У командира пулеметного взвода не выдержали нервы.
      - Огонь! - вскрикнул он.
      Пулеметчики Федор Мануйлов и Коноплев умоляюще посмотрели на него.
      - Огонь! - вскрикнул он.
      И, устыдившись своей слабости, пробормотал:
      - Огонь отставить!
      На командном пункте командира роты запел зуммер.
      - Деркач! Что там у тебя? - спрашивал подполковник Брайлян.
      - Ничего, - улыбнулся Деркач. - Сейчас будем рыбу глушить.
      - Да ты не чуди, не чуди! Говори толком.
      - Сейчас буду инспекторскую поверку по стрельбе сдавать.
      - А кто принимает? - засмеялся командир полка.
      - Майор Дураев. Он тут.
      - А! Ну, давай, давай...
      Деркач положил трубку. Немцы были в полуторастах метрах. Пора! Деркач выпрямился. Теперь ни смешинки не было в его глазах. Сталь.
      - Огонь! - подал он сигнал.
      И немедленно дружно, из всех точек, из всех видов оружия обрушился на врага ураганный, беспощадный, все сжигающий огонь. Словно не пулеметные ленты, не обоймы разряжали бойцы в противника, а злость свою, долго сдерживаемую, накаленную, страшную.
      Этот ливень огня смял, скосил передние ряды наступающих. Он упал потом на головы тех, кто был сзади. Он настигал бегущих. Он все превратил в кровавую кашу. И тогда взвод младшего лейтенанта Сороки - самый отчаянный взвод во всей части - ринулся в штыки. Он обрушился на колонну немцев, спешивших на помощь своему рассыпавшемуся воинству. Немцев было двести, во взводе Сороки только десятка три человек. И все-таки Сорока атаковал гитлеровцев и рассеял их. Было смешно видеть, как они удирают: кто ползком, кто на карачках, бросая оружие, снаряжение, каски. Бойцы хохотали так, что могучий хохот их был слышен над всем полем боя.
      Никто не считал потерь врага. На ячменном поле лежали горы трупов.
      Лейтенант Деркач сосчитал свои потери: убитых нет, раненых семь человек.
      Он улыбнулся.
      - Ну что ж! - сказал он своим героям. - Давай закуривай!..
      1941 г., июль
      СЧИТАЙТЕ МЕНЯ КОММУНИСТОМ
      Мирной и тихой жизнью жил Максим Афанасьев в родном селе. Работал на тракторе. Ухаживал за девушкой. Откладывал деньги на новый костюм. Потом женился. Было маленькое тихое счастье. Маленькие приятные заботы. О тракторе, о трудоднях, о доме, о новых обоях и пластинках к патефону.
      И за всем этим обыкновенным, будничным, мелькающим, как спицы в колесе, все некогда было подумать о большом и главном: о своем месте на земле, о своем месте в борьбе. Так и жил Афанасьев тихой жизнью. Хороший тракторист. Хороший муж. Аккуратный и непьющий человек.
      И вот пришла война. Немец напал на нашу Родину. Куда-то вдаль отодвинулись маленькие семейные заботы. Над большой семьей - над Родиной нависла беда. Мир пылает. Решается судьба миллионов Афанасьевых. Быть или не быть власти Советов. Быть или не быть нашему счастью.
      И когда в первых боях тяжело ранили Максима Афанасьева и товарищи бережно несли его на руках в медпункт, не о молодой жизни жалел Афанасьев, не о доме, не о милой Марусе.
      - Эх, - горько шептал он товарищам. - Эх, так и не успел стать я коммунистом.
      Мы нашли Афанасьева на медпункте. Увидев нас, он попросил подойти ближе.
      - Товарищи, - прохрипел он, - у людей спросите: я честно выполнял свой долг. Все скажут. Если придется умереть, убедительно вас прошу - считайте меня коммунистом.
      Считайте меня коммунистом. Живого или мертвого. Тысячи просьб об этом. Это самое замечательное, самое великолепное, что есть в нашей великой и святой борьбе.
      Никогда не приходилось так много работать секретарю партийной комиссии, батальонному комиссару товарищу Устименко, как в эти дни.
