Русские недолго пробыли в городе. Через несколько недель Советы передали город Вильно Литве, у которой были связи с нацистской Германией.
      7 ноября меня арестовали и обвинили в хранении огнестрельного оружия. Случилось так, что меня попросили спрятать на одну ночь оружие для группы людей, которых я знал. В ту ночь, несмотря на то, что я не занимался ничем незаконным, меня задержала полиция за несоблюдение комендантского часа. Она провела рутинный обыск у меня дома и обнаружила огнестрельное оружие.
      По такому обвинению полагалась смертная казнь, но я заявил, и впоследствии держался этого показания даже на допросах с избиениями в полиции, что оружие было оставлено у меня двумя людьми, которые (я уже знал это) были убиты во время сопровождения беженцев через границу. Поскольку полиция не смогла опровергнуть мои показания, меня приговорили к трем месяцам тюремного заключения. У меня до сих пор время от времени наблюдается рецидив дизентерии, которую я подхватил тогда в тюрьме.
      После освобождения из тюрьмы я был назначен руководителем театра музыкальной комедии. Когда в июне 1940 года вернулись советские войска, я продолжал работать на этой должности.
      Наш театр стал коллективным, но мой статус не изменился. Я и ещё двое человек были избраны в руководящий комитет, а поскольку я знал русский язык и мое политическое досье было чистым, то мое положение было устойчивым. Однако общая политическая ситуация в городе ухудшилось, и то здесь, то там людей начали арестовывать. Количество и частота арестов росли, и многих из тех, кого арестовали, больше никогда уже не видели. В повседневной жизни людей поселился страх. Каждый задавался вопросом, кто будет следующим в списке НКВД (теперь это уже МВД). Лица, которые занимали какие-либо властные или административные должности были подвержены даже большему риску ареста, чем простые люди, так как легко становились мишенью анонимных обвинений со стороны своих подчинённых.
      Поэтому я не очень удивился, когда однажды осенней ночью раздался громкий пугающий стук в мою дверь и я был доставлен в НКВД. Меня посадили лицом к стене в ярко освещенной комнате под наблюдением вооруженных охранников. Этот процесс так называемого "размягчения" продолжался несколько часов. Ощущение было ужасным, и только мое знание русского языка и советского менталитета позволило мне вырваться оттуда на свободу.
      Однако я знал, что это было первым и, возможно, последним предупреждением о том, что ожидало нас в будущем, и решил, не тратя попусту времени, бежать с советской территории. Сложность заключалась в том, что и многие другие люди на оккупированной советскими войсками территории думали таким же образом, а советские власти не были намерены позволить кому - либо покинуть страну.
      Но мне повезло. Еще до этого, когда литовцы посадили меня в тюрьму, я по ошибке упустил возможность зарегистрироваться в качестве постоянного жителя Вильно. Когда красные вновь захватили страны Балтии, меня отнесли к категории беженцев и выдали соответствующий документ, несмотря на тот факт, что я почти всю мою жизнь прожил в Вильно. Это сыграло свою роль, когда осенью 1940 года советские власти издали декрет о том, что все постоянные жители должны автоматически получить литовское гражданство, а всем беженцам будет предоставлено право обратиться с ходатайством о предоставлении советского гражданства или о разрешении выехать за границу. Получение разрешения выехать за рубеж зависело от наличия иностранной въездной визы. Ловушка заключалась в том, что в Литве не было дипломатических представительств иностранных государств. Для получения иностранной визы требовалось выехать в Москву, а такая поездка была возможна только при наличии специального разрешения, которое, в свою очередь, невозможно было получить.
