Норт по телефону сообщил мне следующее:
      - Ваше заявление об отказе от сотрудничества принято на ваших условиях, то есть вы продолжаете работу до отъезда известного вам лица, а тем временем встречаетесь с моим другом (Ричардсом) для обсуждения сложившейся ситуации.
      Норт хотел сказать, что мне следует действовать обычным порядком, и если в беседе с Ричардсом разногласия удастся уладить, тогда мое заявлении будет считаться утратившим силу. Моя игра оказалась успешной, и я вздохнул с облегчением. Я позвонил Малленсу, попросил его забыть о нашем с ним разговоре и сразу же снова переключил все свое внимание на Петрова.
      Петров все ещё маялся со своим глазом, и когда он прибыл в Сидней 19 мая, я восстановил наши отношения с ним на том же уровне, на котором они были прерваны, с ощущением, что за время перерыва ничего не изменилось.
      Мы отправились на прием к доктору Бекету, который, осмотрев Петрова, заявил, что у него воспаление сетчатки и зрительного нерва. Бекет порекомендовал Петрову лечь в больницу и сказал, что до выздоровления следует отказаться от мысли о возвращении в Советский Союз. Он вручил Петрову письмо к доктору Лоджу из Канберры с просьбой устроить его в больницу.
      Я внимательно наблюдал за поведением Петрова во время его медицинской консультации и слышал все его ответы на вопросы доктора Бекета. Любая подробность могла объяснить мне мотивы его поведения.
      У меня сложилось впечатление, что в голосе Петрова явно слышались нотки удовлетворения при словах Бекета о том, что в настоящее время ему следует выбросить из головы мысль о поездке домой.
      - Значит вы считаете, что мне сейчас не следует ехать, не так ли? спросил он. Складывалось впечатление, что он хотел вновь услышать четко сформулированное мнение врача, чтобы ощутить чувство уверенности.
      Чем больше я анализировал настроение Петрова и его поведение, тем более приходил к убеждению, что он намеренно использует свои жалобы на недомогание для того, чтобы избежать возвращения в Советский Союз. Согласно моей оценке ситуации у Петрова на руках была история его болезни и он, зная, что в результате её на сетчатке остаются постоянные шрамы, теперь сознательно использовал это в своих целях.
      Эти выводы в значительной мере определили характер моих дальнейших действий. Оценив все за и против, я поговорил с Нортом и высказал ему мое мнение, что в такой обстановке имеется пятидесятипроцентная вероятность перехода Петрова на Запад, при условии оказании на него соответствующего влияния и предоставления ему достаточных гарантий. Я также сказал, что Службе безопасности следует определиться, целесообразно ли вести дело к такому исходу.
      - Такие дела не решаются экспромтом, - предупредил я его. - Необходимо принять во внимание ряд весьма важных факторов. Не исключено, например, что в долгосрочной перспективе переход Петрова на Запад может привести к негативным последствиям.
      Я подчеркнул, что сразу же после ухода Петрова выяснится моя истинная роль в этом деле и, в итоге, моя ценность, как агента, упадет до нуля. С другой стороны, если мы позволим Петрову возвратиться в Москву, тогда меня передадут на связь замене Петрова, причем со значительным оперативным заделом, что создаст условия для укрепления доверия ко мне со стороны сотрудников посольства.
      Я обратил внимание на необходимость взвесить негативные последствия перехода на Запад такого человека как Петров. По моему мнению, с чисто разведывательной точки зрения не имело большого значения перейдет он или нет, так как я очень глубоко вовлечен в его оперативную деятельность и осведомлен о ней.
      Я часто думал, что если смотреть на вещи с этой точки зрения, то было бы лучше, чтобы Петров не уходил на Запад. Если он не уйдет, тогда мы сохраним возможность продолжения оперативной игры с противником, и в случае какой-нибудь кризисной ситуации у меня будет возможность парализовать деятельность всей советской шпионской сети в Австралии.
      Впоследствии, уже после перехода Петрова на Запад я обнаружил признаки того, что существовал план на случай кризисной ситуации, влекущей за собой выезд советского посольства из Австралии, который предусматривал передачу мне полномочий главы советской шпионской сети в Австралии. По терминологии советской разведки он называется руководителем нелегальной резидентуры МВД в стране.
