Я сказал ему, что осведомлен о том, что он возглавляет Польское Агентство прессы и что я был бы рад получить у него работу по переводу текстов, которую мог бы выполнять дома. Янгер молча выслушал меня. Когда я закончил, установилась некоторая пауза в разговоре.
      - Полагаю, что я смогу дать вам работу, - сказал он в заключение, - но я пока не знаю вас в достаточной мере. Понимаете, это ведь не просто перевод. Если вы не испытываете симпатии по отношению к нынешнему политическому устройству в Польше, вы не сможете хорошо сделать эту работу.
      Я ответил ему, что в принципе ничего не имею против режима в Варшаве и не испытываю против него предубеждений. Янгер, похоже, колебался. Затем он поднялся
      . - Ну, давайте попробуем, - произнес он. Взяв лист бумаги с машинописным текстом, он положил его на стол и подтолкнул ко мне. Посмотрите, что вам удастся сделать из этого, - и он вновь сел, как будто внезапно потерял всякий интерес к этому вопросу.
      Машинописный текст, который он мне передал, был напечатан по-польски на тонкой бумаге для авиапочты, и в нем содержались выдержки из речи очень известного в то время польского политика левой ориентации, который выступал за слияние коммунистической и социалистической фракций в парламенте. Текст был написан в обычной для коммунистической пропаганды манере. Я нашел его очень трудным для перевода на английский язык и до сих пор ощущаю его революционный дух. Однако в переводе мне удалось передать некоторые из звучных напыщенностей этого текста. Я передал свою рукопись Янгеру, и он внимательно прочитал её. - Неплохо, - сказал он. - Вы сможете получить эту работу, если захотите, боюсь только, что оплата не слишком привлекательна.
      Тем не менее, мы договорились об условиях, и я ушел, зажав в руке кейс с материалами для перевода.
      Я доложил об этом новом развитии событий Барнуэллу, который, как мне показалось, оказался весьма удовлетворен.
      Несмотря на мои регулярные визиты в офис Янгера, я не ощущал какого-либо значительного прогресса в отношениях с ним. Видимо у него сохранялось некоторое подозрение ко мне и я переключился на его секретарей. Более разговорчивой и доступной из них двух была та, которая была замужем, но носила свою девичью фамилию Юнис Пентон.
      Юнис была довольно приятным созданием. Она считала меня близким партнером своего босса и своим человеком среди коммунистов. Она также часто посещала Русский общественный клуб и видела меня там, что утверждало её во мнении о моей преданности революционному делу. Янгер не был в курсе дружественных отношений, которые укреплялись между мной и Юнис. Время от времени мы с ней вместе обедали или заходили куда-нибудь на кофе, но в присутствии Янгера поддерживали строго официальные отношения.
      От Юнис я узнал, что Янгер был в дружеских отношениях с советским консулом Макаровым и корреспондентом ТАСС Носовым и, что он питает большие надежды стать польским консулом в Австралии.
      Юнис была несколько болтлива отчасти по своей натуре, а отчасти из-за того, что считала, будто мне известны большинство тех людей и событий, о которых она говорила. Она была знакома с несколькими коммунистическими журналистами. Среди них большим авторитетом пользовался Руперт Локвуд. Если судить по высказываниям Юнис Пентон, то в кругах коммунистов в Сиднее достаточно было заявить, что "так сказал Руперт Локвуд", чтобы аргумент был всеми принят безоговорочно. Юнис была довольно хорошо начитана, смышлена и обладала чувством юмора. Эти качества её натуры проявлялись в любом вопросе, за исключением тех, которые касались политики. Политика для неё не была предметом размышлений, а воспринималась так, как это было изложено в официальной линии Коммунистической партии, которую она принимала как догму.
      Однажды он сказала мне, что революция в Австралии произойдет через три года. Она произнесла это простым будничным голосом. Я подумал, что она шутит, но когда взглянул на нее, то увидел на её лице жесткое выражение, напоминающее маску, при этом глаза были в экстазе устремлены вдаль, а губы превратились почти в тонкую нитку. Тогда я понял, что для Юнис Пентон коммунизм был религией, а Руперт Локвуд - священником.