      Кроме матери и брата я рассказал о своих планах уехать из страны только нескольким близким друзьям. После многодневных дискуссий, которые не привели ни к чему, нам пришла в голову мысль. Остров Кюрасао, являющийся голландским владением на островах Вест Индии, имел статус свободного порта, и для въезда туда не требовалась виза. Я написал письмо в голландскую дипломатическую миссию в Стокгольме и попросил выдать мне визу на въезд в Кюрасао. Ответ соответствовал нашим ожиданиям - визы туда не требовалось. Затем я посетил поверенного в делах Великобритании в Каунасе (в то время это была столица Литвы) мистера Престона, который занимался вопросами защиты интересов польских граждан в Литве. В результате мне выдали проездной документ. Я приложил этот документ и письмо из голландской миссии к моей официальной просьбе выехать из советской страны. В сопроводительном письме я указал, что являюсь безработным музыкантом, и что у меня на Кюрасао живет престарелая тетя, с которой я просто жажду как можно скорее воссоединиться. Оценив свои шансы на получение разрешения (здесь следует заметить, что я всегда был оптимистом), я принялся продумывать более мелкие детали на случай, если дело удастся. Я намеренно спровоцировал несколько ссор с актерами и рабочими театра. Когда после этого я рассказал им о моем намерении покинуть театр для того, чтобы продолжить учебу на медицинском факультете, никто уже не стал серьезно возражать против моего ухода.
      Через несколько недель случился приятный сюрприз. Я обнаружил свою фамилию в списке тех, кому было разрешено покинуть Советский Союз. На оставшиеся у меня после оплаты билетов деньги я купил бриллиант и спрятал его в тюбике с зубной пастой, и 28 февраля 1941 года в Вильно я сел на транссибирский поезд. С тяжелым сердцем прощался я с матерью, братом и двумя моими близкими друзьями. Будущее рисовалось мучительно неопределенным, я оставлял тех единственных людей, которых любил, не зная, когда увижу их снова, если это вообще удастся. Печальная перспектива.
      Поезд прибыл в Москву через сутки и некоторое время стоял там. Шел сильный снег, но я пошел пройтись по городу, и был сразу же поражен контрастом между массивностью и представительностью общественных зданий и трущобным видом и перенаселенностью жилых районов.
      Картина бесшумно движущихся людей на фоне огромных тяжелых зданий угнетающе действовала на меня. Казалось, что эти более чем скромно одетые прохожие не принадлежали этому величественному городу, и что им до него нет дела, настолько они были поглощены своими личными заботами. Общее безмолвие усугублялось видом крупных хлопьев снега, падающих на и без того сильно заснеженные тротуары. Общая атмосфера выражала апатию и безнадежность. Я чувствовал, что каков бы ни был конфликт между человеком и государством, пострадавшей стороной здесь был человек.
      В ходе дальнейшей поездки мы проследовали через Омск, Томск, Новосибирск, а также другие крупные промышленные города вдоль маньчжурской границы. Через десять дней после посадки в поезд, и очень устав от поездки, мы добрались, наконец, до Владивостока. Здесь я столкнулся со значительными препонами со стороны чиновников как советских, так и японских консульств, но, в конце концов, где блефом, а где напором мне удалось получить визу в Японию.
      Мое пребывание в Японии прошло без приключений. Я продал бриллиант, который достал из наполовину использованного тюбика с зубной пастой, и жил на вырученные от его продажи средства. После России японский народ казался мне похожим на марионеток из пьесы в кукольном театре. Все выглядело миниатюрным, красочным, чистым и изящным. Это было ярким контрастом по сравнению с Сибирью. Однако ограничения на передвижения были весьма строгие, и питания едва хватало. Несмотря на общую экзотическую атмосферу и грациозность гейш, я с радостью узнал в польском посольстве в Токио, что теперь могу ехать дальше в Австралию.
      Я сел на пароход Токио Мару, и должен сказать, что поездка была просто великолепной. В пути мы не заходили в порты и холодным ветреным утром после одиннадцати дней плавания вошли в гавань Сиднея.
      Это было 24 июня 1941 года.
      Глава Третья
      Германские войска вторглись на советскую территорию!
      Эти газетные заголовки были прекрасной новостью для западных союзников, но лично для меня это звучало ужасно. Они означали, что я оказался отрезан от моей семьи и, зная германскую концепцию тотальной войны, я имел все основания опасаться за их жизни. Часто употреблявшиеся фразы типа "разве вы не знаете, что уже идет война?" или "подумайте о голодающих людях в Европе" имели для меня глубокое и очень реальное значение.
      Вдобавок ко всему мое собственное положение было весьма незавидным. Кроме польского и русского языков, на которых я говорил свободно, я в определенной степени владел немецким и французским языками, однако не мог произнести ни одного слова по-английски. И чем больше я слушал разговор людей вокруг меня, тем больше чувствовал, что никогда не смогу освоить этот язык. Все мое имущество состояло из скрипки, маленького чемоданчика с несколькими рубашками и сорока долларами наличных денег. Я снял комнату, но вскоре, когда у меня кончились деньги, меня из неё выселили,. Несколько ночей я спал на скамье в Гайд-парке.