      - Народ требует принимать в партию до боя, в бою. Люди хотят идти в бой коммунистами.
      И Устименко и его комиссия работают прямо в бою. За дни войны разобрано куда больше заявлений о приеме в партию, чем за шесть предвоенных месяцев.
      Каждый день рано утром отправляется партийная комиссия на передовые. Чаще всего пешком. Иногда ползком. Под артиллерийским и минометным огнем.
      Где-нибудь в рощице, подле огневой позиции, у стога сена или прямо в поле, или за линией окопов открывает свое заседание партийная комиссия. Тут все под рукой - фотограф Люблинский, молодой человек, вздрагивающий при свисте снарядов. Он фотографирует принятого в партию. Нужно срочно изготовить карточку.
      Часто бывает, что Люблинский только что установит свой аппарат на треноге, скомандует "спокойно", а вражеский снаряд шлепнется неподалеку и "сорвет съемку", засыплет землей фотографа и его объект. Тогда партийная комиссия быстро меняет свою "огневую позицию". Сейчас Люблинскому стало легче работать. К снарядам он привык, и вместо старого аппарата на треноге у него "ФЭД".
      Принимаемые в партию приходят на заседание комиссии прямо с передовой. На их лицах дым боя. Они садятся на траву. Волнуются. Один нервно покусывает травинку, другой ждет в стороне, курит. Свершается великий момент в их жизни. Они становятся коммунистами. Отсюда они уйдут обратно в бой. Но уйдут людьми иного качества - большевиками.
      И хотя вокруг гремит музыка боя, заседание партийной комиссии проходит строго и сурово, как принято. Коротко излагается биография вступающего, взвешивается, прощупывается его жизнь. Достоин ли он высокого звания большевика? Придирчиво и внимательно смотрят на него члены партийной комиссии.
      И главный, решающий вопрос задают каждому:
      - Как дерешься? Как защищаешь Родину?
      Семь километров нес на плечах Василий Копачевский своего командира, своего парторга Гурковского. Вокруг были немцы. Немцы наседали. Но не бросил Копачевский раненого парторга, положил к себе на левое плечо и нес. А к правому плечу Копачевский то и дело прикладывал винтовку и отстреливался. Так и нес его семь километров до ближайшего села. Но и в селе уже были немцы. Как нашел здесь повозку Копачевский? Как ушел от немцев и увез Гурковского? Чудом. Но вот они оба здесь, среди своих, и боец и парторг. Только сейчас заметил Копачевский, что и сам он легко ранен.
      Вот и принимают в партию Василия Копачевского, разведчика с бронемашины.
      - Как дерешься? Как защищаешь Родину? - спрашивают и его.
      Он смущается. Ему кажется - еще ничего геройского не сделал он.
      - Буду драться лучше.
      - Кто рекомендует?
      Парторг Гурковский, которого семь километров сквозь вражье кольцо нес Копачевский, может дать ему лучшую рекомендацию: она скреплена кровью.
      Вот стоит перед партийной комиссией сапер Павел Вербич. Двадцать лет ему от роду. Украинец. Молодой боец.
      Но уже успел отличиться в боях сапер Вербич.
      Он минировал участок под огнем противника. С редким хладнокровием делал он свое дело. Враг бил по нему, по его смертоносным минам - он продолжал работать. И, только заложив последнюю мину, ушел.
      - Говорят, на ваших минах подорвались четыре немецкие машины и один танк?
      - Не знаю, - смущается Вербич, - люди говорят так, а сам я не видел.
      Сапер редко видит результаты своего героического труда.
      Принимается в партию связист Николай Боев. Только вчера он представлен к награде, сегодня вступает в партию. Боев - морзист. Но эта работа не по нутру ему. Он рвется в огонь, на линию. И часто в горячем бою добровольно идет с катушкой наводить линию. Он знает - только геройский, только смелый боец может стать коммунистом. Он честно заработал право на высокое звание.
      И Копачевский, и Вербич, и Боев приняты в ряды ВКП (б). Они поднимаются с травы радостные, возбужденные.
      - Ну, - обращается к каждому из них Устименко, - оправдаете доверие партии?