      Но политическое планирование не входило в мои обязанности. Моя роль заключалась в том, чтобы сообщать мое мнение в отношении складывающейся ситуации, а директорам Службы безопасности предстояло определять линию дальнейших действий.
      В ходе моего разговора с Нортом я сказал ему, что если осуществлять какой-то зондирующий подход к Петрову, то делать это должно нейтральное лицо. Я выдвинул это предложение исходя из того, что вне зависимости от дальнейшего развития событий, мне не хотелось выявления на этой стадии моей причастности к делу, а Служба безопасности не могла напрямую проявить свою причастность, так как сразу же возникли бы подозрения о наличии каких-то отношений между Службой и мной.
      Я подчеркнул, что подобранное для зондирующего подхода лицо должно быть известно Петрову, иметь, согласно его критериям, хорошее общественное положение и связи в правительственных кругах и, конечно, быть человеком опытным и искусным в проведении беседы оперативного характера.
      Я считал, что зондирующий подход будет иметь значение из-за того влияния, которое он окажет на Петрова. На него произведет впечатление и он будет более расположен выслушать обращение, исходящее от влиятельного и уважаемого человека, а по форме искреннее и реалистичное. Я настоятельно рекомендовал, чтобы проведение беседы планировалось в общественном месте с приятной обстановкой, так как Петров хорошо реагирует на такие условия.
      Я также коснулся условий, которые следовало бы предложить Петрову. Для любого сотрудника советского загранучреждения было два основных фактора, препятствующих принятию решения о переходе на Запад - во-первых, страх перед материальной необеспеченностью и опасения физического насилия со стороны своих бывших товарищей.
      Я настаивал, чтобы основным содержанием зондирующей беседы стало обсуждение условий, гарантированно избавляющих Петрова от этих страхов и опасений. Появление других сдерживающих факторов было очень маловероятно.
      Норт обратил внимание на мои замечания и пообещал передать их по назначению.
      На этом на данный период моя роль в деле заканчивалась. Зная, что Петров находится в Канберре в больнице, я мог снова посвятить часть моего времени различным группам движения сторонников мира, о которых я в последнее время вспоминал не часто.
      Через пять дней Норт встретился со мной. Он сказал, что в Службе хотели бы, чтобы я, как можно скорее, отправился в Канберру и побеседовал с Петровым, который все ещё находился в больнице. Они считали, что Петрова вскоре могут выписать по окончании лечения, и полагали целесообразным провести с ним беседу в спокойной больничной атмосфере.
      Норт вытащил лист с машинописным текстом и зачитал из него ряд вопросов, которые Служба подготовила для того, чтобы я задал их Петрову. Эти вопросы, подготовленные с целью выяснения его физического состояния, будущих намерений и длительности срока, в течение которого он намеревался находиться в Австралии, показались мне неуклюжими и ненужными.
      Во - первых, естественным подход получился бы тогда, когда всю инициативу оставили бы на мое усмотрение в соответствии с ходом развития событий, освободив меня от ограничений слишком подробного инструктажа. Во вторых, вся концепция подхода была слишком наивной, так как основывалась на необоснованном предположении, что Петров будет искренне и правдиво отвечать на любой поставленный ему вопрос.
      Некоторые из вопросов были плохо продуманы, и их включение в список подтверждало мое подозрение о том, что руководство Службы не имело представления о менталитете советского человека русского происхождения. Это объяснялось отсутствием у них знаний о жизни в Советском Союзе. Это естественно, так как у них не было информации из первых рук об условиях жизни там, и очевидно, они не приложили серьезных усилий к тому, чтобы восполнить пробелы путем целенаправленного чтения специально подобранной литературы.
      У меня также сложилось впечатление, что им не удалось усвоить суть моих отчетов в отношении характера Петрова, так как выяснилось, что они не поняли ни его менталитет, ни эмоциональный склад натуры и, таким образом, оказались неспособны оценить, какова будет его наиболее вероятная реакция в той или иной ситуации.
      Например, в подготовленном Службой списке был такой вопрос: Как вы оцениваете курс лечения, который прошли в этой больнице. Как он выглядит в сравнении с лечением в советских больницах ?