      После казавшихся бесконечными поисков я получил работу машинистки на Радио Колгейт Палмолив. Я также играл на скрипке и время от времени получал приглашения от Австралийской Комиссии по радиовещанию на сольные выступления. Пытался я и вступить в Армию, но меня не взяли потому, что я не был британским подданным.
      Так шли месяцы, пока, наконец, в 1942 году меня не призвали в Армию, которая, очевидно, обнаружила, что не может без меня обойтись. Через несколько дней я уже был вместе с несколькими сотнями таких же солдат в поезде, который направлялся в запасной учебно-тренировочный центр медицинской службы сухопутной Армии в населенном пункте Коура небольшом городке на юго-западе штата Новый Южный Уэльс.
      В лагере я был единственным иностранцем, и этим, по-видимому, объяснялось повышенное внимание моих товарищей по казарме к моей персоне и вопросам моего быта. Среди них были различные люди: торговцы, университетские студенты, разнорабочие и фермеры. Я стал улучшать свой английский язык и понемногу понимать образ мышления людей новой для меня страны. Мой слух стал свыкаться со сленгом, и я проявлял особое усердие к тому, чтобы хорошо его освоить.
      Мои товарищи по казарме задавали мне множество вопросов в отношении европейских стран, а также войны. Они вежливо слушали, когда я пытался на моем ломаном английском языке рассказать им о зверствах, творимых немцами, и жестокости, проявляемой русскими. Они изо всех сил старались не проявлять открытого недоверия к моим словам и, чтобы не задеть моих чувств, говорили: Слава богу, Билл, теперь тебе нечего опасаться.
      И мы шли в барак Армии спасения играть в настольный теннис. Почему они называли меня Билл, этого я никак не мог понять. Может быть из-за какого-то сходства с этим именем первой части моей фамилии.
      Прошло много недель, и я невероятно устал от лагерного однообразия. Однажды утром мы сидели на занятии по анатомии, которое проводил один из наиболее просвещенных капралов. Давалось ему это нелегко и после получаса или около этого его лицо покрылось испариной. Его трудности особенно возросли, когда он перешел к описанию костей ноги. Он замолчал и стал откашливаться, прочищая горло. Затем он вытащил из кармана платок, обтер губы и сказал: "Вы должны знать, что в ноге имеются две большие кости".
      Он снова замолк, несколько секунд смотрел по сторонам, как бы ожидая помощи, и наконец произнес: "Они называются . . . ну, значит, кхе-кхе . ."
      - Большая и малая берцовые кости, - непроизвольно вырвалось у меня.
      - Вот именно, большая и малая берцовые кости, - повторил капрал нелегкие для него названия на латыни.
      Когда занятие закончилось, он подошел ко мне и спросил, откуда мне знакома анатомия. Я объяснил ему, что изучал медицину в Польше до войны.
      Ты здесь напрасно теряешь время, Билл, - сказал капрал, - Вот чтоб мне пропасть, напрасно, - добавил он твердо. Я переговорю об этом с сержантом. Тебя надо направить в госпиталь или ещё куда-нибудь. Там ты, парень, займешься настоящим делом.
      Через несколько дней меня вызвал к себе помощник начальника лагеря. Он приказал мне собрать вещи и быть готовым к отъезду в ближайшие двадцать четыре часа. На следующий день я попрощался с моими товарищами по казарме и, сопровождаемый советами в дружеских и, в значительной части, непечатных выражениях, забрался в кузов грузовика, который должен был подбросить меня до железнодорожной станции.
      Меня перевели в 113 армейский госпиталь общего назначения в местечке Конкорд Уэст недалеко от Сиднея. По прибытии, я был представлен его начальнику, который сразу же дал мне назначение в отделение патологии. В течение нескольких последующих недель я скреб и мыл там полы. Оказавшись в этой жесткой системе, я не ощущал своей полезности для дела. Кроме того, я знал, что из-за моей категории Б - 1, по причине моей близорукости, меня никогда не пошлют в боевую часть.
