночь в поле. Утром их - и мертвых и еще живых уволакивали прочь. Зацепив крючками, тащили к крематорию или жгли на кострах, - индийским способом: ряд бревен - ряд трупов, и снова ряд бревен ряд трупов.
      Волочить трупы товарищей оккупанты приказывали заключенным. Кто не подчинялся, сам тотчас же становился трупом. Здесь были короткие расправы, в этом лагере уничтожения. Человеческая жизнь здесь стоила дешевле пистолетного патрона. Убивали железными палками.
      Заключенные же посылались и на работу в крематорий. Туда выбирали самых отупевших и уже сломанных людей. Их щедро поили водкой, хорошо кормили. Пьяные, одуревшие от смертного смрада, они, ничего не сознавая, копошились у печей дьявола. Они знали, что через месяц сами пойдут в печь. "Неудобные свидетели" - так эсэсовцы официально называли их.
      Ну, что ж. Печь так печь. Они знали, что все равно печь сожрет их поздно или рано. Из этого лагеря нет выхода. Пусть это будет раньше. И они работали у проклятых печей, заливая душу водкой.
      Через месяц их всех отправляли в газовую камеру и затем - в печь...
      Ненасытные печи пожирали все. Они дымились круглые сутки. Пять печей сжигали в день тысячу четыреста трупов.
      Гитлеровцы думали о строительстве второй очереди лагеря. Им мерещился гигантский комбинат смерти. Если б дать им волю, они всю Польшу превратили бы в крематорий...
      Красная Армия стремительным наступлением положила конец адской работе печей дьявола.
      Пришло время расчета и ответа...
      6
      Человек, попадая в лагерь на Майданеке, переставал быть человеком; он становился предметом, подлежащим уничтожению. У него отбирали личные вещи, ценности, одежду. У него отнимали имя. Ему выдавали жестяной номер на проволоке для постоянного ношения на шее и полосатое арестантское рванье. На куртке масляной краской намазывался красный, черный или желтый треугольник и буква, обозначающая национальность заключенного: П - поляк, Ф - француз. Национальность определяла отношение к нему тюремщиков. Человек мог забыть в этом лагере собственное имя, но палачи никогда не позволяли ему забывать, что он "славянская свинья", "польская скотина", "руссише швайн" или "юде" еврей.
      С жестяным номерком на шее, с проволокой, въевшейся в тело, проходил заключенный весь свой крестный путь от карантина до крематория. Этот путь мог быть очень коротким. Мог растянуться на много долгих месяцев медленного умирания, но он всегда приводил к печам обершарфюрера Мунфельда - к печам дьявола.
      Отсюда не выходят.
      Из Италии пригнали в лагерь каторжников серных копей. Говорят, эти копи - самое страшное место мира. Но эти итальянцы выжили и в серных копях. Тогда их прислали в лагерь под Люблином. Здесь они стали быстро умирать. Машина комбината смерти на Майданеке действовала безошибочно и беспощадно, с тупым азартом топора.
      Она приходила в движение уже в карантине.
      Вновь прибывшие должны были отбывать карантин... в бараке для больных туберкулезом в открытой форме. Двадцати дней карантина было достаточно для самых крепких. Туберкулез теперь прочно сидел в них, они несли его дальше, в общие бараки.
      В одном только марте 1944 года, по официальным документам администрации лагеря, от туберкулеза умерло 1654 человека. Среди них 67 итальянцев, много поляков, русских, чехов, есть албанцы, югославы, греки, хорваты, словенцы, сербы, литовцы, латыши.
      Туберкулез не лечили в лагере. Здесь вообще не лечили. Здесь - убивали. Но лазарет в лагере был и даже блистающий чистотой специально для фашистских фотокорреспондентов и все время ожидавшихся, но так ни разу и не приехавших "международных комиссий". В этом лазарете были аккуратные дощечки на дверях: "аптека", "операционная", но не было самых элементарных медикаментов, самого необходимого инструментария. Впрочем, это и не было нужно. Среди заключенных жило стойкое убеждение: в лазарет попадать нельзя. Из лазарета в барак не возвращаются.