      Этот вопрос был явно абсурдным, если не сказать больше. Ни один сотрудник советского загранпредставительства, даже если он находится на грани перехода на Запад, никогда не ответит на него в неблагоприятном для Советского Союза духе. А для меня задать такой вопрос означало бы проявить себя в абсолютно несвойственной мне манере.
      По мере того, как Норт вслух зачитывал вопросы из принесенного им списка, мне становилось все труднее скрывать мое раздражение. Он, по-видимому, почувствовал его, потому что в какой-то момент отошел от предписанной ему официальной роли и произнес: Ну, мистер Бейкер, остальное я не буду дочитывать, так как вы, очевидно, будете исходить из развития ситуации на месте.
      Это был единственный раз, когда Бялогуский вынужден был отреагировать на свой оперативный псевдоним "Бейкер", не отвечая на слова Норта.
      Несмотря на наличие у меня подготовленного списка вопросов, мне предстояла поездка в Канберру далеко не развлекательного характера. Нужно было хорошо подготовиться к ней, чтобы убедительно объяснить Петрову причины моего визита к нему, а также предложить ему основу легенды для объяснения причин моего визита перед сотрудниками советского посольства.
      Я запасся письмом от доктора Бекета с перечнем новых инструкций по курсу лечения болезни Петрова. Конечно они предназначались не для Петрова, так как он сразу же понял бы, что это слишком незначительный повод, чтобы я из-за этого отправился к нему в Канберру. Это предназначалось для объяснения причин моего визита перед его коллегами по посольству. Для самого Петрова у меня было весьма убедительное объяснение моего визита помимо моей личной озабоченности состоянием его здоровья, а именно необходимость принятия немедленного решения в связи с нашим планируемым совместным участием в рискованном вложении денег в кафе Адрия.
      Джордж сказал мне, уж не знаю, искренне или нет, что ему приходится заниматься многими делами одновременно, поэтому он хотел бы, чтобы решение по выдвинутому им предложению было принято быстро, а кроме того в более значительном объеме, чем он предлагал в прошлый раз. Теперь вместо пая в размере две тысячи долларов, он предлагал мне вложить в его дело четыре тысячи долларов.
      Глава Девятнадцатая
      По прибытии в Канберру я выяснил, что Петров уже выписался из больницы. Тем не менее, я встретился с ним в офисе доктора Лоджа, где он лечился амбулаторно. Я вручил ему письмо доктора Бекета, подождал, пока он прошел медицинский осмотр и затем пригласил его на ленч. Подготовленное мною предложение по участию в бизнесе оказалось для него даже более привлекательным, чем я ожидал. Петров очень им заинтересовался.
      - Я приехал, - сообщил я ему, - в связи с тем, что дело с приобретением пая в кафе Адрия достигло решающей стадии. Джорджу нужно быстрое решение по этому вопросу и теперь он хочет, чтобы пай составлял не две, а четыре тысячи долларов. Это означает по две тысячи на каждого из нас. Можете вы быстро найти две тысячи долларов ?
      Петров пришел в весьма возбужденное состояние. - Две тысячи ! Благоприятная возможность, но две тысячи долларов . . . . На целую тысячу долларов больше. В настоящий момент я не вижу, где можно раздобыть больше тысячи долларов.
      Он подумал в течение одной - двух секунд. - Поддерживайте контакт с Джорджем. Это слишком хороший шанс, чтобы его упустить.
      До конца ленча Петров неоднократно возвращался к этой теме и его последние слова перед моим отлетом в Сидней были опять о том же: Было бы хорошо бы, если бы это дело удалось.
      Поскольку отношения у нас с Петровым складывались так благоприятно, в какой-то момент я решил задать ему тот самый глупый вопрос из списка Службы безопасности по поводу сравнения условий лечения в австралийских и советских больницах.
      - Владимир, как вам понравились условия лечения в нашей больнице?
      - Хороши, очень хороши.
      - По вашему мнению советские больницы лучше или хуже?
      Какую-то долю секунды Владимир помедлил. Затем произнес с застывшим лицом и отсутствующим выражением во взгляде: Лучше.
      Я вспоминаю этот эпизод только потому, что видел, что Петров говорил неправду. То, что он говорил неправду в этом конкретном эпизоде, не имело особого значения. Важно было именно это отсутствующее выражение во взгляде, которое его выдало.