      Со временем мне становилось все труднее выкраивать время для переводов. Я находился в состоянии сильного нервного напряжения из-за того, что мое слабое знание английского языка не позволяло мне должным образом воспринимать содержание лекций по медицине. Это стало не только помехой в моих университетских занятиях, но и источником постоянного раздражения и чувства унижения. Я упорно старался выражаться по-английски четко и ясно, особенно в бытовых разговорах, что вызывало только смущение моих собеседников, а зачастую мои явные усилия в этом наталкивались на насмешливую улыбку. Это тем более меня унижало, так как я гордился тем, что являюсь польским стипендиатом.
      Я продолжал активно заниматься музыкой, готовя музыкальные оформления для различных радиоспектаклей, а также часто выступал на радио с сольными скрипичными программами. Это была изнурительная работа, требующая большой концентрации усилий и времени. Иногда случались моменты, когда я просто не мог найти времени для переводов Янгера.
      Однако я понимал важность поддержания отношений с ним и сотрудниками его офиса и придавал серьезное значение поискам путей выхода из затруднений. Затем мне пришла в голову мысль об использовании переводчика со стороны, и я немедленно довел её до Барнуэлла. Он согласился помочь, и мы подобрали для этой работы двух человек из польской общины в Сиднее.
      По мере того, как эта схема работы стала воплощаться в реальность, я снова стал, как обычно видеться с Янгером и получать от него материалы для переводов на английский, которые я передавал Барнуэллу, а он, в свою очередь, организовывал их перевод. Затем он возвращал мне готовый перевод, я вручал его Янгеру, получал свое обычное вознаграждение, которое доходило до пятидесяти центов за страницу польского текста. Эти деньги я передавал Барнуэллу, который отсылал их переводчикам.
      Эта карусель продолжалась уже несколько месяцев, когда в офисе Янгера на месте Юнис Пентон я увидел другую молодую женщину. Несмотря на мои усилия, я не смог узнать, как её зовут, хотя её внешность и акцент явно свидетельствовали о том, что она тоже переселенка, но из Австрии или Германии. В конце концов я подошел к другой секретарше по имени Кэт Кнапп, которая была, судя по всему, очень предана Янгеру.
      - Не может ли кто-нибудь познакомить меня с новой секретаршей, спросил я её.
      - Конечно, - ответила Кэт. - Это миссис - - - - ,(при этом она невнятно произнесла какую-то немецкую фамилию).
      - Знакомьтесь, это Майкл Бялогуский, наш переводчик. Кэт повернулась ко мне. - Миссис - - - - - проработает на этом месте две недели до выхода Юнис из отпуска. В поведении Кэт чувствовалась некоторая сдержанность, и я решил не форсировать развитие знакомства.
      Через несколько недель в офисе вновь появилась Юнис Пентон, похорошевшая после отпуска. Как только представилась возможность вместе с ней позавтракать я, выждав некоторое время, завел разговор о молодой немецкой женщине в офисе Янгера.
      - Я никак не могу запомнить, как её зовут, - сказал я. - Кстати, мне показалось, что она была не очень любезна.
      - Да нет, она нормальная, - заметила Юнис. - Ее муж работает в Комитете по научным и промышленным исследованиям (КНПИ) и естественно, что она ведет себя с вами осторожно, так как не знает вас в достаточной мере.
      Этот комитет занимался разработками проблем, связанных с национальной безопасностью, и в нем работали известные в мире ученые. Очевидно, здесь нужно было проявить больше инициативы, однако у меня близились мои заключительные экзамены в университете и ни на что кроме занятий не оставалось больше времени.
      И только значительно позднее, зимой 1946 года, когда я уже не имел активных связей с офисом Янгера, я неожиданно встретил Кэт Кнапп и смог воспользоваться этой возможностью, чтобы спросить о Юнис, отношения с которой имели очень большое значение.
      - Юнис с нами больше не работает, - сказала Кэт. - Некоторое время назад она ушла от нас.
      Это было новостью для меня. Я был по-настоящему удивлен. - И чем же она теперь занимается?
      - Она работает в офисе КНПИ.
      В тот же день я позвонил в офис КНПИ и переговорил с Юнис. Она была довольна своей новой работой и готовилась к поездке в Англию. Я как можно быстрее встретился с Барнуэллом и обсудил с ним этот вопрос. Это была уже вторая моя связь, которую я обнаружил в КНПИ. Он не преминул подчеркнуть их серьезное значение.