      Если человек хотел протянуть свое земное существование, он должен был скрывать, что он болен!
      В лазарете были медицинские весы. Иногда заключенных взвешивали. Зачем? Фашисты любят порядок. Они аккуратно заносили в книгу: вес заключенного (взрослого) - 32 килограмма.
      Тридцать два килограмма - вес взрослого человека! Это вес его костей, обтянутых сухой желтой кожей.
      Заключенные получали "суп" из травы, скошенной тут же на поле, у бараков. Эту траву узники Майданека с горьким юмором обреченных называли "витамином СС".
      От голода и истощения умирало еще больше, чем от туберкулеза. Люди падали на работе, эсэсовцы добивали их железными палками.
      Заключенные врачи в вечерних рапортичках скрывали умерших за день. Мертвых не уносили. Живые лежали рядом на одних нарах с мертвецами. На другой день паек мертвецов доставался живым.
      7
      Человека, заключенного в "лагерь уничтожения", мог убить всякий принадлежащий к лагерной администрации: начальник картофельного поля Мюллер и самый последний капо. Капо - вспомогательная полиция, навербованная из заключенных-уголовников. Капо соревновались в усердии с эсэсовцами. Убийство заключенного не считалось преступлением, оно было доблестью, долгом, службой.
      Эсэсовцы хвалились перед гестаповцами своими подвигами в лагере. Гестаповцы не оставались в долгу.
      У каждого СС, у каждого капо был свой метод истязаний. Один убивал ударом сапога в глотку, другой любил плясать на животе жертвы. Длинная костлявая эсэсовка из женского поля избивала бичом. Она била женщин по соскам, по половым органам, по ягодицам. Ее бич со сладострастным свистом падал на тело. Она была садистка и психопатка и засекала женщин до смерти.
      Были среди СС и любители острых шуток. Одни травили заключенных собаками, другие забавлялись у бассейна. Эти заставляли узников нырять в воду и, дождавшись, когда жертва вынырнет, били палкой по голове. Если заключенный не утопал после этого, ему разрешалось выползать из бассейна и одеваться. Одеться он должен был в три секунды. Нет, - снова ныряй в воду, снова удар палкой по голове, снова три секунды на одевание... И так до тех пор, пока жертвы погибали в бассейне или одевались в три секунды. Чаще погибали.
      - Я видел, - рассказывает Владислав Скавронек, возчик, - я на собственные очи видел, как эсэсовка привела в крематорий шестерых детей: двух мальчиков и четырех девочек. Это были крошки: четыре - восемь лет. Начальник крематория Мунфельд сам раздел их догола, расстрелял из револьвера и отправил в печь. Я видел потому, что привез доски для склада.
      - Я видел, - показывает Веслав Стопыва, - что они сделали с моим знакомым Чеславом Кшечковским. Ему было сорок два года, он был крепкий человек. Но он неровно стоял в строю, и его стал бить гестаповец. Он ударил его ногой в живот... Потом палкой... Потом прыгал на его животе... Но Кшечковский все еще жил. Он был крепкий человек. Тогда гестаповец взял палку с заостренным концом, воткнул Кшечковскому в рот и с силой рванул. Он разорвал ему все лицо, внутренности. Кшечковский был еще жив... Все его тело содрогалось... Его положили на носилки и унесли в крематорий.
      - Я видел, - говорит Петр Денисов, - как СС убил человека. Я инженер люблинец. Работал в лагере по проведению канализации. Этот СС наблюдал за заключенными. Он был совсем мальчик. Девятнадцати-двадцати лет. У него было нежное, женственное лицо. Я бы никогда не подумал, что он СС. Он выбрал среди заключенных одного молодого сильного еврея и сказал ему: нагни голову! Тот нагнул. Тогда СС начал бить его палкой по шее. Еврей упал. "Оттащите его!" - приказал СС. Еврея потащили лицом по земле. По мерзлым грудам... Был снежок на земле, и он стал красным. Но еврей еще жил. Тогда СС взял бетонную трубу - шестидесяти килограммов - и бросил ее на спину еврея. И еще раз и еще... Я услышал страшный хруст костей... И крик... Я сам закричал... Я не хочу смотреть, но не смотреть не могу. А этот СС подошел к еврею, поднял палкой веко - мертв... И закурил... У него было такое женственное лицо, но оно не побледнело даже.