      - Оправдаем.
      - Жизнь за Родину не пожалеете?
      - Нет, не пожалеем.
      И это звучит, как клятва. Они уходят отсюда в бой. Нет, не пожалеют они жизни за Родину.
      Двадцать девятого августа был принят в ряды партии комсомолец Русинов. Четвертого сентября он пал смертью героя. Такой смертью, о которой песни петь будут.
      - Комсомольцы, ко мне, - кричал он.
      И с двадцатью комсомольцами бросился в лихую и последнюю атаку. Это было в бою под Каховкой. К старой песне о Каховке поэты прибавят новые строки о коммунисте Русинове, павшем в бою.
      В грозные военные дни огромной волной идут в партию бойцы и командиры. Еще крепче связывают они свою судьбу с большевистской партией. Они знают: быть коммунистом сейчас - трудное, ответственное дело. Они рады этой ответственности. Они знают: быть коммунистом сейчас - значит драться впереди всех, смелее всех, бесстрашнее всех. Они готовы к этому. Они не боятся смерти и презирают ее. Они верят в победу и готовы за нее отдать жизнь.
      Такой народ невозможно победить. Такую партию победить нельзя.
      1941 г., сентябрь
      ШАХТЕРЫ
      В ясную погоду навалоотбойщик Федорук видит родную шахту из своего блиндажа. Шахта мертва, там враги. Не кучерявится дымок над силовой. Замерзли, покрылись синим снегом вагонетки на терриконе, набок покосился копер. Федорук узнает знакомые контуры эстакад, рудничного двора, поселка. К ним кровью и мясом приросли воспоминания, не отдерешь. И острая нетерпеливая тоска охватывает его. Тогда он находит командира и начинает бередить ему душу: "Скоро ли, товарищ командир, скоро ли?" И командир, сам шахтер, отвечает:
      - Скоро, Федорук, погоди.
      В боях за родной Донбасс сложилась, закалилась и выросла шахтерская дивизия Героя Советского Союза полковника Провалова. Она родилась на шахтах. Забойщики приходили вместе с бурильщиками, мастера с учениками. Приходили целые отряды, полуополченские, полупартизанские. Вливались в регулярное шахтерское воинство. Приходили шахтерские семьи, и седоусый глава семьи торжественно объявлял:
      - Одно у моей фамилии мнение: стоять за Донбасс до последнего.
      Забойщики становились бойцами, бурильщики - пулеметчиками, проходчики разведчиками. О боях за Донбасс когда-нибудь сложат песни. Шахты назовут именами героев. О капитане Кипиани, о боевом комиссаре Романове, о младшем политруке Мельникове, о лейтенанте Урбанском, о пулеметчике Калайде, о разведчике Комарове будут петь девчата на откатке, как поют о Пархоменко.
      Недешево достались врагу мертвые донецкие шахты. Дорога в Донбасс стала дорогой трупов. Под Елизаветовской горняки капитана Кипиани уничтожили четыре сотни неприятельских кавалеристов. Шахтеры рубили их зло и методически, как рубают уголь. Шесть тысяч фашистов легло от шахтерских пуль на подступах к Сталино, полторы тысячи - под Чистяковом, две тысячи - под Красным Лучом. У каждого шахтера-бойца был свой кровавый счет с врагом: одни расплачивались за шахту, другие - за семью... И хоть на каждого бойца уже приходилось по десятку битых гитлеровцев, никто еще не считал свой счет оплаченным.
      Мутный прибой неприятельского наступления докатился до шахтерского городка Красный Луч и здесь разбился о гранитные скалы шахтерской обороны. Два месяца шла драка на Миусе. Лед стал кровавым на этой реке. Город Красный Луч выстоял! Красным лучом вонзался он в темное царство оккупантов, и на свет его стекались вырвавшиеся из фашистского ада шахтерские семьи, приходили растерзанные, окровавленные, измученные и рассказывали о зверствах, расстрелах, грабежах. И сердце закипало у бойцов, и кулаки чесались в предчувствии великой драки, и снова и снова вырывалось нетерпеливое: скоро ли? скоро ли?
