Нина Антонова представляла собой разительных контраст по сравнению со своим мужем. Крупная, крепкая женщина, врач по профессии, по настоящему интеллигентная, с открытой, непосредственной манерой поведения, тонким чувством юмора и искренним смехом, она была единственным встреченным мною советским коммунистом, который обладал чувством юмора в нашем понимании. Из них двоих, несомненно, она обладала более сильным характером и, по-видимому, оказывала влияние на своего мужа.
      К этому времени я уже располагал очевидными свидетельствами того, что положение Петрова в посольстве было значительно выше того, которое определялось его официальным статусом третьего секретаря посольства. Это подтверждали новый второй секретарь посольства Кислицын, явно подчиняющийся указаниям Петрова, а также Антонов, стремящийся угодить ему, хотя официально не имел ничего общего с делами посольства.
      У меня больше не оставалось сомнений в том, что власть, которую Петров имел над другими сотрудниками посольства и представителем ТАСС Антоновым, являлась результатом того, что он был резидентом МВД в Австралии. Коллеги явно боялись его из-за той власти, которую ему давало его положение. Одним росчерком пера он мог отправить их обратно в Москву.
      Я мог сам наблюдать все это, так как в моем присутствии у них не проявлялось скованности и они вели себя так, как обычно ведут себя среди своих. К этому привело сочетание ряда факторов, и главным было то, что они видели уважение Петрова по отношению ко мне. Кроме того, тот факт, что я говорил на их языке создавал ощущение общности. Неважно как любого человека, в том числе и коммуниста, воспринимают в советских официальных кругах, и насколько полезным его считают для советского государства, но если он не говорит по-русски к нему никогда не будут относиться как к своему.
      Русский язык, на котором говорят советские люди, отличается от того русского языка, на котором говорят старые иммигранты из России - первый значительно проще и более сжат. Каждому, кто хотел бы завоевать доверие советских граждан следует это знать, так как использование прежних слов, которые вышли из употребления при советском режиме, сразу же вызывает подозрения, и это в такой же степени относится к манерам поведения.
      Революция так стремилась порвать с прошлым, что стала относиться с неодобрением к любым словам, характерным для ненавистных аристократии и буржуазии.
      Для выросшего в условиях советской власти государственного служащего некоторые слова и манеры поведения представлялись синонимами угнетения. Он был воспитан в твердом убеждении, что они являются символами дореволюционного деспотизма. Советский служащий придает этому большое значение, поскольку, в основном, его суждения базируются на поверхностных критериях. Он практически не способен к анализу, так как у него не было возможностей самостоятельно выработать свои собственные убеждения. Для него, как для ребенка, само слово становится символом добра и зла. Советский человек не мыслит как личность, как это привыкли делать люди на Западе, он не способен выйти за пределы, наложенные на него партийной доктриной. Если он сталкивается с мнением, выходящим за пределы этого ограниченного пространства, он тотчас же приходит в состояние тревоги и, как улитка, замыкается в своей раковине, исполненный опасений и подозрений, и никакие уговоры не смогут вывести его оттуда.
      Лето 1953 года стало критическим периодом в моих отношениях с Петровым. Несмотря на его высокое положение в советском посольстве, он не чувствовал себя счастливым, заметны были явные признаки его трудностей.
      Я понимал, что происходит: очевидно, Петров и его жена не ладили с послом Лифановым. Супруги Петровы, в основном, жаловались на то, что посол недооценивает их, не оставляя попыток подстроить им козни.
      - Дуся и я, - обычно говорил он мне, - работаем день и ночь, а что за это получаем? Одни упреки. Если судить по его словам, то все, что мы ни делаем, все - неправильно. Он всегда все критикует и выискивает огрехи. Дуся уже измотала из-за него все нервы. Этот человек просто большой придира. Но, Дуся и я можем постоять за себя. И не потому, что нас поддерживают другие. Все они невероятно запуганы, чтобы даже открыть рот. Они думают только о том, чтобы подлизаться к нему и за счет этого облегчить свое собственное положение.
      Петров действительно был разгневан.
      - Я не намерен мириться с этим, - говорил он. - У меня в Москве тоже есть друзья.