      И только через полтора года сообщения о КНПИ стали новостью на первых страницах газет. 24 июля 1948 года газета Сидней морнинг геральд под заголовком США скрывают атомные секреты написала: В прошлом году Соединенные Штаты проявили нежелание знакомить австралийских ученых со своими атомными секретами. В нашем парламенте неоднократно высказывались обвинения по поводу того, что в Комитете по научным и промышленным исследованиям работают известные коммунисты и их политические попутчики. Эти обвинения попали в Америку и, как полагают, повлияли на политику Вашингтона в области ядерных исследований.
      В результате международных консультаций и местных политических согласований Австралийский парламент 16 марта 1949 года принял закон о реорганизации КНПИ. Комитет стал называться "Организацией Содружества по научным и промышленным исследованиям", и основным содержанием принятого закона стало положение о том, что в будущем руководящий состав и служащие ОНПИ должны будут проходить проверку на соответствие требованиям безопасности и давать присягу на лояльность.
      Г л а в а Ш е с т а я
      В те времена, при необходимости встретиться с Биллом Барнуэллом, я шел в его офис. Разумеется, это была совершенно негодная практика. Федеральная служба расследований была одним из подразделений Ведомства генерального прокурора и практически не была приспособлена к проведению разведывательной деятельности. Ее офис был открыт для публики, и каждый мог все видеть и быть замеченным. Хотя у меня раньше не было никакого оперативного опыта, общая постановка дела поразила меня своим непрофессионализмом, если не сказать детской наивностью. Если бы кто-нибудь из тех, кто связан с левым движением, увидел меня входящим или покидающим офис Барнуэлла, моя оперативная работа на этом бы и закончилась. Но у меня не было возможностей изменить эту ситуацию, и мы продолжали вести работу по обеспечению безопасности, полагаясь на удачу.
      К концу 1946 года Барнуэлл сказал мне, что получил назначение на должность старшего представителя в Европе по отбору кандидатов на иммиграцию в Австралию Национального иммиграционного управления. Вскоре ему предстояло отправиться в Европу вместе с группой врачей и чиновников для того, чтобы начать реализацию новой схемы иммиграции в Австралию. Они должны были посетить различные лагеря перемещенных лиц в Германии и отобрать подходящих лиц для переселения в Австралию. Примерно в это же время бригадный генерал Галлеган, непосредственный начальник Барнуэлла, был назначен руководителем военной миссии Австралии в Берлине.
      Я сожалел об отъезде Барнуэлла. В ходе наших встреч между нами возникли товарищеские отношения, и я считал его своим хорошим другом. Он заверил меня, что сделает все возможное, чтобы перевести меня в Германию в качестве сотрудника его группы медиков, а я пообещал написать ему о том, как прошли мои выпускные экзамены. В отсутствие Билла мне предстояло поддерживать контакт с бригадным генералом Галлеганом, а после его отъезда с тем, кого позднее назначат руководить моей работой.
      Черный Джек Галлеган, как его прозвали товарищи по лагерю военнопленных Чанги, был крупным, смуглым мужчиной с тяжелым характером, но добрым сердцем. Время от времени я с ним встречался и находил его обходительным и прямым человеком.
      Но я хочу рассказать о другом.
      Мне нужно было засесть за подготовку к моим выпускным экзаменам, так как я был очень плохо подготовлен. Стандарты обучения на медицинском факультете сиднейского университета были высоки, а выпускные экзамены являлись трудным испытанием не только знаний студента, но также его умственной и физической выносливости. В течение нескольких недель экзамены должны были следовать практически через день и их невозможно было выдержать без долгой и тщательной подготовки. Я знал, что у меня не было шансов, однако решил попытаться просто ради приобретения опыта. И это оказался довольно унизительный опыт. Я провалился на пяти из восьми экзаменов.
      Но худшее, однако, ещё было впереди, когда я предстал перед профессором Гарольдом Дью, тогдашним деканом факультета. - Вы плохо сдали экзамены, Бялогуский, - сказал он. - При вашем нынешнем уровне знаний я считаю, что вы не выдержите переэкзаменовку. Кстати вы написали просто ужасную работу по хирургии - одну из худших, которую я когда-либо проверял - 23 балла из 100.