      Но тяжкие дни обороны не прошли для шахтеров даром. Шахтеры стали воинами. Теперь забойщики владели пулеметом, как некогда отбойным молотком, теперь умело вели боевую разведку проходчики, как раньше разведку недр. Шахтерская удаль вышла на простор, шахтерская злость нашла цель, шахтерское презрение к смерти рождало героев.
      Я встретил здесь старшину разведроты Владимира Хацко. В эти дни его как раз наградили орденом Красного Знамени. Маленький, коренастый, приземистый, облаченный в неповторимую кожаную куртку, он был весь увешан оружием. За плечами автомат, на боку пистолет, на другом - шашка, за поясом кинжал, на ремне граната. Он называл себя "сыном Донбасса" - и так его стали звать все. Его дерзости нет предела так же, как его ярости. Лихие налеты - его профессия, отчаянный риск - его стихия.
      Вот и сейчас он с пятью "пробивными ребятами" ворвался во вражеские окопы и напоролся на жестокий огонь. Он немедленно ответил огнем из автомата, но автомат скоро "заело", и на Хацко набросился огромного роста гитлеровец. Завязалась рукопашная схватка. Скверная это была схватка, раз маленький Хацко едва достигал до груди рыжего гитлеровца. Но враг остался на земле с собственным штыком в животе, а Хацко вернулся и приволок прямо в кабинет полковника вражеский миномет, потому что "сыну Донбасса" без трофеев приходить неловко.
      Так дерутся шахтеры.
      Мы встретили здесь старшего сержанта Якова Приходько, командира роты автоматчиков. Его голова была в кровавой повязке. Рассказывал он неохотно, но вся дивизия знала уже историю домика в Грибовке. В этом каменном мешке одиннадцать часов подряд держался Приходько с двумя бойцами. Враг не мог его взять.
      Оккупанты окружили дом и изрешетили все стены пулями. Но по-прежнему из слухового окошка убийственно пощелкивал автомат Приходько и косил врагов. Они стали забрасывать дом гранатами, бросали их в окна, на крышу через трубу. Приходько ловил гранаты на лету и вышвыривал их обратно. Уже полдома обрушилось под минами и гранатами, уже были ранены и бойцы, и Приходько, но шахтеры не думали сдаваться. Тогда гитлеровцы подожгли дом. Смрадный дым пополз по стенам, запахло газовой шахтой, старым знакомым запахом смерти. Но шахтеры и из обвала, и из газа, и из огня привыкли выходить живыми. Приходько вытащил раненых бойцов в укромное место, где не жарко, и затих. Враги решили, что он сгорел, а он дождался темноты и ушел к своим и раненых бойцов вывел.
      Так обороняются шахтеры.
      Мы встретили здесь пулеметчика Анатолия Калайду и поздравили его с Красной Звездой на груди. У шахты № 4 было дело. Гитлеровцы пошли в атаку и напоролись на пулемет Калайды. Он был один у пулемета на фланге роты. Огонь его "максима" остановил оккупантов. Но это показалось Калайде неинтересным. Ему нужно было, чтобы враги бежали и падали, скошенные пулями. Он пополз вперед, волоча за собой друга - "максимку". С нового, уже более близкого рубежа он снова открыл огонь. Гитлеровцы не могли теперь лежать - побежали. А он один неотвратимо двигался за ними и поливал их и поливал...
      Так наступают шахтеры.
      Разведчики рассказали мне об откатчице Нине Гнилицкой. Кто знает, как она появилась среди бойцов! Но уходить она не хотела. Ее вежливо выпроваживали, она невежливо огрызалась, требовала, чтобы взяли ее в бойцы.
      - Я вас в разведку водить буду, - умоляла она. - Я тут все места знаю.
      Отделаться от нее было невозможно, и она стала "водить бойцов в разведку". Эта девушка с откатки не знала, что такое страх. Под пулеметным огнем она кричала мужчинам:
      - За мной! Лежать дома будете. Вот глядите, мужчины, - и она первая бросалась в огонь.
      - В силу необходимости, бывало, за ней идешь, раз впереди баба! усмехаясь, рассказывали мне разведчики.