      Вспышки гнева Петрова на этом не кончались.Его беспокоило, что я пойму слабость его положения в посольстве и начну проявлять к нему сочувствие. Нередко он говорил мне: Ты, вероятно удивляешься, почему я не беру тебя с собой чаще встречать в аэропорту наших дипкурьеров и официальных лиц. Если бы я делал это, наши люди отнеслись бы к этому не очень хорошо. Ты помнишь, когда ты приехал со мной на встречу в порту нашего сотрудника , направлявшегося в Новую Зеландию. Так вот в Москву доложили, что ты был при его встрече вместе со мной на судне. Поэтому нам лучше вместе не появляться среди них без крайней необходимости. Эти люди постоянно следят друг за другом, и если у них появляется возможность подставить друг другу подножку, они обязательно сделают это. Когда они увидят нас вместе, они обязательно скажут: Опять Петров и Бялогуский пьют вместе. Как будто для них это имеет какое-то значение.
      Я воспринимал такие высказывания как признак того, что Петров хотел бы, чтобы я не показывал близость в наших отношениях в присутствии других сотрудников посольства или среди людей, поддерживающих с посольством связи.
      Хотя уже в течение многих месяцев мы обращались друг к другу по имени, на людях мы всегда использовали полуофициальную форму обращения с тем, чтобы создать впечатление, что Петров поддерживает отношения со мной только по делу, а наши личные встречи носят случайный характер.
      В моих глазах значение сложившихся отношений было несравненно глубже, чем просто тесные личные отношения между мной и Петровым. Его обиды на несправедливое отношение к нему посла Лифанова, на мой взгляд, имели под собой глубоко эмоциональную подоплеку. К этому времени мы уже встречались около двух лет, и я считал, что смогу почувствовать малейший признак изменения его отношения ко мне. Мы вместе бесчисленное число раз посещали бары, рестораны и другие увеселительные заведения и мне казалось, что я в некоторой степени научил его снимать напряжение и расслабляться. Я уверен, что слово "расслабляться" до нашего с ним знакомства Петрову не было известно.
      Однако на сознание Петрова продолжали оказывать влияние другие факторы. Он не переставал удивляться тому, что мы с ним можем пойти в любое общественное место, и это не привлекает чьего-то внимания. Для него это было абсолютно новым.
      Когда напряжение спадало, Петров, не зная почему, начинал чувствовать себя намного лучше как физически, так и морально. Он ощущал прилив новых сил. В результате он вновь и вновь искал общения со мной, так как неосознанно связывал улучшение своего самочувствия и мироощущения с нашей дружбой.
      Как раз в такие моменты, когда его сознание находилось в восприимчивом состоянии, я стал использовать все возможности, чтобы внушить ему, что в Австралии на советские власти можно не особенно обращать внимание, по крайней мере, не демонстрируя это в открытую, и при этом не опасаться неожиданных и катастрофических последствий. Было конечно, большой самоуверенностью с моей стороны считать, что я способен обратить Петрова в сторонника западного образа жизни, тем не менее уже появились признаки того, что этот образ жизни ему нравится, и был смысл и дальше работать в этом направлении.
      К этому времени я уже понял, что Петров по характеру был индивидуалистом, и все его личные устремления были типично индивидуалистскими, а в его конкретном случае ещё и деформированными многими годами приспособленчества к деспотической власти. По ходу повествования эту особенность его личности следует постоянно иметь в виду для понимания характера разворачивающихся событий, так как именно эта особенность в значительной мере объясняет, почему Петров после двух лет, проведенных в Австралии, стал вести (при моем содействии) образ жизни, который фактически привел его к двойной жизни.
      Находясь со мной, Петров проявлял интерес к хорошей еде, хорошим напиткам, любил пошутить, ценил аристократическую обстановку, а также приятную и легкую атмосферу в компании. В своем посольстве это был Петров официальное лицо, деловой, подозрительный человек, который никому не доверял, требовательный педант, который следил за тем, чтобы все сотрудники посольства, включая посла, неизменно были официальными лицами, всегда готовыми подчинить свои личные интересы высшим потребностям Советского государства.