      Почти с самых наших первых встреч с Петровым я пытался обнаружить у него какие-то манеры и оттенки поведения, которые бы свидетельствовали о его истинных мыслях и настроении - нечаянный неосознанный жест, движение, порыв, которые иногда так много значат. В течение многих месяцев я не находил в нем ничего такого, что выдавало бы его истинное настроение. Он что-то замышлял, что-то лгал, но выражение его лица обычно оставалось неизменным. Лицо не меняло выражения, и я не замечал в нем каких-либо физических проявлений, которые показывали бы, что он возмущен, удивлен или раздражен. Оно всегда сохраняло бесстрастное выражение .
      Затем постепенно я стал замечать, что, когда он что-то замышляет или лжет, его выдают его глаза - это отсутствующее выражение во взгляде было одним из таких проявлений. Обычно ничто другое не менялось - выдавали его только глаза.
      Я вернулся из Канберры с ответами на все вопросы, которые интересовали Службу безопасности, но это ничего не добавило к тому, что мне было известно уже задолго до этого.
      Прошло около недели прежде, чем мы снова встретились с Петровым. Он приехал в Сидней со вторым секретарем Кислицыным, и оба явились ко мне в офис. Почти сразу же стало ясно, что Кислицын прибыл для того, чтобы перепроверить информацию о состоянии здоровья Петрова. Очевидно, это приобрело для посольства большое значение.
      Ясно стало и то, что Петров в присутствии Кислицына ведет себя неестественно и гнет какую-то свою линию. С трагическим выражением на лице он говорил о неблагоприятном для него стечении обстоятельств ввиду того, что состояние здоровья не позволяет ему сесть на самолет и отправиться домой на Родину. В то же время он на все лады жаловался по поводу того, как тяжело жить с такой болезнью, как у него. Я демонстративно проявлял сочувствие к нему и поддерживал его версию о плохом состоянии здоровья, считая необходимым помочь Петрову в проведении избранной им линии поведения.
      Я заметил, что вначале все это не произвело на Кислицына особого впечатления, однако затем по ходу беседы его отношение стало меняться и под конец он тоже проникся сочувствием к Петрову.
      - Не расстраивайтесь, Владимир Михайлович, - сказал он, - здоровье должно восстановиться. И не беспокойтесь из-за самолета. Когда поправитесь, тогда и улетите. Но, главное - надо поправиться.
      Я понял, что мои подозрения по поводу каких-то сложностей в отношениях Петрова со своим начальством в посольстве и в Москве были не напрасны. Я также понял, что слова Кислицына надо трактовать так, что Петров выиграл первый раунд в борьбе с послом в своем противодействии указанию об отъезде на Родину. С этого момента у Петрова стало происходить постепенное улучшение зрения.
      Примерно в это же время я получил письмо, направленное в мой офис, в котором находился запечатанный конверт с просьбой ко мне передать его в советское посольство. Я без колебаний вскрыл его и обнаружил внутри длинное, написанное мелким почерком письмо, которое подписал Джон Готтштейн с адресом на почтовый ящик 92 в почтовом отделении в городе Мэрриквилл.
      Готтштейн писал, что он по профессии психолог и случайно получил доступ к переписке между некими лицами из Австралии и американским армейским капитаном на Гаваях. По-видимому этот капитан был завсегдатаем публичного дома, который содержала женщина - агент американской секретной службы. Капитан был человеком либеральных политических взглядов и с симпатией относился к социалистическим идеям. Готтштейн писал, что сочетание у этого капитана интереса к сексу с его социалистической ориентацией может представить интерес для советских агентов на Гаваях. Готтштейн заявил в письме, что если бы советское посольство снабдило его порнографическими фотографиями, то он смог бы заинтересовать ими капитана и взять его под свой контроль. Он просил денег для финансирования изложенной им операции и вознаграждения за свои услуги. В качестве демонстрации своих оперативных возможностей он сообщал фамилии пяти известных коммунистов.
      Петрова в городе не было, так что у Службы безопасности было достаточно времени, чтобы сфотографировать письмо и вернуть его мне.
      Когда Петров ознакомился с письмом, он сразу же сказал: Все это ерунда. Это дело рук Службы безопасности. Отошлите письмо обратно к Готтштейну.