      Поэтому, когда пятью месяцами позднее я прочитал в прессе о том, что студенты-медики освобождаются от армейской службы для того, чтобы они могли продолжать свои занятия, я написал заявление в университет в Сиднее с просьбой о зачислении. Ответ был положительным, и мой уровень знаний определили соответствующим третьему году обучения. Подготовив все необходимые документы, я обратился в военное ведомство и попросил освобождения от службы и направления на учебу. Через несколько недель я был уже в гражданской одежде.
      Глава четвертая
      В апреле 1943 года я начал посещать занятия в университете, но не мог слушать курс лекций из-за языковых трудностей. Вся лексика, которую я освоил в армии, в университете находила небольшое применение, за исключением разговоров с моими товарищами-студентами. В это время мне посчастливилось встретить и завязать тесные дружеские отношения с Фергюсом Брауном, замечательным человеком, который в возрасте сорока двух лет решился получить медицинское образование. Фергюс многое повидал и сделал, и был именно тем человеком, который был мне нужен в качестве проводника и наставника в незнакомой для меня стране.
      Учеба на медицинском факультете самого Фергюса прервалась в начале двадцатых годов, когда он был вынужден по материальным соображениям взяться за работу ассистента врача на архипелаге Папуа. Он провел там семь лет, оказывая медицинскую помощь местным жителям. Когда началась война, он вступил в армию, а затем получил освобождение от службы для продолжения учебы. Как и я, он оказался на третьем курсе. Мы оба находились в трудном финансовом положении, пытаясь свести концы с концами и прожить на скудную правительственную субсидию, выделяемую на переселенцев. Но общие трудности только ещё больше сблизили нас.
      Ферг был высокий и худощавый, почти лысый, с короткими рыжеватыми усами. Его голубые глаза были невероятно выразительны и обычно они смотрели на людей с интересом и доверием. Он был знаком с сотнями людей различного общественного положения, и именно благодаря дружбе с ним я смог увидеть, так сказать, поперечный срез австралийского общества. Но, что мне нравилось больше всего в Фергюсе, так это его терпимость и доброжелательное отношение к товарищам. Подобно многим австралийцам, которые какое-то время прожили на островах, в нем глубоко укоренился индивидуализм и в то же время неприязнь к субординации и регламентации. В этом у нас с ним было много общего.
      Другим качеством Ферга, которое я, как переселенец в эту страну, очень ценил, было его глубокое знание истории Австралии и её политической жизни. И он был щедр и терпелив в своей готовности поделиться со мной своими знаниями. Именно благодаря Фергу я начал понимать эту новую для меня страну, а меня самого стали воспринимать как её неотъемлемую часть. Человеку, приехавшему жить в чужую для него страну необходимо сломать некий барьер. Ферг помог мне сломать барьер, стоявший передо мной, и за это я всегда буду ему благодарен.
      Задачу вновь приехавшего в страну облегчает то, что, в общем то, в австралийской политической жизни нет ничего сложного. Выбирая свое правительство, австралийцы руководствуются скорее инстинктом, чем здравым рассуждением. Между сторонниками Либеральной и Аграрных партий с одной стороны и Лейбористской партии с другой, сложилось устойчивое равновесие при довольно значительном числе независимых избирателей без явно выраженных политических симпатий, голоса которых и определяют исход любых выборов. Согласно широко распространенному в стране мнению, хорошо, когда как можно больше людей выбирают правительство путем свободного личного выбора, а не в результате жесткой приверженности какой-либо политической доктрине. В конце концов, в любой стране, и особенности в той, которая находится на этапе поиска путей своего дальнейшего развития, политическую жизнь и политиков следует рассматривать ни больше, ни меньше, как неизбежное зло.
      Я прожил в Австралии уже довольно долго, прежде чем понял, что Коммунистическая партия тоже имеет некое место в политической структуре.