      Между этими двумя ипостасями Петрова пролегала глубокая пропасть, и в этом заключалась причина его неудовлетворенности. Его коллеги раздражали его, посол вызывал его гнев. По его мнению, им недоставало понимания того, каким должен быть образцовый сотрудник советского загранучреждения, каковым он, безусловно, считал себя. Но Петров не понимал того, что не они нарушают образцовый стереотип поведения, а он сам. При его новом взгляде на вещи именно образец вызывал его раздражение и неприязнь.
      Проницательный и беспристрастный сторонний наблюдатель даже с поверхностным знанием психологии заметил бы то, чего сам Петров не мог увидеть. Под влиянием нового образа жизни личность Петрова незаметно для него самого изменилась. теперь он смотрел на своих коллег глазами западного человека.
      Другим фактором, сильно влиявшим в то время на сознание Петрова и способствовавшим возрастанию его неприязни к советскому посольству, был ограниченный характер его частной жизни. Личная жизнь советского официального лица никогда не бывает частной. Это в особенности относилось к Петрову, так как его жена также была далеко не последним сотрудником посольства. Помимо общения со мной, Петров едва ли имел какую-либо другую частную жизнь. Это привносило в обстановку факторы, которые ещё больше способствовали выполнению моей задачи. В глазах Петрова мы состояли в сговоре не только против правительства Австралии в силу нашей с ним шпионской деятельности, но и против советского посольства в силу нашей скрытой от него частной жизни.
      Глава Семнадцатая
      Время от времени я сообщал Норту мои впечатления об основных проблемах Петрова и об изменениях, происходящих в его мировоззрении и характере личности. Моя точка зрения состояла в том, что если кто-либо в советском посольстве и был готов к переходу на Запад, так это Петров и по той причине, что он, как личность, был более подготовлен к такому переходу, чем другие сотрудники посольства.
      Явным показателем изменений в настроениях Петрова был его, хотя и эпизодический, но растущий интерес к бизнесу и его возможностям. Это было абсолютно не в характере прежнего Петрова - преданного советского служащего. И, хотя его рассуждения были скорее теоретическими и умозрительными, но они проявились реально.
      Петров вел себя как человек, имеющий хорошую работу, который читает объявления о найме на работу просто из праздного любопытства. Однажды мы с ним проходили мимо многоквартирного дома, продававшегося с аукциона. Петров прочитал объявление, посмотрел на здание и сказал: Что-нибудь вроде этого и нам бы с вами не помешало.
      Эти перемены в Петрове весьма усложняли наши отношения. Если уже на этой стадии он, может и не всерьез, но уже примерял к себе мысль о побеге, то я был последним среди тех, кому он мог бы поведать о ней. Но мне также приходилось действовать осторожно, так как я не мог выходить за пределы отведенной мне роли, чтобы не вызвать у Петрова подозрений, что я допускаю возможность совершения им действий, несовместимых со статусом сотрудника советского посольства.
      Это было то время, когда мне нужно было продвигаться медленно и не раскрыть мои карты. Тем не менее, даже в такой сложной ситуации я не мог бездействовать. Необходимо было проверять намеки Петрова хотя бы на предмет их искренности.
      Как подвергать Петрова такой проверке, не вызывая его подозрений ? В то время мы часто закусывали в кафе на Кингс Кросс под названием Адрия, которое содержал поляк по имени Джордж Чоментовский, один из нескольких настоящих поваров в этих местах.
      Джордж хорошо знал ресторанное дело и блюда, которые он готовил, были великолепны. Петров любил это кафе и вскоре стал одним из его уважаемых и желанных клиентов. Здесь его знали, как бизнесмена из Мельбурна, и он, демонстрируя свою приверженность западным ценностям, явно получал удовольствие от этой роли. Обычно он рассказывал всем, кто был готов его слушать - Джорджу, официантам и официанткам - о своем магазине одежды. Иногда он говорил об одежде как настоящий знаток. Роль бизнесмена ему явно нравилась, так как он стал говорить о своих благоприятных коммерческих возможностях все чаще.
      Когда выяснилось, что Джордж хочет, даже очень хочет найти партнера, у меня появился шанс проверить Петрова.