      8
      Человека убить легко. Для этого железной палки хватит. Человечество истребить немыслимо.
      Но именно этой маниакальной идеей задался Гитлер. Истребить все человечество, не угодное ему, непокорное, одухотворенное, свободолюбивое. Или по крайней мере истребить все человеческое в оккупированной Европе.
      Для свершения такой диверсии против человечества фашистам и понадобились гигантские механизированные комбинаты смерти типа Люблинского лагеря.
      Миллионы людей нельзя застрелить из автоматов. Нузкен комбинат всех известных людям средств уничтожения.
      Это и было сделано в лагере на Майданеке - этом комбинате массового производства смерти.
      Расстреливали в лесу. Расстреливали во рвах. Засекали бичами. Травили собаками. Убивали палками. Дробили черепа. Топили в воде. Запихивали в "душегубки". - Плотнее! Плотнее! - Чтоб больше вошло. Морили голодом. Убивали туберкулезом. Душили в серных бетонных камерах. Напихивали людей побольше. Двести пятьдесят. Триста. - Плотнее! Плотнее! - Душили циклоном. Отравляли хлором. Через стеклянный глазок смотрели, как корчатся умирающие. Строили новую газовую камеру. Душили газом. Жгли на кострах. Жгли в старом крематории. Пропускали поодиночке через узкие двери. Оглушали ударами железной палки. По черепу. Тащили в печь. Мертвых и живых. Потерявших сознание. Старались набить печь плотнее. - Плотнее! Плотнее! - Разрубали трупы. Смотрели через синий глазок в печь, как съеживаются и обугливаются люди. Убивали поодиночке. Убивали партиями. Уничтожали целыми транспортами. Сразу восемнадцать тысяч человек. Разом тридцать тысяч человек. Пригоняли партии поляков из Радома, евреев из варшавского гетто. Евреев из Люблина. Гнали через лагерь. Окружали собаками и автоматчиками. Щелкали бичами быстрее! Быстрее!
      Через лагерь на пятое поле приходили бесконечные вереницы евреев. Молча. Рядами, взявшись за руки. Дети прижимались к родителям. Молча. Молча. - "Шнель!" - "Быстрее!" - подгоняли гитлеровцы. Рычали собаки. Хлопали бичи. Ряды убыстряли шаг. Задние догоняли передних. Бежали. Спотыкались. Падали. Задыхались.
      Вдруг начинали греметь все репродукторы лагеря. Веселые фокстроты, танго. Лагерь замирал от ужаса. Знали: значит, большие расстрелы сегодня. Начинал работать трактор. Фокстрот сменялся румбой.
      На пятом поле обреченные раздевались. Догола. До нитки. Все. Мужчины, женщины, дети. Их гнали ко рву. Быстрей! Быстрей! Ложились в рвы. Тело к телу. Покорно. Безропотно. - Плотнее! Плотнее! - приказывали палачи. Спрессовывались плотнее. Сплетались. Руки, ноги, головы уже не принадлежали человеку. Они существовали отдельно, придавленные, разбитые. Смятые. На первый ряд ложился второй. Потом третий. Гремели фокстроты в репродукторах. Стучал трактор. Весь ров теперь был до краев наполнен живой, трепетной, стонущей и проклинающей убийц человеческой массой. Автоматчики поливали ров огнем из автоматов.