      Так как профессор Дью вел лекции по хирургии, то в этой ситуации я счел необходимым поскорее уйти, бормоча заверения, что в следующий раз постараюсь все сделать значительно лучше.
      Покинув кабинет декана, я критически оценил сложившееся положение и пришел к выводу, что если я сам не организую свою работу таким образом, при котором буду просто вынужден только заниматься и не думать ни о чем, кроме медицины, то провалю экзамены снова. Переэкзаменовки предстояли примерно через три месяца, и я решил отгородиться от внешнего мира. Я занимался ночью и спал днем. Я не выходил из дома целыми сутками, а когда делал это, то только для того, чтобы сходить в бакалейный магазин за продуктами.
      Наконец подошла переэкзаменовка, и этот жесткий режим принес свои плоды. Я оказался довольно хорошо подготовлен и сдал все экзамены.
      Дни после окончания университета были заполнены построением планов на будущее и счастливыми ожиданиями. Я немного поработал после окончания учебы и, в конце концов, получил первую работу ассистента врача в пригороде Сиднея Марриквиль. Затем последовала должность заместителя врача в Веллингтоне, небольшом провинциальном городке в штате Новый Южный Уэльс.
      После этого меня пригласили на работу в Управление водных ресурсов на плотине Уаррагамба гигантском строительном проекте на реке Нипин по увеличению подачи воды в Сидней. Теперь это город с населением в 2 миллиона человек. В мои обязанности входило медицинское обслуживание 1500 рабочих и членов их семей. В целом контингент людей был здоровый, но происходило много различных несчастных случаев. Я занимался в основном тем, что накладывал послеоперационные швы.
      Лагерь располагался в живописном месте на реке, которая пробивает себе путь через обнажения скальных пород и поросшие лесом холмы. Мне нравилась атмосфера первооткрывателей и дух приключений среди инженеров и рабочих.
      Однако я не задержался там надолго, так как у меня были другие планы. В начале 1948 года я на партнерских началах принял участие в создании врачебной практики в деревне Тиррул на Южном берегу, примерно в сорока милях от Сиднея. Мой партнер и я были единственными врачами в этой шахтерской деревне, которая располагалась между берегом океана с востока и высокими скалистыми утесами с запада. Район нашей практики включал в себя также деревни Остинмер и Коулдейл к северу и часть деревни Балли к югу.
      Это было, в основном, лечение на дому по контракту, т.е. система, при которой глава семьи платит в неделю определенную сумму денег ( в то время она составляла двадцать центов) и это дает ему и членам его семьи право на медицинское обслуживание в любое время.
      Можно себе представить, какой там был объем работы. Каждый день был загружен полностью, а дежурства каждую вторую ночь оставляли для сна только несколько часов. Мне пришлось узнать, без сомнения так же, как и моим предшественникам, что дети по причине, известной только им самим, имеют обыкновение рождаться в ранние утренние часы. А уровень рождаемости был высокий, что можно было объяснить тем фактом, что в деревне имелся только один кинозал и больше почти никаких развлечений.
      Я был загружен работой до такой степени, что почти забыл о моей разведывательной деятельности и какое-то время считал, что она уже никогда не возобновится. Но, через несколько месяцев после моего прибытия в эту деревню до меня стали доходить слухи о "таинственном русском докторе", который жил в старом особняке. По слухам это был пожилой мужчина, и он вел замкнутый образ жизни вместе со своей женой и дочерью.
      - Он русский шпион, это уж точно, - сказал мне однажды старый шахтер. - К нему домой ходит много русских, и он держит пару здоровенных собак. Они такие свирепые. А в действительности его зовут не Джеймс, а как-то на русский манер.
      Подобные байки, некоторые из них были просто фантастическими, ходили повсюду. Когда в следующий мой приезд в Сидней я встретился с Галлеганом, я сообщил ему о Джеймсе. Он заинтересовался этим и сказал, что мне не мешало бы установить с доктором контакт и самому посмотреть, в чем там дело.
      Вернувшись в Тиррул, я через две или три недели, приехав на почту, обратил внимание на пожилого мужчину, который заполнял бланки. Считая, что на него никто не смотрит, он сам смотрел на меня изучающим взглядом. Почтовый служащий за стойкой понизил голос до шепота.
