Кого было звать в утешители? Только Зарецкого. Он приехал через полчаса: она рыдала. Он, как мог, утешал ее. А она твердила:

– Значит, он никогда меня не любил.

– Тебя нельзя не любить, – сказал наконец он и поцеловал ее: сначала в щеку, потом и в губы.

Эту ночь они провели вместе, в одной постели. Проснувшись утром, Зарецкий увидел, что Лика сидит в кресле.

– Лика… – нежно позвал он. – Почему ты там? Иди ко мне, – протянул к ней руку, она не двигалась. – В чем дело, я не понял…

– Не понял, значит, не понял… – недружелюбно ответила она.

– Мне уйти?

Лика помолчала, потом выдавила из себя:

– Нет.

– Ну тогда скажи, что с тобой? -"Неправильно все…

– А как правильно? – улыбнулся он.

– Не знаю. А ты?

Зарецкий закутался в покрывало, подошел к креслу, подсел на подлокотник, обнял за плечи Лику и сказал:

– По-моему, если людям вместе хорошо, значит, они все сделали правильно.

Лика очень переживала свою измену. Весь день телом она была с Зарецким, а душой – с Мишей.

– Знаешь, один мудрец сравнил любовь и разлуку с костром и ветром: большой костер от ветра сильнее разгорается, маленький – гаснет. Так и чувства. Твой Миша… – бил в больную точку Зарецкий.

– Андрей, не надо… – скривилась она, как от зубной боли.

– Вот именно: не надо. Не надо горевать по слабому костру. Не жалей, Лика.

– А ты… ты как будто рад, что меня бросили.

– Не люблю, когда так говорят: «бросил», «бросила»… Я не верю, что кто-то кого-то может бросить.

– Меня бросили!

– Если люди расстаются, значит, это нужно им обоим, и кто сделал первый шаг – неважно. Люди, которым суждено быть вместе, не расстанутся. – Я говорю о нас с тобой.

– О нас? – удивилась она. – Андрей… Что у нас может быть?..

Зарецкий, возможно, и объяснил бы, что может быть у них, но в дверь позвонили.

– Это пицца, – воскликнул он.

– Я открою, – сказала Лика и пошла к двери.

На пороге стояла Рая. Она протянула через порог торт в красивой коробочке и выдала:

– Привет! Я решила, что дуться глупо и вредно для здоровья. Хотела позвонить, но потом решила сделать сюрприз, – она засмеялась над растерянным видом Лики. – Кажется, получилось. Видок у тебя, прямо скажем…

И тут Рая увидела сидящего на расстеленном диване Зарецкого. Несколько секунд она соображала, что бы это значило. Поняла, сделала испуганное лицо, повернулась и убежала. Торт остался в руках Лики.

Григорий Жилкин, исполняющий обязанности директора фабрики, представил Козловского Калисяку, назвав его своим консультантом. Обязанности Козловского были расплывчатыми: как сам он определил, «потереться и разнюхать», куда делись деньги. Через неделю Козловский отчитывался на складе по фабрике:

– На первый взгляд все в порядке, но… Пойми, бухгалтер тебе любые бумажки нарисует! Ты же знаешь, по каким рецептам готовится вся эта кухня…

– У тебя есть конкретные подозрения? Калисяк ввел тебя в курс дела? – торопил Гриша.

– Разбираю бухгалтерские отчеты. Кажется, начинаю кумекать…

– Кумекай побыстрее, пока фабрика не обанкротилась…

Спустя несколько дней Козловский победителем явился к Грише прямо на квартиру; хорошо, что Люба была на дежурстве…

– Что-то случилось? – испугался Гриша и кивнул на мать, чтобы держал язык за зубами.

– Не то слово, – шепотом ответил Козловский. – Говорил я тебе, что выведу их на чистую воду? Выйдем…

Уже спускаясь по лестнице, он возбужденно продолжал:

– Ты просил меня бумажки посмотреть? Я и посмотрел. Кто-то регулярно ставит тебя на бабки. Я недосчитался двухсот пятидесяти штук.

– Долларов? – присвистнул Гриша.

– Естесьна. Может, и больше.

По дороге на склад Козловский обрисовал ситуацию, как в анекдоте об английских артиклях «the» и «а», то есть «конкретно», а не «типа»… На фабрике через бухгалтерию налажен канал ухода денег налево, и Козловский догадывался, кто и как это делает. Оставалось только поймать воров за руку…

С этим невеселым открытием надо было что-то делать, на что-то решаться… Но чтобы решиться, необходимо с кем-то посоветоваться. Гриша знал, как относится к Козловскому Люба, да и с ее подачи – мама Наталья Аркадьевна. Советоваться с ними – бесполезно. И все же…

Он пришел домой пораньше, застал дома всех, кроме Петра. Люба сразу направила мысли мужа в русло воспитательного процесса:

– Гриш! У тебя же выходные, сходил бы с ними на рыбалку или на футбол твой дурацкий.