      Мой первый контакт с коммунистами произошел в том месте в Сиднее, которое является эквивалентом лондонского Гайд-парка. Если у вас имеется разрешение, вы можете свободно высказывать ваши взгляды на любую тему, начиная от религии и до мятежа. Мне попался на глаза митинг, на котором какой-то мужчина раздавал брошюры. На её обложке был изображен портрет Иосифа Сталина. Выступающий обращался к толпе с возвышения. Когда он хотел вызвать энтузиазм слушателей или сделать акцент на каком-либо моменте, он упоминал имя Сталина и толпа разражалась приветственными возгласами. Все было очень знакомо: и стереотипный жаргон выступающего, и механическая реакция слушателей, и изображение Сталина на брошюре. Это напомнило мне аналогичные митинги в оккупированной советскими войсками Польше. Однако было и существенное отличие: там мы должны были и слушать и аплодировать под страхом репрессий, а здесь, в свободной Австралии люди, как я видел, и находились в этом месте и слушали и аплодировали, по всей видимости, совершенно добровольно.
      Это обстоятельство не могло не удивить меня, и я поговорил по этому поводу с несколькими моими австралийскими друзьями. При этом я испытал ещё большее удивление. Мои друзья отказались смотреть на политические лозунги, написанные на стенах. Не потому, что им нравился коммунизм или коммунисты. Всякий раз, когда мы заводили разговор о коммунизме, они обычно просто пожимали плечами и говорили: - О ! такое в нашей стране не привьется. А все-таки, как ты понимаешь, русские в этой войне хорошо себя проявили.
      Я понял, что 99 процентов австралийцев очень мало знали о Советском Союзе и коммунизм был для них "всего лишь другой политической философией", как выразился один из австралийских премьер - министров.
      Эту политическую философию они находили довольно малопривлекательной, но не опасной. Коммунисты не замедлили воспользоваться такой позицией, и Австралийское общество дружбы с Советским Союзом буквально закипело от лихорадочной активности. Их призыв "Полушубки для России" получил широкий отклик. Известные в обществе люди занимались сбором пожертвований, а многие видные общественные деятели объявили себя спонсорами этой кампании.
      Австралия, однако, была не единственной страной, которая ошибочно истолковывала советские усилия в этой войне. Весь Запад восхищался своими новыми союзниками. Восхищался настолько, что в ходе конференций в Тегеране и Ялте президент Рузвельт поддержал территориальные требования Сталина, вынудив Черчиля подписать соглашения, которые, возможно, посеяли семена нового глобального конфликта. Судьба Польши снова была решена, на этот раз вместе с судьбами других центрально-европейских стран.
      И именно в этот период я впервые обнаружил коммунистическую литературу в моем почтовом ящике. Листовки приглашали меня на митинги Польского Альянса. Эта организация представляла только небольшую часть польской общины в Сиднее, и было известно, что в её рядах находилось несколько известных коммунистов.
      Были также различные периодические издания, такие как Россия и Австралия - орган Австралийского общества дружбы с Советским Союзом и Славянское обозрение, издаваемые левоэкстремистской политической группой эмигрантов славянского происхождения, а также другие.
      Вскоре стало ясно, что я был в рассылочном списке различных организаций Коммунистического Фронта.
      В начале 1945 года я был студентом - медиком четвертого курса. Помимо учебы в университете, я подрабатывал игрой на скрипке, что служило дополнением к стипендии, которую я получал от университетской комиссии. Относительно мирная и добродушная атмосфера австралийской жизни явно контрастировала с бурными и полными событий годами жизни, которую я вел до моего приезда в Сидней.
      Однажды теплым мартовским днем я прогуливался по Питт стрит - одной из оживленных торговых магистралей Сиднея, разглядывая поток беспечных прохожих. У меня в кармане находился экземпляр издания Славянское обозрение , который оказался в то утро в моем почтовом ящике. Я зашел в маленькое кафе и присел, чтобы просмотреть этот журнал. Его содержание было то же, что и всегда: фотографии широко улыбающихся польских и чешских крестьян и рабочих, "освобожденных" Красной Армией и "идущих по пути под руководством великого вождя - Сталина", статьи, прославляющие стахановцев; итоги выборов, в результате которых коммунистический кандидат был выбран единогласно, ну и все такое прочее.
      Я посмотрел вокруг на людей в кафе. Несмотря на то, что я пробыл в Австралии уже четыре года, я вновь был поражен их благодушным и самодовольным видом. Мои мысли снова перенеслись в прошлое к эпизоду с одним из советских таможенных чиновников во Владивостоке. Он взглянул на паспорт с американской визой какого-то мужчины и осклабился: - Бесполезно бежать, товарищ. Скоро мы отыщем тебя и в Америке.