      Я сказал Джорджу, что заинтересован в таком партнерстве и попытаюсь найти те две тысячи долларов, которые он хотел бы получить за долю партнера в его деле. Я уже продумал, как подключить к этому делу Петрова, но, прежде чем действовать, я проработал каждую деталь во всей этой ситуации, чтобы в случае проведения оперативной проверки она не вызывала никаких сомнений.
      Хороший агент всегда действует, исходя из предположения, что его оппонент готовит ловушку, и поэтому при подготовке плана любого мероприятия всегда предусматривает возможность его проверки. Агента проверяют всегда, вне зависимости от степени доверия к нему, как со стороны своих, так и со стороны противника, поэтому один его неправильный шаг может привести к тому, что вся возведенная им конструкция обрушится на него же.
      Ошибкой может стать сущий пустяк. Если, например, я сообщу Петрову о возможностях для бизнеса там, где на самом деле ничего нет, а он проведет проверку, то сразу же поймет, что я вел двойную игру. В данном случае он, вероятно, и проверял, и если делал это, то, без сомнения, был удовлетворен, так как Джордж уже ждал моего ответа на его предложение.
      Я вышел с этим предложением к Петрову напрямую.
      Джордж хочет взять меня в партнеры на половинную долю, за которую он запросил две тысячи долларов. - У меня нет всей этой суммы, - сказал я. Хотите вложить в это дело тысячу долларов вместе со мной ?
      Мое предложение предусматривало, что мы с ним будем партнерами, но Джордж ничего не будет знать об участии Петрова в деле.
      - Мы подпишем с вами отдельное соглашение, - сказал я Петрову.
      - Мне не нужно никакого соглашения, - ответил он. - Для меня достаточно вашего слова.
      Продолжая разговор дальше, Петров сообщил, что сможет достать тысячу долларов и добавил: Деньги - не главное. Прежде, чем войти в дело, нам важно побольше узнать о самом Джордже. Посмотрите, что вы сможете сделать в этом плане. Выясните, что о нем известно. Попытайтесь узнать, когда и где он родился, где находятся его родственники и все остальное, что сочтете достойным внимания. В любом случае, даже если и не с Джорджем, но нам все равно нужно найти какой-нибудь бизнес, чтобы делать деньги.
      То, как Петров воспользовался ситуацией, чтобы продолжить разговор о предложенной сделке в отношении кафе Адрия показало, что он далеко не глуп. Его поручение произвести проверку Джорджа и собрать сведения о его биографии было не только правильным подходом к бизнесу. Оно придавало нашим планам такой характер, что они выглядели, как часть его разведывательной работы по линии МВД.
      Таким путем Петров обеспечил себе хорошее прикрытие. Он защитил себя с моей стороны, если бы выяснилось, что я его обманываю, и обеспечил себе легенду на случай проверки его действий со стороны его службы.
      В мае 1953 года Петров сообщил мне, что они с женой должны вскоре выехать обратно в Советский Союз. Он не уточнил даты отъезда, но сказал, что они будут отсутствовать от трех до шести месяцев. Однако, в его поведения просматривались признаки беспокойства, которые могли означать, что он истолковывает указание об отъезде, как отзыв из командировки.
      Настал критический момент. Казалось, что если Петров когда либо помышлял о побеге, то наступило самое подходящее время. Однако, к несчастью, он оказался не готов к этому.
      Тщательно все обдумав, я пришел к выводу, что пока ничего нельзя сделать, и мне остается только надеяться на благоприятное развитие ситуации в оставшееся время до отъезда, дата которого мне, кстати, была пока не известна.
      Когда несколько дней спустя Петров вновь оказался в Сиднее, у меня возникло впечатление, что появились новые возможности. Он вошел в мой офис какой-то искусственной походкой с видом потерянным и подавленным.
      - У меня произошло что-то ужасное с глазами, - сказал он мне. - Мой левый глаз почти не видит, а правый тоже не совсем в порядке. Почти все время я вижу перед собой плывущие черные пятна.
      Петров открывал и закрывал глаза, как будто надеялся, что от этого пятна исчезнут. Я сказал, что устрою ему консультацию у доктора Бекета, хирурга-офтальмолога, с которым я совместно снимал офис на улице Маккуэри.