      А умерла она просто. Враги окружили разведчиков во время их дерзкого налета на село. Не желая сдаваться, откатчица Нина Гнилицкая застрелилась.
      Так умирают шахтеры.
      Здесь с земляками-шахтерами встречал я солнце нового года, здесь провел январские дни. Мы бродили по высотам над Миусом, и никогда еще не казался мне таким прекрасным Донбасс, как в эту фронтовую ночь. И боец Филюшкин, в прошлом горный мастер, говорил мне, что отвоевывать Донбасс надо немедленно, пока в затопленные шахты не ринулась весенняя вода, и что только б поскорее разбить врага, а пустить шахты - дело нехитрое, и рисовал мне чертежи на снегу.
      - А пускать шахты без нас будут, - улыбаясь, прибавил он. - Мы за Днепр, за Буг, словом дальше пойдем. Мы теперь не шахтеры, а воины.
      А потом я был у разведчиков. И здесь тоже владели людьми великое нетерпение и жажда большой драки, и знаменитый командир полковой разведки забойщик Семен Комаров убежденно говорил Федоруку:
      - Теперь, Федорук, скоро. Теперь скоро.
      1942 г., январь
      ГОРЫ И ЛЮДИ
      1
      Дождь над Черным морем. Дождь над горами. Дождь над дорогой. Крупный, тяжелый.
      Отчего же кажется эта мокрая дорога веселой, Черное море синим, хмурые горы улыбчатыми?
      Я помню эту дорогу в августе. Тогда долго не было дождей, и шоссе пылало сухим зноем. Пыль, зеленая сухая пыль легла на измученных лицах, мертвых листьях, на недвижимых кипарисах. Так бывает только на дорогах отступления, когда в сплошном потоке движутся машины, кони, повозки, люди, стада.
      Нет ничего страшнее дорог отступления! Вокруг нас развертывалась роскошно щедрая природа, море было ослепительной бирюзы, горы пылали под розовым солнцем, и белый камень санаторных дач беспечно тонул в зелени виноградников, но чем роскошнее была природа, тем больнее было на нее глядеть. Было страшно думать, что и сюда пришла война. Было страшно видеть воронки бомб и на этих курортах. И людям со слабой душой уже казалось, что пришла пора прощаться с любимым Черным морем. Что эти сады цветут не для нас. Что эти мандарины зреют для врага. Что эти приморские санатории-дворцы достанутся врагу, а в этих парках врагу, а не нам гулять...
      Но не для них созрели мандарины! Вот у самой дороги ими торгует автолавка военторга, по четыре рубля кило. В этих санаториях нетерпеливо залечивают свои раны наши воины.
      Язык фронтовой дороги красноречив. Спросите дорогу, она без слов расскажет вам о том, что творится там, на переднем крае. Веселая тревога, ярость, кипение на дорогах наступления. Спокойная, уверенная сила на дорогах обороны. Здесь все обжито, все приведено в норму. Здесь машины идут законной скоростью. Здесь дорожные знаки и сигналы - на каждом шагу. Здесь целая литература вывесок, лозунгов и указателей. Здесь позаботились о том, чтобы вы легко нашли питьевую воду и воду для заправки машин, и баню для проходящих войсковых частей, и дорогу в нужное вам ущелье.
      Здесь на каждом крутом повороте стоят торжественные регулировщики. Среди них много девушек. Строго козыряют они вам, когда вы проезжаете мимо, строго указывают флажком дорогу.
      И только морякам удается вызвать у них улыбку. Ничего не поделаешь с военными моряками! На уставное приветствие хорошенькой регулировщицы они отвечают совсем не по-уставному: прикладывают руку не к козырьку, а к губам. И посылают воздушные поцелуи. Девушка невольно краснеет. А моряки хохочут. Падает дождь, крупный веселый дождь стучит о дорогу, бьет в седла, в стекла машин, в лафеты тяжелых пушек. Машины проносятся мимо, мимо, уже скрылись за поворотом веселые моряки и унесли с собой на передний край веселую память о матросской шутке. Когда-нибудь перед жестоким боем вспомнится им и эта девушка, и эта дорога, улыбнутся они, и улыбка эта согреет их.