      В присутствии Петрова я написал Готтштейну ответ следующего содержания: Получил Ваше письмо с просьбой переправить его в советское посольство. Хочу поставить Вас в известность о том, что не могу его туда передать, так как у меня нет контактов с посольством, хотя по роду моей профессиональной деятельности я посещаю некоторых его сотрудников, которых привлекает мое знание русского языка. Я расцениваю направление Вами в мой адрес подобного письма как весьма безответственную акцию и, в случае её повторения, буду вынужден поставить в известность соответствующие органы.
      Вложив записку с таким текстом вместе с полученным письмом в конверт, я отправил его Готтштейну.
      Однако история на этом не закончилась. Несколько дней спустя я получил другое написанное от руки письмо с тем же обратным адресом и подписанное Джоном Готтштейном. В нем утверждалось, что первое полученное мною письмо судя по всему было поддельным, и высказывались комментарии по поводу того мастерства, с каким был воспроизведен его почерк.
      Через несколько дней после визита ко мне Петрова и Кислицына - это было 17 июля - доктор Бекетт поинтересовался у меня, как чувствует себя Петров. Он сказал, что его случай весьма любопытный, и он хотел бы встретиться с ним в следующий его приезд в Сидней.
      На следующей встрече с Петровым я договорился с ним о визите к Бекету, и когда 23 июля он вновь прибыл в Сидней, я, как обычно, отправился туда вместе с ним. Моя роль заключалась в том, чтобы присутствовать во время медосмотра Петрова. На этот раз Бекет заявил, что в моем присутствии во время осмотра нет особой необходимости и, к моему удивлению, предложил, чтобы я отправился прогуляться или по моим делам. Я вышел из офиса в недоумении: В чем дело? - спрашивал я себя. Бекетт явно хотел избавиться от меня и, по-видимому, ему нужно было поговорить с Петровым один на один. Какое дело мог он обсуждать с Петровым?
      Возвращаясь обратно через сорок пять минут, я все ещё продолжал задавать себе подобные вопросы. Петров уже вышел из врачебного кабинета и выглядел взволнованным. Таким выбитым из колеи я видел его впервые. Едва сев в мою машину, он буквально взорвался. - Это сукин сын. Его следует опасаться. Он связан со Службой безопасности.
      - Почему? Что случилось?
      - Он осмотрел меня как обычно, а затем спросил, как мне нравится Австралия. Я ответил, что это приятная страна, в которой много еды и хороших напитков. Затем он сообщил, что узнал из письма доктора Лоджа, что вскоре я уезжаю в Москву. А потом сказал, что если мне нравится эта страна, так почему бы мне здесь не остаться. Мол, бывший чешский консул остался и правильно сделал.
      - Боже праведный, неужели он сказал все это?
      - Именно это он и сказал. Более того, он заявил, что знает одного человека из Службы безопасности, который мог бы помочь мне, если бы я проявил желание остаться.
      - Черт побери, и что же вы ему ответили?
      - Я ответил ему, что не останусь потому, что не могу сделать этого. Мой долг возвратиться на родину, когда меня вызывают. Он, конечно, странный человек этот Бекет. Было бы неплохо встретиться с ним снова и вытянуть из него побольше информации.
      Грубая работа Службы становилась просто опасной. Это был невероятно глупый риск, ставящий под угрозу все, над чем я работал. Кроме того и я сам подвергался прямой опасности, так как вполне мог стать объектом мести, если бы Петров пришел к выводу - а он легко мог прийти к такому выводу - что я агент Службы безопасности. Он знал, что мы с Бекетом совместно используем одну и ту же приемную для пациентов, и только на одном этом основании мог логично предположить, что у нас с ним близкие отношения. Именно я привел Петрова к Бекету и, следовательно, в глазах Петрова я поручался за его надежность. Петров был бы более чем прав, посчитав именно меня стоящим за действиями Бекета.
      И уже сейчас, после того, как у меня было время спокойно и всесторонне обдумать ситуацию, я, как и тогда уверен, что единственное, что спасло наши отношения было то, что я оказался вместе с Петровым сразу же после его ухода от Бекета. Я смог направить его гнев в узкие рамки его недавнего разговора с Бекетом и таким образом удержать его от более широкого анализа ситуации. Однако, у меня была возможность сделать это только потому, что я пользовался его полным и безграничным доверием.