      Я раздумывал над значением последних поворотов событий. Их последовательность была такова: вначале Петров интересуется возможностями организации бизнеса, затем он проявляет беспокойство в связи с предстоящим отъездом в Москву и, наконец, происходит драматическое осложнение состояния его глаза.
      Причин делать поспешные выводы не было, но появились основания для вопроса: Является ли это осложнение состояния глаза совпадением по времени с предстоящим отъездом, или это просто маневр с целью отложить отъезд ? Если верно последнее предположение, то это открывало огромные новые возможности и добавляло новые осложнения. Я потратил многие часы на продумывание моих последующих действий и почувствовал, что смогу сохранить контроль над развитием ситуации при условии полного содействия со стороны Службы безопасности.
      На протяжении последнего периода времени у меня появились основания полагать, что Служба безопасности скептически относится к моим выводам о том, что Петров мог бы перейти на Запад. Внешним проявлением такой позиции Службы были многочисленные проявления некоторого раздражения. Одним из примеров послужил вопрос об аренде мною квартиры на Пойнт Пайпер, которая, как мне представлялось, должна была дать существенные преимущества в моей работе с Петровым. Поэтому ещё до подписания арендного договора я обратился в Службу с просьбой о предоставлении мне субсидии для оплаты аренды, и её руководство обещало рассмотреть этот вопрос.
      Впоследствии, уже после оформления договора руководство отказало в субсидии без всяких объяснений, и я остался с дорогостоящей квартирой, которую бы никогда не стал арендовать, если бы не стояла задача создания более благоприятных условий для работы в интересах Службы безопасности.
      Были и другие причины, по которым Службе следовало бы помочь мне в оплате квартиры. Одна из них состояла в том, что даже если Петров и не перейдет на Запад, то он уже стал источником такой ценной информации, что я вполне мог рассчитывать на готовность Службы пойти на существенные затраты, чтобы получать от него и в дальнейшем подобного рода информацию.
      Мое финансовое положение ухудшалось так быстро, что я попросил руководство Службы пересмотреть свое решение. И вновь оно отказало и опять без объяснений.
      Последовавшее за этим нервное расстройство, не способствовало появлению желания решать сложные проблемы, возникающие в ходе моего общения с Петровым. Для меня Служба безопасности была символом государства, для которого я работал, жертвуя многим и в личном плане, и в финансовом отношении. Я считал, что заслужил положительной оценки, какого-то поощрения, и если люди, которые должны были оценить мою деятельность, оказались не готовы сделать это, тогда у меня, по-видимому, больше не оставалось стимулов для продолжения этой деятельности.
      - Ради чего, черт побери, я занимаюсь всем этим? - часто спрашивал я себя. И, отвечая себе, вынужден был признать, что для тех, кто глубоко втянулся в эту игру, она представляет интерес сама по себе.
      А потом снова вопрос к себе: Вношу ли я какой-нибудь вклад в те усилия, которые имеют целью остановить распространение тирании?
      Не знаю, можно ли было ответить на этот вопрос положительно, но мне казалось, что я, хоть в небольшой степени, но способствовал облегчению страданий угнетенных, в том числе и угнетенных советских людей. Я также считал, что помогаю, может быть и в небольшой мере, поставить барьер против коммунизма в самой Австралии, и утешал себя мыслью о том, что, в конечном счете, правительственное ведомство не обязательно отражает чувства народа.
      Несмотря на все это, я испытывал определенное чувство обиды из-за того, что Служба безопасности, которая должна была оказывать мне содействие, на самом деле сознательно отбивала у меня желание к работе. Я пришел к выводу, что мне необходимо поставить вопрос ребром и прояснить ситуацию.
      Для ускорения прямого обмена мнениями я встретился с Нортом и продиктовал ему мое заявление об отказе от сотрудничества. В пылу раздражения я не слишком заботился о стиле, но в моем письме я сказал именно то, что хотел:
      Генеральному Директору Службы безопасности.
      Уважаемый сэр,
      Я хочу представить Вам мое заявление о прекращении сотрудничества с даты, которая будет нами совместно согласована позднее.
      В этом отношении дата предстоящего отъезда Петрова меня вполне устроит.