      2
      Города, как люди, имеют свой характер. Есть люди-богатыри, самой природой высеченные для дел геройских, и есть люди тихие, мирные, глубоко штатские, от которых никакого геройства не ждешь. Ленинград, Сталинград, Севастополь - города-богатыри, сама история, революция, войны создали их такими.
      Но маленький, полукурортный, глубоко штатский Туапсе... В его неожиданном мужестве есть что-то трогательно величественное. Война потребовала, и Туапсе стал городом-воином, как десятки советских городов.
      Враги рвались к морю, к Туапсе. Гитлер даже назначал сроки захвата города, но все сроки прошли, а город обороняется.
      Путь к Туапсе заслоняют горы, а горы обороняют люди. Воины. Они-то и сорвали все сроки "фюрера". Похоронили его черноморские мечты, а с ними заодно - и тысячи его солдат и офицеров.
      Что остановило оккупантов под Туапсе? Горы? Но в Греции были горы повыше. Под Моздоком вообще не было гор.
      Чудесного сплава воины дерутся сейчас здесь. Они принесли с собой в горы стойкое мужество Севастополя, и горечь Керчи, и тяжкий опыт Ростова. Шахтеры, моряки, автоматчики, артиллеристы, пехотинцы, летчики - вот кто бьет сейчас немцев на подступах к Туапсе. Идет жестокая, беспощадная, трудная битва. Битва в горах. Битва в ущельях. Это война мелких подразделений, это поединок одиночных бойцов. Это схватка в угрюмых щелях, на нехоженых тропах, ночные стычки в дремучих лесах. Это бои за высоты, за скаты и гребни, за каждый камень на перевале, за каждую проезжую тропу.
      И эта трудная, ни на что не похожая, особенная война требует от воинов большой души, высокой стойкости и нечеловеческой выносливости. Тут нужен воин смелый и находчивый, инициативный, которому и в одиночку не страшно драться. Тут нужен человек, пламенно верящий в нашу победу, в свое оружие и в своего товарища по окопу.
      На подступах к Туапсе, как в кровавой мельнице, неотвратимо и мерно перемалывается фашистское мясо. Гитлеровцам надо вылезть с гор к морю, наши бойцы все делают для того, чтобы они не выползли никуда: в горах хорошо хоронить покойников.
      Оккупанты сами признаются в своих огромных потерях. Некий обер-лейтенант, командир батальона, забыв о субординации, с раздражением отвечает своему командованию, что он не может выполнить приказа о наступлении, что ему уже больше нечем наступать: потери неисчислимы.
      - Не могу же я, - восклицает он, - с девятнадцатью автоматчиками завоевать Кавказ и Черное море!
      Ни с девятнадцатью автоматчиками, обер-лейтенант, ни с девятнадцатью корпусами вам не завоевать советского Кавказа, советского моря.
      3
      Если хочешь рассказать о людях, дерущихся здесь, в горах, надо говорить о части, которой командует товарищ Аршинцев. Надо рассказать о ее Знамени: на нем четыре ордена и слава Чонгара. О верности боевым традициям надо говорить, о дружбе, рожденной в огне. Надо вспомнить Скулень, Флорешти, Дубосары. И Прут, побуревший от вражеской крови. И Николаев в огне. И лед на донских переправах зимой сорок первого года, когда к славе Чонгара прибавилась слава Ростова.
      Надо вспомнить горькое знойное лето сорок второго года. Ростов, Краснодар, Майкоп, черные дни. Но можно и в черные дни быть героями. В черные дни героями куда труднее быть. В эти дни часть не опозорила своего Знамени, об этом могут рассказать тысячи крестов на вражеских могилах в донецких и кубанских степях. Когда бойцы под командованием Аршинцева дрались в смертном кольце, - дрогнувших среди них не было, а когда по приказу командования отходили, - люди плакали и слез не скрывали. И полковник Аршинцев, бледный от горя и злости, собирал вокруг себя все, что бежало из соседних частей, бросал в бой вместе со своими орлами.