– Я бы сам сходил на футбол свой дурацкий! Но у меня нет выходных! – огрызнулся Гриша.

– Ты не с той ноги встал, сынок? – оторвала взгляд от телевизора Наталья Аркадьевна.

– Он сегодня не вставал – он упал с кровати, – добавила перца Люба. – Гриша, что происходит?

– Ничего не происходит! Ничего! Оставьте меня в покое!

Свекровь с невесткой недоуменно переглянулись.

– Ладно, прости меня, – сменил тон Гриша. – Я просто не решаюсь сразу сказать, что… На фабрике обнаружилась недостача.

Люба посмотрела на него в упор и спросила:

– И кто это обнаружил?

– Козловский. Проверил все по бумагам.

– Фабрика работала себе и работала, и тут появляется Козловский, весь в белом, и объявляет, что все воры и проходимцы, – горько усмехнулась Люба. – Просто Родион хочет, чтобы ты опять взял его в партнеры. Ясно, как дважды два.

– Да плохо фабрика работала, – убеждал Гриша. – И денег не хватает! Зарплату платить нечем!

Но Люба твердила свое:

– Кому ты веришь? Человеку, который однажды тебя уже обманул?

– Ну, конечно! – разозлился Гриша. – Козловский вертит мною, как хочет, а я – дурак одноклеточный. Слыхали уже! И зачем я только тебе рассказал…

– Да потому что сам не веришь Козловскому… Ладно, я пошла, – закончила разговор Люба.

– Куда? – опешил он.

– На репетицию.

– Все поем, мама, поем… – с горечью заметил Гриша, обращаясь не к жене, а к Наталье Аркадьевне. – После ночного дежурства прямо с ног валимся, но если звонит господин Вешкин – появляется второе дыхание.

– Гриша, оставь его в покое, – с нажимом ответила Люба. – Лучше вспомни, что именно Аскольд помог тебе выйти из тюрьмы.

– Ой, ой, скажите, пожалуйста, – паясничал Гриша. – Ума не приложу, как мне его теперь отблагодарить?

– Благодари Козловского, который тебя за решетку и засадил.

– Физкульт-привет Аскольду! – рявкнул Гриша и шагнул на балкон – курить.

Люба накинула плащ и хлопнула дверью. Жилкин остался вдвоем с матерью на кухне. Пашка болезненно реагировал на участившиеся родительские разборки, из своей комнаты носа не показывал.

Гриша закурил на кухне.

– Гриша… – укорила Наталья Аркадьевна.

– Мама! Надоел мне этот Аскольд хуже горькой редьки. А еще больше раздражает, когда она говорит, что он – безобидный. Разве может воздыхатель жены быть безобидным? Она меня совсем за мужика не считает!

– Женщине любое внимание приятно, Гришенька. Тебя совсем дома нет последнее время…

– Ведь на семью пашу, как семижильный. И только укоризны! – пожаловался Гриша матери.

– Гриша… – мягко сказала Наталья Аркадьевна. – Я, конечно, не все знаю. Но твоя жена прекрасно разбирается в людях. Я думаю, тебе стоит прислушаться к ее мнению. И быть с этим Козловским повнимательнее.

– Спасибо за совет, – резко поклонился он и тоже ушел из дома. На склад, успокоиться.

С тех пор, как на Жилкиных свалилось нежданно-негаданно наследство, пошатнулись устои счастливой супружеской жизни. Их любовь, одолевшая множество испытаний, вдруг почему-то обоим перестала казаться вечной и незыблемой. Что-то надломилось: впервые они не желали выслушать друг друга, спокойно посидеть подумать и найти, как всегда бывало, компромиссный выход из сложной ситуации. Раздражение, напряжение в отношениях между Любой и Гришей нарастали, и они не могли с ним справиться… Во всем своем трагическом величии встали перед ними два извечно русских вопроса: кто виноват и что делать. Каждый из супругов в душе винил другого – но назвать саму вину не удавалось. В одиночку каждый пенял и на обстоятельства: на несчастную беременность Любы, на тяжелую болезнь Натальи Аркадьевны и переселение ее в Ковригин, на зреющие большие проблемы выросших сыновей. Но именно эти обстоятельства переломились в лучшую сторону благодаря любви… В общем, оставалось загадкой, кто и в чем виноват, а потому не решался и вопрос, что делать. Супруги Жилкины отдавали себе отчет в одном: семейное благополучие висело на волоске. Может, это был кризис среднего возраста?..

Зато у младшего Лобова из оборванных нитей вдруг связались первые петли будущего семейного счастья. Всем в это еще слабо верилось, но тем не менее…

После отказа от развода Леня пришел в кафе доложиться Оле и как бы невзначай обрисовать план дальнейших действий.

– Я не дам ей развода, пока не узнаю, чей это ребенок, – уверял он, выпив кружку хорошего пива за стойкой бара.

Оля стояла рядом, протирала эту самую стойку.