      Причины моего отказа от сотрудничества, о котором я заявляю с сожалением, следующие:
      (1) Я считаю, что форма Вашего отказа компенсировать мне оплату за арендованную мною квартиру, была неподобающей и оскорбительной для меня, особенно с учетом того, что я направил мою просьбу о финансовом содействии несколько месяцев назад (и до сих пор не получил на неё ответа).
      В этой связи я хотел бы пояснить, что при аренде этой квартиры я руководствовался соображениями развития моих отношений с Петровым, что, как я понимаю, впоследствии оправдалось, а также тем, что наличие у меня этой квартиры снизит расходы по другим статьям.
      (2) Затяжки в рассмотрении моей просьбы (как последней, так и до этого других) обычно создавали для меня затруднения, так как в ряде ситуаций в ходе моего сотрудничества с Вами, мне приходилось принимать немедленные решения.
      Едва ли стоит объяснять, что если, прежде чем принять решение, я вынужден долго ожидать мнения Службы в отношении дальнейших действий, то мои возможности вести работу сильно сокращаются.
      (3) Вашу настойчивость в проведении осмотра моей квартиры в мое отсутствие я расцениваю как признак того, что Вы испытываете ко мне определенное недоверие..
      Я также считаю, что отказ выделить мне финансовую субсидию является результатом недооценки с Вашей стороны складывающейся ситуации.
      (4) В течение длительного периода времени у меня сохраняется впечатление, что мой телефон прослушивается.
      Поскольку мне хотелось бы верить, что это одна из мер по обеспечению моей безопасности, то полагаю, что можно было бы поставить меня в известность об этом.
      Вышеизложенное дает возможность почувствовать различие между приносящей удовлетворение работой в коллективе и выполнением обязанностей на плохо оплачиваемой должности.
      Я чувствую, что продолжение той работы, которую я проводил для Вас до этого, отвечает общественным интересам, и что те значительные суммы финансовых средств (государственных средств), которые были затрачены на мою деятельность, только сейчас начинают приносить отдачу.
      Поэтому я буду рад пересмотреть мое решение об отказе от сотрудничества, если Ваш ответ убедит меня в том, что мои сомнения и обиды лишены оснований.
      Как можно заметить, в заявлении особо подчеркнуто, что прекращение сотрудничества должно произойти после отъезда Петрова, поскольку, каков бы ни был результат лично для меня, мне бы хотелось сохранить преемственность в той работе, которую я вел. Я постарался изложить свое заявление в такой форме, чтобы Служба, если она этого хочет, имела возможность устранить разногласия между нами.
      На следующий день мне в офис позвонил Норт. Он передал мне распоряжение немедленно прекратить оперативную работу. Я был буквально ошеломлен, так как при всей той неудовлетворенности, которую я испытывал из-за отношения Службы к моей работе, я никогда не мог подумать, что они придают ей такое ничтожное значение, что готовы просто бросить её.
      Такое развитие событий поставило передо мной деликатную проблему морального характера. Даже если Служба безопасности и не понимала её, то я то знал, что мои отношения с Петровым достигли той стадии и приобрели такой характер, что их невозможно так просто прервать и забыть. Мне необходимо было найти какую-то форму их продолжения. Уже теперь, оглядываясь в прошлое, я могу честно сказать, что действия, которые я решил предпринять, не были продиктованы заботой о себе самом. Мною руководила лишь мысль о том, что работа, которую я так давно начал, должна быть продолжена и желательно мною, так как никто кроме меня не мог продолжить её с такой же степенью вероятности положительного результата. И уж если противоречия между Службой и мной преодолеть не удастся, только тогда её придется передать кому-то другому.
      Должен сказать, что решаясь на дальнейшие действия, я осознавал, что вынуждаю Службу безопасности предпринять в этой ситуации решительные действия, так как я весьма долго был секретным агентом и понимал, что она узнает о предпринятых мною шагах весьма скоро.
      Глава Восемнадцатая
      Мне казалось, что наилучшим вариантом для меня было бы связаться с представительством спецслужб Соединенных Штатов Америки в Австралии, так как направление, в котором развивалось дело Петрова, могло стать предметом совместной заинтересованности Австралии и США. Если в Австралии имелось представительство разведки США, то оно, несомненно, должно было проявить готовность включиться в это дело.