      И все пять печей нового крематория разевали свои жадные пасти. Они работали с адской нагрузкой. И днем и ночью. Тысяча четыреста трупов ежесуточно. Мало! Набивали печи плотнее. Вместо шести - семь трупов в печь. Подымали температуру в печах. 1500 градусов. Мало! Убыстряли процесс сжигания: 45 минут, 40, 30, 25. Деформировался кирпич в печах от невероятной жары. Оплавлялись чугунные шибера. Высокая труба крематория дымила круглые сутки. Черный смрад стоял над лагерем смерти.
      Ветер с Майданека разносил трупный запах по всей округе.
      9
      Можно ли было уцелеть в этом лагере уничтожения? Отсюда не выходят.
      Многие сами искали смерти, чтобы прекратить бесконечные муки. Бросались на электрифицированную проволоку и умирали на ней, почернев и скрючившись.
      Инженер Денисов рассказал нам еще и о таком случае добровольной смерти, происшедшей на его глазах.
      Двое заключенных подошли к эсэсовцу и попросили повесить их.
      - Повесьте нас!
      Эсэсовец удивленно посмотрел на них и усмехнулся.
      - Яволь. Пожалуйста.
      Он сделал петлю, сам накинул ее на шею желающему умереть, поставил его у рва, бросил концы веревки двум своим помощникам и, крикнув им: "держите крепче", ударил заключенного ногой под колено. Тот упал в ров, подергался в петле и умер.
      Второй заключенный немедленно подошел ко рву. Он сам расстегнул свой воротничок, сам надел петлю на шею, оттолкнулся - и последовал за товарищем.
      Мы нашли на стене барака две карандашные надписи. Первая: "Ваня Иванов дурак в том, что не может себе ничего сделать" и вторая - словно отвечая на первую: "Умри так, чтобы от смерти твоей была польза".
      Можно ли было убежать из лагеря?
      Мы слышали о "штурме лопатами" и о "побеге восьмидесяти". В обоих случаях действуют русские пленные. Видно, русскому, советскому человеку наиболее присущ дух борьбы за свободу.
      "Штурм лопатами" произошел в Крембецком лесу, где работали военнопленные из лагеря. Семнадцать русских лопатами убили вражескую охрану и убежали.
      "Побег 80" произошел позже. Ему предшествовал настоящий митинг в бараке. Обсуждалось: бежать или не бежать. Восемьдесят решили бежать, пятьдесят - остаться.
      Решили бежать ночью. Оставшиеся обещали не выдавать. И не выдали. Ночью побег состоялся. Набросив пять одеял на проволоку (тогда еще не электрифицированную), пленные переползли через нее и убежали.
      Оставшихся в ту же ночь фашисты вывели из барака и расстреляли.
      Я знаю еще один случай побега. Его совершил люблинец Давидсон, еврей. Он бежал в тот момент, когда их гнали из лагеря на работу. Он знал, что его застрелят при побеге. Но он знал также, что его и без побега застрелят. Ему не из чего было выбирать. Он побежал, ожидая пули в затылок. Но пуля миновала его. Он спасся.
      Его приютила знакомая польская семья. Два года и тринадцать дней вплоть до прихода наших войск в Люблин - поляки скрывали еврея у себя на чердаке и кормили его. Все эти два года и тринадцать дней он пролежал в лежку, чтобы шумом шагов не выдать себя и семью, его приютившую. Все эти два года он никого не видел, ни с кем не разговаривал. Ему забрасывали пищу - и все. Он разучился говорить. Он отвык от солнечного света. Но он сохранил жизнь. Мы видели его.
      И так же, как он на своем чердаке, так и тысячи людей в лагере жили смутной надеждой...
      Мы видели на стене барака в лагере рисунок синим карандашом. Без подписи. Без текста. Рисунок изображал простой и тихий украинский пейзаж. Сколько горькой тоски по родине, по вольной волюшке было в этом рисунке! Сколько надежды!
      Да! Даже здесь, в лагере уничтожения, люди продолжали надеяться. Свои надежды они связывали с наступлением Красной Армии.
      Красная Армия не обманула их надежд.