      Я задавался вопросом, почему Служба безопасности пустилась в такую опасную рискованную игру? Что она надеялась выиграть и каковы были её шансы на успех? Единственный вывод, к которому я пришел, заключался в том, что это была неуклюжая и плохо продуманная попытка реализовать на практике мою мысль о том, что если осуществлять зондирующий подход к Петрову, то делать это следует в солидной, открытой манере и через кого-то из нейтральных лиц, пользующихся доверием Петрова.
      Анализируя эту неудачу, я спрашивал себя, почему Служба безопасности не выбрала кого-нибудь более подходящего для проведения такой работы. Хуже они просто не могли придумать. Они все сделали вопреки моим рекомендациям рекомендациям человека, который близко изучал Петрова и почти не попытались заранее выяснить, располагает ли лицо, которому они решили поручить выполнение этой чрезвычайно деликатной задачи, соответствующими качествами для её выполнения.
      Моя рекомендация состояла в том, что для успеха зондирующего подхода к Петрову, его следовало осуществлять через человека, который в представлении Петрова занимал высокое положение в обществе. Какова бы ни была профессиональная репутация Бекета, он был лишь одним из сотен специалистов на Маккуэри стрит, а для Петрова - всего лишь специалистом по глазным болезням. Уже только по этой причине действия Службы можно охарактеризовать как грубую ошибку.
      Едва ли можно было сказать что-либо положительное и об умении выбранного ею человека вести переговоры. События говорят сами за себя. Ничего хуже того, что сделал доктор Бекет в ходе своего зондажа, нельзя и представить, вне зависимости от того, сам ли он все это придумал, или это идея Службы безопасности. Врач во время профессиональной беседы с пациентом, являющимся высокопоставленным сотрудником советского посольства, вдруг ни с того ни с сего заводит разговор о его переходе на Запад, а тот, конечно, воспринимает подобный разговор как удар грома с ясного неба.
      У Петрова были все основания для того, чтобы прийти в ярость, но ещё больше для испуга из-за того, что почти незнакомый человек принялся говорить с ним о вещах, которые он сам не осмеливался произнести даже в глубине души.
      По-видимому, в Службе безопасности никому и в голову не пришла мысль о создании соответствующей атмосферы, необходимой для обсуждения такого рода вопросов. Никто не попытался сделать обстановку более дружеской, представить Бекета в глазах Петрова как человека состоятельного и влиятельного в обществе, внушить Петрову ощущение уверенности и безопасности и убедить его, что если он примет сделанное ему предложение, то власти обязуются уважать и соблюдать все данные ему гарантии. Служба безопасности даже не удосужилась посоветоваться со мной в отношении личных качеств Бекета и его пригодности для выполнения такой задачи.
      Было ли это, - задавался я вопросом, - новым свидетельством недостатка доверия ко мне, или Служба решила, что Петров уже готов к побегу, а от меня пора избавляться?
      Для меня так и остались непонятны истинные причины таких действий Службы, но, когда я вспоминаю о них, у меня от возмущения закипает кровь.
      В тот же вечер я встретился с Нортом и первое, что я сказал ему были следующие слова: Ну, вот на нашем горизонте появилась новая звезда! Блистательный новый агент - доктор Бекет.
      Норт промолчал, и я понял, что он не тот человек, перед которым можно демонстрировать мой сарказм, так как если он что-либо и знал о решении руководства Службы по этому делу, то не имел права обсуждать его со мной. Я вручил ему мой очередной отчет о работе, который на этот раз включал в себя несколько моих комментариев по поводу методов работы Службы безопасности. Я до сих пор благодарен всевышнему за то, что это мероприятие Службы не привело к резким переменам в моих отношениях с Петровым. По-видимому, он настолько мне доверял и в такой степени был поглощен своими собственными проблемами, что не придал большого значения этому инциденту.
      Петров как обычно продолжал приезжать в Сидней и по-прежнему останавливался у меня. Мы вместе вели разведывательную работу в интересах Советского Союза, иногда выделяя время для отдыха и развлечений в кафе и ночных клубах.