      Моим первым побуждением было связаться с Гарри Малленсом - в свое время вице-консулом США в Сиднее, а ныне - сотрудником консульского отдела посольства США в Канберре. Будучи знаком с ним лично, я поехал к нему домой в Килару - один из пригородов Сиднея, чтобы обсудить в беседе с ним этот вопрос в надежде, что он сообщит о этом генеральному консулу.
      Я рассказал ему, что являясь агентом Австралийского Агентства по Разведке и Безопасности, я принимал участие в деятельности, имеющей международное значение, которая может представить интерес для США, и что мои отношения с Агентством уже прерваны.
      Я высказал мысль о том, что если в Австралии есть подразделение спецслужбы США, которая могла бы заинтересоваться этим делом, то я готов сотрудничать с ней при соблюдении двух условий. Первое условие - получение согласия австралийского правительства на мою работу со спецслужбой Соединенных Штатов. И второе заключается в том, что я ни при каких условиях не стану сообщать информацию об Австралийском Агентстве по разведке и безопасности.
      Малленс ответил, что согласен с моей точкой зрения о совпадении интересов Австралии и Соединенных Штатов в такого рода ситуации, но само дело в том виде, как я его схематично обрисовал, не относится к компетенции консульской службы. Тем не менее, он пообещал, что проинформирует о нем генерального консула.
      На следующий день в субботу 17 мая я связался с Биллом Барнуэллом из Федеральной службы расследований, который, как оказалось, занялся активной политической деятельностью в своем районе проживания Мэнли, одном из самых известных морских курортов.
      Для того, чтобы понять, с какой целью я связался с Барнуэллом, необходимо уяснить различие между Федеральной службой расследований (ФСР) и Австралийским Агентством по Разведке и Безопасности (ААРБ).
      ФСР - старая служба и её сотрудники завидуют сотрудникам более молодой и престижной ААРБ, хотя и отрицают это. Причиной зависти сотрудников ФСР является то, что Агентство по Разведке и Безопасности забрало у них значительную часть престижной работы. Но обе службы и поныне в некоторых областях дублируют друг друга, и я чувствовал, что ФСР может воспользоваться представившейся возможностью для того, чтобы отличиться в такой выигрышном мероприятии, в котором я был задействован.
      Барнуэлл выслушал мой рассказ об основных моментах моего противостояния со Службой безопасности и сказал, что, по возможности, окажет помощь, так как должен признать, что в течение нескольких лет относился ко мне с большим предубеждением.
      Читатель помнит, что Барнуэлл был моим первым куратором с самого начала моей оперативной деятельности по линии государственной безопасности. Потом наши отношения прервались, а я играл предназначенную мне роль настолько естественно, что Билл пришел к выводу, что его "многообещающий ученик" стал коммунистом. Он испытал большое облегчение, когда узнал, что не ошибся в своем доверии ко мне.
      Билл согласился с тем, что проведенная работа слишком важна, чтобы её можно было просто так бросить, но сказал, что сложившаяся ситуация носит весьма щекотливый характер.
      - Я не смогу многого сделать, - сказал он мне. - Мне нужно поговорить со Стариком (Черный Джек Галлеган) и выслушать его мнение. Позвони мне в офис в понедельник и я сообщу тебе о результате.
      Воскресенье стало для меня тяжелым днем. Я не представлял, как все обернется. Ели дела пойдут скверно, меня могут обвинить в разглашении секретных сведений, в передаче секретов американцам и даже в попытке продать их соперничающей правительственной организации, что правительственными чиновниками рассматривалось как одно из серьезнейших нарушений служебной этики.
      Не получил успокоения я и в понедельник, когда позвонил Биллу и услышал от него следующее:
      - Я ничего не могу сделать. Только что переговорил со Стариком и он сказал, что мы не можем вмешиваться ни при каких обстоятельствах. Если ты сам решишь обратиться с этим вопросом выше - дело твое.
      Такой удар по моим надеждам я переживал не очень долго, так как спустя несколько часов новый телефонный звонок подтвердил, что я был прав, когда предполагал, что мои действия скоро станут известны Службе безопасности.