      10
      Сейчас на Майданек приходят тысячи люблинцев. Приходят увидеть страшный лагерь.
      Три года был он их кошмаром. Три года дышали они трупным запахом его печей. Пять лет жили под кнутом оккупанта.
      Черным смрадом и тайной был окутан этот лагерь смерти. Теперь нет больше тайн. Вот печи дьявола. Вот рвы, где расстреливали. Вот останки полусожженных трупов в крематории.
      Люди смотрят и уже не плачут. Все слезы выплаканы. Слез больше нет. Толпа кричит.
      Во рву работают гитлеровцы, захваченные в лагере. Палачей заставили выкопать трупы их жертв.
      Глухо звенят лопаты о землю. Палачи работают молча. Они только испуганно вздрагивают, когда слышат яростный рев толпы, и еще ниже склоняются к своим лопатам.
      Толпа кричит.
      Лопаты стучат о землю. С ужасом вскрикивает женщина. Из груды развороченной глины рва выглянула ножка ребенка.
      - Убийцы! - стонет толпа. - О! Убийцы!
      Мимо проводят пленных фашистов, солдат и офицеров. Их больше восьмисот. Чтоб оградить их от народной ярости, их ведут по другой стороне рва. Конвоиры показывают им дело их рук. Труп ребенка уже весь извлечен из земли и положен рядом с другими трупами.
      Фашисты молча идут мимо. Одни - отворачиваются. Другие - тупо рассматривают трупы.
      - Бандиты! - кричит им толпа. - Убийцы!
      Толпа густеет. С дороги из окрестных сел сбегаются люди. Только ров отделяет людей от их палачей. Во рву среди трупов замученных - маленький детский трупик.
      Гитлеровцы идут, согнув шеи, уткнув глаза в землю. Руки - за спиной. Толпа неистовствует. Словно хлыст, свистят и падают на спины убийц ее крики:
      - Убийцы! Дегенераты! Садисты!
      Старик поляк Петр Рожанский подымает палку над головой и кричит:
      - Чем, чем вы заплатите мне за моего сына? Чем?
      11
      Снова стучит в окна ветер с Майданека: помни о печах дьявола, поляк, помни о лагере смерти! Помни о миллионах замученных, расстрелянных, сожженных! Помни и мсти!
      На площадь перед замком Люблинским стекаются огромные толпы. Поклониться праху мучеников.
      Хор поет "Богородицу" - молитву, с которой шло Войско Польское на поля Грюнвальда бить врагов.
      Рыдает площадь... Девочки в белых платьях несут венки на могилы. Припали к земле женщины в черном - вдовы замученных.
      Обнажив головы, стоят солдаты Войска Польского. Взяли винтовки на караул бойцы Красной Армии.
      Торжественно-траурную мессу служит ксендз Крушинский. Перед прахом мучеников он призывает соотечественников к единению. Член Польского Комитета Национального Освобождения В.Ржимовский открывает мемориальную доску на стене Люблинского замка. На ней краткая надпись:
      "Миллионам жертв, замученных немецкими
      преступниками на Майданеке и в Замке.
      6 августа 1944 года.
      Польский народ".
      Бывшие заключенные несут урну. В ней - пепел из крематория Майданека. Урна замуровывается в стену замка. Делегация Красной Армии возлагает венки от армии и правительства СССР.
      Двадцать пять тысяч собравшихся на площади поют старую антифашистскую песню "Рота".
      На крови мучеников, в огне борьбы, в братском союзе с советскими народами встает из пепла новая, свободная Польша.
      г.Люблин.
      1944 год, август
      В БЕРЛИНЕ
      Есть в жизни армии и в жизни воина даты, которые не забываются. Так навсегда останется в нашей памяти апрель сорок пятого года - в эти дни мы пришли в Берлин.