      В эти памятные дни встретился Аршинцев со Штахановским, и об этой встрече можно было бы много рассказать. Штахановский был комиссаром ростовского полка народного ополчения. Пожилой тучный мужчина, старый чекист, он был до войны начальником отдела кадров железной дороги. Не драться он не мог и пошел в народное ополчение. Ростовский полк - о нем когда-нибудь сложат песни - этот полк брал Ростов зимой сорок первого года, этот полк умирал на баррикадах Ростова летом сорок второго года. Штахановский ушел из Ростова последним. Теперь он заместитель Аршинцева по политической части, и об их дружбе можно говорить долго.
      Но надо рассказать о Лысой горе и о Волчьих воротах. Это уже совсем недавно было здесь, в горах. Восемь тысяч снарядов выпустили неприятели по этой горе, шестьсот самолето-вылетов в день сделали. А гарнизон высоты восемьдесят четыре человека - стоял, как умеют только советские воины стоять: насмерть.
      И чтобы эту стойкость понять и объяснить, надо много рассказывать о любви воинов к своей части. О большой гордости людей за свою часть. О счастье служить под старым, пропахшим порохом знаменем. Надо рассказать о том, как тоскуют раненые в лазаретах по родному батальону, словно по родному дому, какие письма пишут, как из госпиталей тайком удирают домой, в роту. Надо рассказать о командире Малолеткове, ветеране дивизии, и о том, как он говорит про себя: "Меня отсюда можно только вынести или вывезти, сам не уйду!" и как он, раздувая пушистые усы, с притворной строгостью допрашивает в землянке свою дочку радистку о ее работе и говорит ей, грозя пальцем: "Дочка, не опозорь, смотри, нашу фамилию и нашу часть".
      И про землянки надо рассказать, про эти пещеры в горах, где печи сложены из камней, как очаги, и дым их - горько-сладкий и теплый, словно дым родных очагов, и греет и бередит душу. И про ущелье, где бьются быстрые реки, и про высоты, где несут свою гордую службу одинокие гарнизоны, и про весь этот фронтовой быт, трудный и тяжкий, в крови и грязи, где свинец падает на людей, как дождь, а дождь зол и хлесток, как свинец.
      Тогда надо и о дороге через хребет сказать. Еще два месяца назад дороги не было. Была тропа и непуганый лес вокруг. Но люди прорубили дорогу, и по ней протянулись на передний край вьюки с фуражом, продовольствием, боеприпасами.
      Знаете ли вы, что такое накормить часть? Что такое накормить голодные пушки и пулеметы? Что такое обеспечить бой? День и ночь идут через перевал караваны. Машины пройти не могут. Кони идут пугливо, фыркая, боясь оступиться. Ишаки карабкаются прямо по скатам. Протяжно мычат волы, впряженные в арбы. Вьючные лошади идут медленно и трудно. Хвост передней привязан к уздечке лошади, шагающей вслед, - так и идут караваны длинным цугом. И рядом с ними бредут через горы забрызганные грязью, усталые, мокрые вьюковожатые, люди, о которых мало говорят и мало пишут.
      О многом бы надо рассказать - о каждом из этих горных воинов от Героя Советского Союза Есауленко до последнего хлебопека.
      Но здесь будет рассказ о гарнизоне Безымянной высоты и о бое, случившемся на днях и не попавшем ни в сводки Информбюро, ни в историю части.
      В этот день в части был праздник. Праздники редко бывают на переднем крае, и проходят они, как будни, - в огне. Но это был совсем особый, свой праздник, - двадцать четвертая годовщина части. После краткого митинга замполитрук Еронин сказал старшему сержанту Ломадзе:
      - Ну что ж, Ломадзе. Завтра будем оформлять тебя в партию.
      Это утро выдалось хмурым и дождливым. На переднем крае было тихо, только с шумом билась река в ущелье да кричали мокрые птицы в лесу. На Безымянной высоте ждали завтрака. Его везли из ротной кухни с переднего края - передний край нашей обороны был далеко позади. Безымянная высота одиноко, как часовой, вдавалась в "ничью землю", гарнизон Безымянной высоты был боевым охранением.