      - Хочу сказать вам, доктор, . .. . . вон тот пожилой мужчина . . . . это и есть доктор Джеймс, русский врач. Не хотите ли познакомиться с ним? Он интересный человек и вы могли бы пообщаться с ним на вашем языке.
      Служащий был прав. Когда нас представили друг другу, английское произношение доктора Джеймса оставляло мало сомнений в том, что сам он русского происхождения, и я перешел в разговоре с ним на русский язык к большому удовольствию почтового служащего за стойкой.
      Доктору Джемсу на вид было лет пятьдесят пять, и я очень удивился, когда он сказал мне, что ему шестьдесят семь. Ростом он был около пяти футов и семи дюймов, но его плотное телосложение создавало впечатление, что он ещё ниже ростом. На нем был светло-серый костюм, рубашка с открытым воротом и сандалии. Его широкое, с высокими скулами загорелое на солнце лицо и такие же руки, говорили о том, что он ведет активный образ жизни на открытом воздухе. Коротко подстриженные седеющие волосы и проницательный взгляд серых глаз дополняли его портрет. Он сказал мне, что его настоящая фамилия - Жемчужный, но все его знают под именем Джеймс, "потому что так легче произносить."
      - Мы много слышали о вас, - сказал он. - Я хотел встретиться с вами. Понимаете, жена, дочь и я ведем замкнутый образ жизни только потому, что здесь нет людей хоть с достаточным интеллектуальным уровнем. Безнадежно даже пытаться установить какие-то светские контакты. У нас много друзей в Сиднее, которые навещают нас здесь. Это скрашивает однообразие жизни. Речь идет не о праздности, поверьте. У нас довольно большой дом с обширным садом и теннисным кортом. Все работы по саду я выполняю сам. Это поддерживает физическую форму.
      Я произнес комплимент по поводу его хорошего внешнего вида.
      - Причина этого в хорошей наследственности и в постоянной физической работе, - ответил Джеймс, явно польщенный комплиментом. Я подвез его до его дома и по дороге он рассказал мне, что в связи с отсутствием у него лицензии на врачебную практику в Австралии, он держит пансионат для выздоравливающих пациентов, а также физиотерапевтическую клинику. Он сердечно пригласил меня к себе домой в гости, и мы расстались после того, как я пообещал, что позвоню ему в течение нескольких предстоящих дней.
      Неделей позднее я поехал с визитом к доктору Джеймсу. Он жил в большом старом двухэтажном доме, который стоял на возвышенной части деревни, выходящей на море.
      Хозяин дома горячо приветствовал меня и провел в большую комнату, которая служила одновременно гостиной и столовой. Пол в комнате был бетонный, а с потолка нависал ряд тяжелых перекрещивающихся балок. Из середины комнаты деревянная лестница вела на узкий балкон, который шел по периметру всех стен. С балкона открывались две двери. Мебель состояла из большого деревянного стола, книжных полок, старого дивана и нескольких стульев. Все это выглядело несколько странно.
      Джеймс представил меня жене и дочери. Миссис Джеймс, примерно пятидесяти лет, была полной, невысокого роста и несколько подавленной. Дочь Нина - молодая, темноволосая, привлекательная и импульсивно-веселая. Ее радостное щебетанье воспринималось несколько странно в этой средневековой обстановке.
      - Теперь вы знакомы со всей моей семьей. Вернее со всей моей семьей в Австралии, - произнес Джеймс. - У меня есть ещё одна дочь в Соединенных Штатах.
      Потом был ужин. Мне встретились несколько постояльцев пансионата для выздоравливающих, а остальную часть вечера мы провели в беседах. В основном это были деревенские сплетни, но миссис Джеймс завела разговор о новых биологических теориях, появившихся в Советском Союзе, и за этим последовала оживленная дискуссия. Стало уже поздно, и я собрался уезжать, неоднократно пообещав вскоре снова навестить их с визитом. Вечер мне понравился, это было приятное развлечение на фоне моей ежедневной рутины.
      Я не мог определить свое отношение к семье Джеймсов. В целом было ясно, что они жили прошлым, как и многие другие иммигранты. Но они были в курсе научных и политических событий в Советском Союзе в такой степени, которая свидетельствовала, по крайней мере, об отсутствии у них предубеждений против его политического режима.