      Я вспомнил убежденность в его голосе и холодок прошел у меня по спине. Наверняка, подумал я, здесь такое не могло случиться! Но почему не могло? Неужели это повсеместно распространенное благодушие по отношению к коммунистической пятой колонне разделяют и власти ? Я решил выяснить это для себя. Нашел телефонную книгу и чуть ниже строк с телефонами и адресами департаментов Содружества я обнаружил строку, в которой была указана Служба расследований Содружества по адресу Питт Стрит 117. Это было рядом с кафе, и я решил отправиться туда немедленно.
      Найти здание не составило никакого труда. В справочнике в холле здания Службе расследований Содружества было отведено место среди страховых компаний и других коммерческих фирм. Я вызвал лифт и поднялся на нем на шестой этаж, крепко сжимая в руке несколько номеров Славянского обозрения и Россия и Австралия , которые я взял с собой, чтобы объяснить причину моего визита.
      Я оказался в просторной пустоватой комнате. Стол у стены напротив рядом с дверью и деревянная скамья у входа составляли всю её мебель. В комнате никого не было. На столе лежал лист многократно использованной промокательной бумаги, и стояла чернильница с торчащей из неё ручкой. Картина в целом оказала отрезвляющее и разочаровывающее воздействие на мои ожидания, раскрашенные шпионскими историями, которые я до этого прочитал. Она, скорее, напоминала приемную в больнице, чем художественное оформление к крупной международной интриге. В дверь позади стола вошла высокая девушка. Я объяснил ей, что принес несколько периодических изданий, чтобы проинформировать о них Департамент, и она ответила, что мне следует переговорить с мистером Барнуэллом. Я проследовал за ней по коридору, и она ввела меня в маленькую комнату. За столом, в беспорядке заваленном бумагами, сидел крепкого вида мужчина с голубыми глазами и румяным лицом. Когда он поднялся, я заметил, что он высок ростом, и по возрасту ему было, вероятно, далеко за сорок. Двигался он быстро и выглядел полным сил и энергии.
      Я сел на стул напротив него и вручил ему принесенные мною издания, объяснив, что я уже некоторое время получаю как эти журналы, так и другие печатные издания, и полагаю, что властям следует знать, что происходит. При этом я пояснил, что не испытываю симпатий к советскому режиму и не хотел бы видеть усиления его влияния на Австралию. Он хорошо понял, что я имел в виду, и отметил схожесть содержания журналов с ранней пропагандой Гитлера. Затем Барнуэлл на короткое время вышел из комнаты и вернулся с папкой. Это было мое досье, и он быстро его просмотрел. Он обратил внимание на мое музыкальное образование, спросил, как мне нравится жизнь в Австралии, и поинтересовался, какими языками я владею. Когда я ответил на его вопросы, он немного помолчал и затем заметил, что я мог бы быть полезен его управлению в выявлении иностранных агентов.
      - Не хотели ли бы вы попробовать себя в этом деле? - спросил он.
      Я пояснил, что никогда не проявлял особого интереса к политике и поэтому при всем моем желании оказать помощь, я просто не представляю, как это можно было бы сделать. После моего пояснения Барнуэлл вырезал из журнала Россия и Австралия бланк заявления и попросил меня заполнить его это была просьба о принятии в члены Австралийского общества дружбы с Советским Союзом.
      Он рассказал мне, что в Сиднее есть два русских клуба, оба расположены на улице Джордж стрит почти напротив друг друга. Первый - консервативный, его членами состоят в основном старые русские иммигранты - бывшие высокопоставленные офицеры царской армии и представители среднего класса. Этот клуб не представляет интереса с точки зрения безопасности государства.
      Деятельность другого клуба носит ощутимый подрывной характер. Это Русский общественный клуб, расположенный в цокольном этаже здания под номером 727 по улице Джордж стрит, недалеко от Центрального железнодорожного вокзала. Барнуэлл сказал, что в клубе каждую субботу проводятся танцевальные вечера, и было бы желательно, чтобы я появлялся там время от времени. Мы договорились, что я навещу его после моего первого посещения клуба, и я простился с ним с ощущением, что сделал важный шаг.