      Завтрака ждали с молчанием, нетерпением, как всегда ждут горячей пищи в окопах. Вдруг где-то совсем рядом загремело "ура".
      - Митингуют наши, что ли? - удивился Еронин. Но что-то подозрительное было в этом русском "ура". Словно было оно... нерусским. Словно не было в нем русского духа, русского веселья, русской ярости. Иностранным было это "ура", и Еронин закричал на всякий случай:
      - Приготовить пулемет!
      Но из соседнего дзота уже загремели выстрелы, и тогда вместо "ура" по-русски раздались стоны и проклятья по-немецки. Гитлеровцам не удалось обмануть гарнизон, и они пошли в открытую атаку.
      Тридцать шесть бойцов было на Безымянной высоте. Триста оккупантов шли на них в атаку со всех сторон. Начальник гарнизона лейтенант Синельников знал, что в таких случаях, по уставу, боевое охранение может с боем отходить, задерживая и расстраивая огнем боевые порядки противника, давая нашей обороне время для подготовки к встрече с врагом.
      Но сегодня был совсем особый день. Ровно двадцать четыре года назад где-то в далекой Сибири, в боях с Колчаком, родилась часть, в рядах которой ныне выпало счастье служить и драться молодому человеку, молодому командиру Синельникову. Это был большой день, и, вероятно, все на Безымянной высоте чувствовали это. Расчет бронебойщиков, на который враги обрушили свой первый удар, предпочел смерть отступлению. В гранатном бою погиб весь расчет, и только раненый парторг Палишко, собрав силы, отполз к соседнему дзоту. Отполз не затем, чтобы там отлежаться или умереть, а затем, чтобы снова драться, драться, драться.
      Не бинт, не воду, не покой потребовал он, когда вполз в дзот, винтовку.
      - Винтовку! - яростно крикнул он. И ему дали винтовку.
      Теперь немцы атаковали станковый пулемет Ломадзе. Телефонная связь уже была порвана. "Поддержите минометами..." - только и успел сказать младшему лейтенанту Рыбакову. Ответ услышали уже не по проводу: мины, полетевшие в немцев, сказали, что Рыбаков все понял.
      Две атаки неприятеля в лоб и две с тыла были успешно отражены. Ненадолго стало тихо, только раненые фашисты вопили на весь лес. Ломадзе успел зарядить пулемет новой лентой. Но дострелять эту ленту пришлось уже Кошубяку: Ломадзе был ранен. Кровь хлестала из его рук, и он чуть не плакал, что больше драться не может, жажда боя еще кипела в нем, и только приказ Еронина заставил его уйти в тыл. Кошубяк дострелял ленту Ломадзе, вставил новую и вдруг тяжело осел. Еронин стал достреливать ленту Кошубяка. Теперь у пулемета осталось всего двое - Еронин и Гридчик. Враги падали под яростным огнем пулемета, из леса ползли новые цепи. Пуля пробила кожух пулемета, потекла вода. Еронин открыл крышку короба и продолжал стрелять. Горячее железо жгло руки. Новая бронебойная пуля пробила короб.
      - Гранаты, Гридчик! - крикнул Еронин, и закипел гранатный бой.
      Двое воинов дрались в ходах сообщения и траншеях против десятков гитлеровцев и, только когда гранаты кончились, стали отходить к командному пункту Синельникова.
      Но и сюда уже ворвались враги. Синельников встал, замахнулся гранатой, но бросить не успел - автоматная очередь прошила грудь. Медленно выпала из рук Синельникова граната и взорвалась - словно то был салют над могилой героя.
      Теперь бой шел у самого гребня высотки. Там дрались минометчики Рыбакова, прикрывая отход раненых в тыл. Раненые шли по глухой тропинке. На плащ-палатке несли лейтенанта Субботина, он тихо стонал. Тяжело раненные опирались на более крепких. Все шли молча, как люди, сознающие, что свой долг они выполнили до конца. Они могли теперь смело смотреть в глаза людям переднего края.
      А на высоте еще гремели выстрелы, еще кипел бой. Это в полном окружении дрался дзот, в котором находился раненый парторг Палишко.