      Когда-нибудь мы будем вспоминать: в Германии тогда стояла сухая весна, и яблони цвели пышным цветом, и фиолетовые анютины глазки смотрели на нас удивленно, и млели сады в весенней истоме, и, когда сквозь аллеи зеленых каштанов и пахучих лип проходили наши тяжелые машины, их броню облипали клейкие весенние листочки.
      Но мы не верили этой голубиной весне. Нет, яблони не успокоили воинов, мирные липы не обманули. Горели леса, подожженные нацистами, и хлесткий весенний ветер швырял в нас запахи гари и кипящей в огне смолы. Падали на шоссе обугленные ели, на лица оседали копоть и дым, и каждый метр дороги, каждый камень в городе были против нас - мы добывали их кровью. В эти незабываемые дни мы подошли к Берлину. Чтобы взять его. Чтобы победить.
      И мы говорили: теперь осталось сорок, тридцать, десять километров до Берлина. Проклятые метры! Они не легко достались. Но мы шли в Берлин, пробивая железо, камень, бетон. Гитлеровцы залили водой все канавы и рвы, каналы орошения. Они рубили великолепные сосны своих дач и бросали нам под ноги, рубили яблони в цвету и швыряли их на дорогу под гусеницы наших танков. В фруктовых садах они рыли траншеи, в липовых аллеях аккуратно укладывали мины, улицы перегородили баррикадами из кирпичей разбомбленных домов. У самого Берлина они пытались закрыться от наших танков частоколом деревянных надолб, - жалкая попытка, агония!
      Все сокрушая, сметая на своем пути, Красная Армия пришла в германскую столицу.
      Запомните эти города - Зеелов, Штраусберг, Врицен, Мюнхберг. Ничего не говорили нам названия этих городов, да и сами города - бесцветные, скучные сборища каменных коробок. Но эти немецкие города, как сторожевые псы, лежали на нашем пути в Берлин - за каждый из них надо было вести жестокий бой. Мы видели эти города, они опалены огнем войны, разрушены, горят. Мы видели их судорожное умирание - в дыму, в хлестком беге огня, в рыжей кирпичной пыли, осевшей на свежее оперение апрельской листвы.
      Под самым Берлином мы видели сожженные танки, опрокинутые зенитки, стоявшие вокруг города аэростаты воздушного заграждения. Убитые гитлеровцы валялись у зениток, у танков, аэростатов - все подмято, сбито, повреждено в жаркой схватке.
      Мы въехали в Берлин со стороны Блюмберга - маленького городка, за которым лежит кольцевая автострада большого Берлина. Она легла под нами двумя широкими асфальтовыми лентами. Между ними - полоса зеленеющей травы, за автострадой - столица.
      Мы шли за войсками. Справа в тумане виднелся пригород - Бух. Высокие дома его дымились. Впереди, по липовой аллее, обгоняя нас, на полном ходу мчались танки. На броне сидели десантники. Эти парни из Сибири, с Волги, Дона мчались по широкой улице - аллее Берлина. Им не терпелось, на их лицах полыхал азарт боя. "Даешь Берлин!" было написано на танках. Слева откуда-то била немецкая пушка, снаряды рвались тут же, танкисты мчались. Без задержек. Ближе к центру. На одной из улиц Берлина мы видели нашу пушку. Она стреляла прямой наводкой в дома, где засели солдаты, стреляла по улице, где шли гитлеровцы, поднятые в атаку офицерами, стреляла в окна, двери, чердаки.
      Над городом шел воздушный бой. Зенитные снаряды то и дело вспыхивали в небе. Истребители с шумом проносились над крышами и вновь уходили в небо, но огонь наших батарей заглушал небесные шумы, на улицах шел бой. Прижимаясь к стенам, крадучись, шли к нам навстречу жители Берлина. На их лицах испуг, они пришли к нам, они хотят жить. Вот высокий полный немец Отто Гартман механик завода автоматических касс. Он только что выбрался из своей квартиры, бросил все и побежал. Куда? Спасать свою жизнь. Но побежал он не на запад, в центр города, - там настигнут его русские снаряды, - он побежал нам навстречу. Здесь, в тылу русских пушек и танков, спокойнее. Он с раздражением говорит:
      - Геббельс вчера уверял, что мы еще не проиграли войну... А, психопат! - и безнадежно машет рукой.