      В следующий субботний вечер я спускался по ступенькам слабо освещенной лестницы Русского общественного клуба. Было уже начало десятого вечера, и до меня доносились звуки музыки танцевального ансамбля и шум толпы. В вестибюле я купил билет у секретаря клуба мисс Фреды Ланг. Хотя мы с ней были абсолютно не знакомы, в её отношении ко мне не проявилось и тени подозрения, что привело меня к мысли о том, что субботние танцы проводились людьми, не обязательно связанными с клубом.
      Из вестибюля одна из дверей вела в библиотеку. На другой висела табличка Только для членов клуба. Через эту дверь можно было видеть основной зал. На небольших подмостках в углу располагался ансамбль из пяти музыкантов. Они были одеты в длинные в русском стиле рубахи из светло-голубого блестящего материала, перехваченные в талии толстым веревочным пояском. Вдоль стен располагались около трех десятков столиков, оставляя довольно просторную круглую площадку для танцев в центре зала. Меня провел к одному из столиков здоровенный детина, который говорил по-английски с явным русским акцентом. С моего места был хороший обзор всего зала. Всего здесь присутствовало около 150 человек и публика, по-видимому, была довольно разношерстная. Большинство было австралийцев - в основном мелкие бизнесмены и чиновники, однако слышалась также русская, немецкая и польская речь. Первое впечатление было такое, что никто из присутствующих мне не был знаком.
      Через некоторое время за мой столик присела австралийская пара и я ответил на их предложение вместе выпить а также поддержал беседу, в которой старательно избегал любых острых политических тем. Я не делал попыток познакомиться или начать разговор с кем - либо еще, так как чувствовал, что за мной, вероятно, наблюдает кто-либо из сотрудников клуба.
      Через несколько дней я встретился с Барнуэллом. Я сказал ему, что австралийская пара, по-видимому, не представляет особого интереса и, по моему мнению, было нецелесообразно проявлять повышенную активность на этой стадии. Он одобрил мои действия и предложил продолжить в том же духе. Со своей стороны он назвал несколько фамилий людей, которые представляли особый интерес для его Управления. Одним из них был Марк Янгер, которого, как оказалось, я уже некоторое время знал.
      Глава Пятая
      Марк Янгер был тем человеком, который своими действиями в пользу признания нового польского режима, поддерживаемого Советским Союзом, внес раскол в польскую общину в Австралии, добившись поддержки в этом вопросе группы местных поляков. Впоследствии Янгер и его сторонники образовали ассоциацию под названием Польский альянс, который поддерживал тесные связи с прокоммунистическим Всеславянским движением. Основными целями этого движения были репатриация всех славян в свои страны и восхваление Советского Союза.
      Янгер также стал представителем Польского Агентства Прессы, которое находилось под полным контролем возглавляемого коммунистами варшавского режима. Он начал публиковать и распространять Польский пресс-бюллетень, в котором содержались материалы, имеющие своей целью подтолкнуть поляков вернуться на свою родину. Эти материалы состояли из приукрашенных сообщений о жизни в Польше и, особенно, из радужных обещаний на будущее.
      Кроме посещения Русского общественного клуба по субботам, я ходил туда на вечерние фильмы, лекции и другие мероприятия, организуемые под покровительством Австралийского общества дружбы с Советским Союзом, Польским альянсом и Славянским конгрессом. Я познакомился со многими людьми, но сохранял определенную сдержанность в заведении связей, так как понимал, что это единственная возможность избежать подозрений. Через несколько недель я решил войти в контакт с Янгером. Я решил, что лучшим вариантом подхода будет просьба о предоставлении работы переводчика в Польском Агентстве прессы.
      Марк Янгер занимался оптовой торговлей текстилем. Он вел успешный бизнес и, по слухам, был очень богат. Имел просторный и светлый офис в представительском здании в Сиднее по адресу Каслриг - стрит 67. В офисе было три рабочих стола, за одним из которых восседал он сам, а два другие занимала пара моложавых блондинок.
      Янгер поднялся, чтобы поприветствовать меня. В свои сорок с небольшим лет он был довольно красивым мужчиной с правильными чертами лица, вьющимися темно-коричневыми волосами и усами. Его голубые глаза смотрели на меня подозрительно, хотя его манеру поведения в целом нельзя было назвать недружественной. Он предложил мне стул.