      Доктор Джеймс сам признал, что в двадцатых годах работал на советское правительство в качестве врача. Его послали в Манчжурию в составе группы железнодорожных строителей, и по окончании срока командировки он отказался возвратиться в Советский Союз. По его словам он поехал в Харбин и устроился там работать врачом. Мне показалось необычным, что человек, который нелегально покинул Советы, осел почти в пределах досягаемости ужасного НКВД и устроился в Харбине, где человеческая жизнь в любые времена стоила не много. Но людям свойственно совершать странные поступки и этому, вероятно, не нужно придавать особого значения.
      Отношение доктора Джеймса к Советскому Союзу не было типичным для русских эмигрантов, которые обычно были озлоблены и прямолинейны в своей критике всего, что даже отдаленно связано с коммунистическим режимом. Это тоже может ничего не означать, но, по крайней мере ставит некоторые вопросы. Может быть Джеймс - человек беспристрастных и независимых суждений? Может быть у него ко всему свой философский подход, при котором он в поисках истины может встать выше своих личных взглядов и обид ?
      Одно я знал наверняка: его дочь в Соединенных Штатах работала в качестве постоянного сотрудника радиостанции Голос Америки. Я знал это потому, что он показывал мне вырезки из американских журналов с фотографиями, именами и описаниями.
      Я стал частым гостем в доме Джеймсов, но никогда не ощущал себя у них свободно. Казалось, что они всегда настороже. Потом я получил приглашение присутствовать на приеме в их доме по случаю венчания. Нине предстояло выйти замуж за русского инженера, симпатичного и надежного молодого человека, который прожил в Австралии уже много лет.
      Я опоздал, и когда вошел в дом, гости уже сидели за длинными столами, расставленными в виде подковы. Джеймс провел меня к моему месту и представил гостям, сидевшим за столом. Имена, которые он называл, улавливались с трудом, теряясь на фоне шума одновременно звучащих восьми или около того подвыпивших голосов.
      Слева от меня сидел полный средних лет мужчина. Его седеющие прямые волосы были зачесаны назад, а маленькие выцветшие голубые глазки и толстые чувственные губы придавали ему вид человека, который несдержан в еде и выпивке. Его лицо показалось мне знакомым, и я подумал, что мог запомнить его во время моих посещений Русского общественного клуба. Его манера поведения свидетельствовала о веселом нраве, и он много и громко говорил, по большей части на хорошем русском языке.
      - Ну, давайте выпьем, доктор. Едва ли тут можно что-нибудь понять.
      Мы чокнулись и выпили по большому глотку неразбавленного бренди.
      - Прошу извинить, но я не расслышал, как вас зовут. Тут такой шум . . . . Клодницкий. Меня называют также Клод - Джордж Клодницкий. Мне кажется, что я видел вас некоторое время назад в Русском общественном клубе.
      - Конечно, я хорошо знаю ваше имя. Вы - президент клуба, не так ли?
      - Нет, это моя жена - президент, а я помогаю ей в меру моих сил.
      Он представил свою жену, невысокую худощавую женщину с волосами красноватого оттенка и маленькими темными глазами. Выступающий вперед нос делал её похожей на птицу. Миссис Клодницкая произвела на меня впечатление безнадежно разочарованной в жизни женщины, и я почувствовал, что это побуждает её добиваться признания со стороны других её интеллектуальных достоинств и личного обаяния. Судя по уважительному отношению к ней присутствующих, её усилия увенчались определенным успехом. Было также ясно, что видное положение, которое она занимала в Русском общественном клубе, служило ей источником большого удовлетворения и гордости.
      Она также запомнила мои частые посещения клуба.
      - Когда будете в Сиднее, доктор, - сказала она, - милости просим к нам в клуб. Мы будем рады видеть вас у нас. Вы, вероятно, слышали о широком и активном отклике, который получил наш призыв собирать полушубки для России. Будет очень жаль, если наши усилия будут преданы забвению. Сейчас наша основная задача состоит в том, чтобы показать, какой большой прогресс происходит в Советском Союзе в науке, культуре и промышленности. Конечно, это не легко. Ох уж австралийцы! Единственно, о чем они думают, это - пиво и скачки. При этом её голос возвысился до драматической высоты.
      - Вы абсолютно правы, - произнес я сочувственно, вспомнив о моей неудачной ставке на бегах в прошлую субботу.