      Другой немец - Гуго Партч - высокий худой старик. Слесарь. Руки большие, мускулистые. Он спокоен. Молчалив.
      Мы вышли на улицу. Около дома собралось много немцев. Они непонимающими глазами смотрят то в небо, где шумят наши штурмовики, то на танки, пушки, машины. Они растеряны, они подавлены мощью советской военной машины.
      - Как вас много! - говорит один из них. - Вас так много, что вы не уместитесь в Германии.
      А танки все идут, идут по липовой аллее. Из боя выходят раненые бойцы. Капитан медицинской службы уговаривает их ехать в тыл. Старший сержант Николай Киселев - москвич - не хочет идти в тыл: рука перевязана, воевать можно. Мимо нас, хромая, прошел пожилой боец. Он ранен в ногу. Идет и бормочет: "А все-таки дойду"...
      В штабе, расположенном в маленьком домике, покойно. По телефону докладывают:
      - Взят завод авиамоторов "Аргус"... Взят газовый завод... парашютный... Взяты вокзал, водокачка, больница, трамвайный парк.
      Бойцы майора Михайлова дерутся уже вблизи центральной части города. Бойцы атакуют с вдохновением.
      - Хорошая работа! - восклицает штабной офицер.
      Берлин в пламени. Тяжелый дым закрывает его. Ночью наши солдаты бомбили военные заводы. Вспыхнули пожары. Десятки очагов. Вспомнился июль сорок первого года, когда фашисты бомбили театры и больницы Москвы, - вот она, расплата!
      На одном из берлинских домов масляной краской написан фашистский лозунг: "1918 год не повторится". Надпись зачеркнута и мелом сверху начертано: "Я в Берлине. Сидоров".
      Бои на улицах идут яростные, упорные. Каждый дом защищен. Каждый дом, окно, чердак стреляют. Огрызаются пушки. Летают фашистские самолеты. Гитлеровский пилот может теперь смотреть на Берлин только сверху. Сквозь пелену рыжего дыма.
      В город входят все новые и новые советские полки. С каждым часом число отвоеванных домов и кварталов множится. Войска генерал-полковника Кузнецова дерутся уверенно, смело. Они первыми вошли в кварталы Берлина. И это окрыляет их. Бой с противником, соревнование с товарищами и - общая победа как конец боя.
      Ночью мы возвратились обратно, в тыл. По всем дорогам - магистральным, шоссейным, проселочным - шли к Берлину колонны людей, машин, танков. На кузовах, на лафетах, на башнях написано: "Даешь Берлин!"
      Главное шоссе, ведущее к сердцу Германии, забито войсками. В четыре ряда идут тягачи, танки и автомашины, амфибии. Все спешат. Боятся опоздать. Стараются обогнать друг друга и поэтому гудят, кричат, размахивают руками. Над дорогами стоит веселый звонкий шум. Испуганные птицы перелетают с одной сосны на другую. Автомобильные сирены потонули в сплошном гуле и потеряли свой авторитет. Регулировщики охрипли. Но впереди видны дымы горящего Берлина, и это оказывается лучшим указателем.
      Вне дорог, просто по целине шли обозы дивизии - тачанки, двуколки, кухни, повозки с сеном. Они тоже спешат, они видят дымы Берлина. Ездовые хлещут по крупам, на передке повозки написано: "Даешь Берлин!"
      Этот лозунг - самый сильный, действенный в дни боев за Берлин, - можно встретить на танке и на шлагбауме, на орудии, в столовой, в штабе и просто на лесной дороге. Он у всех на устах. Мы долго смотрели на эту незабываемую картину. Под полным диском луны она казалась сказочной. Вот они, наши войска! Вот она, наша армия - крепкая, здоровая, могучая, победоносная!
      1945 г., апрель