      По-видимому, Петров уже оставил в прошлом инцидент с Бекетом, но я все ещё находился под его впечатлением. В мыслях я все время возвращался к действиям Службы и все более и более понимал, что моя лояльность по отношению к ней не находила с её стороны взаимности. Это создавало в моем сознании преувеличенное ощущение раскола в наших отношениях, которое в более благоприятной обстановке я уже давно бы забыл. Я спрашивал себя: Зачем я делаю это? Зачем продолжаю все это? Чем настойчивее я искал ответ на эти вопросы, тем больше убеждался, что необходимо прояснить обстановку.
      Когда я возобновил работу после периода неопределенности, последовавшего в результате направления в Службу моего заявления о прекращении агентурного сотрудничества, была достигнута договоренность проведении встречи между мной и заместителем директора Службы Дж. Р. Ричардсом. Однако, она так и не состоялась. Ричардс то уезжал из города, то был слишком занят, а потом у него проявились внушающие опасения симптомы болезни желудка. Я воспринимал эту ситуацию философски до тех пор, пока не произошел эпизод с Бекетом.
      Возможно, если бы состоялась наша встреча с Ричардсом, то мы смогли бы сгладить имеющиеся между нами разногласия, но поскольку этого не произошло, то я решил выдвинуть свои собственные конкретные предложения.
      Служба по-прежнему выплачивала мне за использование в оперативных целях моего рабочего времени двадцать долларов в неделю плюс оперативные расходы, по которым я представлял детальные отчеты. В течение последних шести месяцев мои оперативные расходы, не считая издержек на аренду квартиры, составляли ежемесячно тридцать пять долларов и постоянно возрастали.
      Подготовка детальных отчетов по оперативным расходам превратилась в весьма серьезную проблему. Во первых, довольно обременительным стало все это ежедневно записывать, но более всего меня раздражала необходимость искать место для скрытного хранения записей и отчетов. Особенно остро это почувствовалось с тех пор, как Петров стал у меня частым гостем. Стоило этим записям попасть не в те руки, и оперативной игре пришел бы конец.
      Я решил обратиться к руководству Службы с просьбой объединить выплаты по обеим статьям, то есть двадцать долларов и тридцать пять долларов - в одну выплату в размере пятьдесят пять долларов в неделю, а уж из неё я бы оплачивал мои оперативные расходы.
      Служба без промедления ответила на мою просьбу отказом. Я обратился с новой просьбой о пересмотре решения, и вновь она была отвергнута. Однако, когда я попросил отпуск без содержания, мне его немедленно предоставили.
      В принципе ситуация от этого практически не изменилась. Я оставался в Сиднее, как обычно встречался с Петровым, контактировал с Нортом и передавал ему мои отчеты. Фактически я находился в отпуске только номинально разница была лишь в том, что Служба не выплачивала мне возмещение моих расходов.
      Хотя мой отпуск был только номинальным, для меня он имел определенное значение. Я получил возможность предпринимать некоторые действия, которые, как я полагал, были бы невозможны, если бы официально я находился при исполнении обязанностей. Еще раньше я решил, что мое положение следует полностью пересмотреть. Ричардс наверняка не примет меня. Я анализировал ситуацию, чтобы решить, как мне вести себя дальше.
      Руководитель Австралийского Агентства по разведке и безопасности полковник Спрай был непосредственным начальником Ричардса, но я не считал его тем человеком, встречи с которым мне следовало бы добиваться. Правильно или нет, но я считал, что позиция Ричардса пользовалась поддержкой полковника Спрая. В любом случае Спрай находился в Мельбурне и не было никакой гарантии, что если я отправлюсь туда, то он примет меня.
      Агентство и его руководитель несут ответственность только перед премьер - министром страны. Исходя из этого, я решил попытаться получить аудиенцию у премьер - министра. Я считал, что значение для государства дальнейшего развития событий в этом оперативном деле оправдывает такую линию моих действий.
      Я позвонил из Сиднея личному секретарю премьер - министра (мистер Джофф Йинд), который согласился встретиться со мной на следующее утро.
      На следующий день, на встрече с Йиндом я передал ему запечатанный конверт, адресованный премьер - министру. В письме, находившемся в конверте, я объяснил, что я - агент, назвал свой оперативный псевдоним Джек Бейкер и попросил премьер - министра об аудиенции по важному и срочному вопросу.