      - Жизнь здесь выглядит довольно бесцельной по сравнению с жизнью в России, - продолжала миссис Клодницкая. - Здесь деньги - это бог. Деньги, деньги и деньги! Но нет культуры, нет театра! Вы знаете, доктор, только в одной Москве семьдесят девять первоклассных театров! У нас в клубе есть библиотека русской литературы с большим выбором книг советских авторов. Имеются также все периодические издания, которые мы получаем прямо из Москвы. Если вы посетите меня в клубе, я покажу вам статьи по советским медицинским исследованиям, которые, несомненно, будут для вас очень интересны. Вы просто обязательно должны выкроить для этого время.
      _ Я постараюсь.
      Вежливо, но твердо, я извинился и перешел к другой группе гостей. Столы уже убирали, освобождая место для танцев.
      Гостей можно было разделить на две различные группы: молодые австралийцы - коллеги жениха по работе, и русские среднего возраста, приглашенные родителями невесты. Среди последних я услышал много имен и узнал лица из Русского общественного клуба. Некоторые из них, такие как чета Клодницких, были хорошо известны своими сильными просоветскими симпатиями. Они явно были в дружеских отношениях с супружеской четой Джеймсов.
      Примерно через неделю я встретился в Сиднее с Джорджем Браунли преемником Барнуэлла. Джордж был крупным и довольно неуклюжим мужчиной в возрасте за сорок. Его нелегко было вывести из себя, и он выглядел воплощением надежности. Я рассказал ему о приеме по случаю венчания и о моих впечатлениях в отношении людей, которых я там встретил, особенно уделив внимание супругам Клодницким. Они ему уже были известны.
      В последующие месяцы я поддерживал отношения с доктором Джеймсом, но, приезжая в Сидней, воздерживался от посещения Русского социального клуба. Я чувствовал, что Джеймс, встречаясь с Клодницкими и другими, информировал их о разговорах со мной, готовя таким образом почву для возможных будущих проверочных действий в отношении меня. Я не дожидался таких действий специально, однако чувствовал, что на всякий случай мне тоже следует использовать каждую появляющуюся у меня возможность в этом плане. Поэтому всякий раз, разговаривая с Джеймсом, я старался показать себя человеком, который интересуется культурными и научными достижениями Советского Союза. А в отношении политических событий моя линия состояла в том, что я ими, якобы, не интересуюсь совершенно, если не считать того, что я убежденный антифашист.
      Глава Седьмая
      В начале 1949 года я продал свою долю во врачебной практике и вернулся в Сидней. Для такого решения было несколько причин.
      Прежде всего я ощущал потребность в продолжении моей музыкальной карьеры, которая не могла развиваться в деревне Тиррул. Во вторых, мое финансовое положение становилось довольно неустойчивым. Закончив учебу в университете, я оказался совершенно без средств и вынужден был занять крупную сумму денег для покупки моей доли во врачебной практике в Тирруле, причем часть этой суммы - под весьма высокий процент. Я работал изо дня в день как раб, а в конце года обнаружил, что ничего не скопил. В такого рода врачебной практике накладные расходы весьма велики, и я едва сумел оплатить самые неотложные расходы. Поэтому, несмотря на то, что в этом районе у меня осталось много хороших друзей, я в общем-то с облегчением уезжал по извилистой нижней дороге южного побережья, направляясь в Сидней.
      Вскоре после моего возвращения я встретился с Джорджем Браунли. В это время стало известно, что правительство премьер-министра Чифли приняло решение поручить мистеру Джастису Риду создать Австралийскую организацию по разведке и безопасности, которая в своей деятельности должна была отчитываться только перед самим главой правительства. Я сказал Браунли, что хотел бы продолжить работу в качестве секретного сотрудника в новой организации и спросил его, куда и как обратиться. Он посоветовал мне написать письмо в адрес Джастиса Рида в Канберру, сославшись при этом на него.
      В течение следующего месяца я был занят поисками для себя офиса на Маккуэри Стрит, сиднейском аналоге лондонской Харли стрит улице врачей. Я решил, что с моим знанием европейских языков я могу рассчитывать на врачебную практику среди польских и прибалтийских иммигрантов, которые начали прибывать в Австралию в большом количестве.