– Ты лучше подумай, какой ей был смысл скрывать от тебя беременность, если ребенок – не твой? Леня, может, тебе еще пива? Заведение угощает, – сухо сказала она, но душа ее ликовала: у дурня проснулся инстинкт отцовства – это же дорогого стоит.

– Нет, больше не надо, завязал, – ответил твердо Леня. – Не дай бог, в пьяном виде его зачал…

– Может, ее? – в тон спросила Оля.

– Нет, его… Так где живут эти люди?

– Галановы живут в Новосельске. А в Ковригине у них магазин… Настя работает там продавщицей.

И Оля на салфетке нарисовала ему схему, как добраться…

Лене не суждено было этого сделать. Вечером того дня Настя собрала свои вещи и тайно, когда Галановы заснули, покинула их квартиру. Утром Ирина обнаружила в ее комнате записку: «Спасибо за все. Я уезжаю. Прощайте».

– Уехала!.. Сбежала!.. – запричитала Галанова и вдруг сделалась болезненно-злобной. – Дрянь… И это – в благодарность за все, что мы для нее сделали. Мерзкая, неблагодарная тварь!

Она разорвала записку на мелкие кусочки, закрыла лицо руками и зарыдала:

– Мой ребенок… Она забрала моего ребенка…

Потом Галанова вскочила, разбросав предложенные мужем таблетки, и закричала:

– Нет, она не может! Не может! Мы должны вернуть ее. Догнать и вернуть!

Ирина выскочила из квартиры, Сергей Александрович – за ней. Догнал жену он на автобусной остановке: увидел, как та разговаривает с торговкой семечками. Но торговка ничего вразумительного про Настю не сказала. Когда подошел Галанов, Ирина посмотрела на него, как на чужого, и сказала:

– Я этого так не оставлю. Я найду ее, все равно найду. Я не смирюсь с этим, слышишь?!

Обнаружила Настю Люба, когда пришла на дежурство. Она вошла в палату с капельницей, поставила штатив возле предписанной кровати, стала будить больную. Та повернулась.

– Настя? – узнала ее Люба. – Что с тобой?

– Привезли… – еле выговорила Настя – от удивления, что увидела сестру Лени в белом халате.

– Я здесь работаю, давай руку, капельницу ставить. Как себя чувствуешь?

– Спасибо, лучше.

– Вот и хорошо, – Люба вынула из кармана шоколадку и положила на тумбочку. – Тебе сейчас нужно сил набираться. А главное – полный покой, никаких волнений…

– Спасибо. Не ожидала вас увидеть… – Настя протянула руку.

Когда пришел врач, Настя сказала, что совсем здорова и просит, чтобы ее выписали.

– Не сегодня и не завтра, это точно, – ответил молодой доктор, глядя больше на Любу. – У вас остается угроза выкидыша. Вам нужен полный покой. Никаких физических нагрузок, и уж тем более не следует поднимать тяжести. Любовь Платоновна, вы видели багаж, с которым больную привезли? Уму непостижимо…

– Сумка тут ни при чем. У меня закружилась голова, потому что я побежала – автобус уже отъезжал… – ответила Настя.

– Скажите спасибо, что он сразу же привез вас к нам… Еще немного, и вы бы потеряли ребенка, – это доктор объяснил Насте, а Любе протянул карту назначений и сказал: – Результаты обследования показывают, у пациентки крайнее нервное истощение. Посмотрите, сестра, там новые назначения. Мы скорректировали схему… И следите, чтобы эта упрямая не вставала.

– Я прослежу, – с нажимом ответила Люба.

Из ординаторской она позвонила Лене и сообщила о Насте:

– Жалко мне ее… И тебя тоже. Запуталось все у вас… Может, когда родится ребенок… все изменится к лучшему?

– Я постараюсь, – ответил сестре Леня. – Люб, ты у нас знаешь кто? Сестра милосердия…

Леня приехал в больницу не в приемные часы, Люба провела его в палату. Говорили очень тихо, чтобы не разбудить соседок. Сначала вроде ни о чем. Потом Леня стал потихоньку убеждать Настю, что она теперь не может вот так запросто распоряжаться своей жизнью.

– Может, нам… еще раз… – недоговорил Леня, потому что Настя перебила:

– Мы уже пробовали, не вышло.

– Мы не все знали друг о друге. Настя, я тебя прошу… подумай, – он сделал паузу. – Ради ребенка…

Настя вдруг закрыла глаза, показывая, что разговаривать больше не может или не хочет. Но Леня добавил:

– Настя… Мне без тебя плохо…

После отбоя Люба тихо открыла дверь в палату, подошла к Насте, взяла за руку. Рука была ледяная. Люба осторожно спрятала ее под одеяло. Настя не спала. Обе соседки храпели.

– Вы меня ненавидите. За что… – всхлипнула она в тишине палаты.

– Тс-с! Ты – моя невестка. И давай без «вы», договорились? Подвинься немного, – спокойно сказала Люба и села на край кровати. – Настя, ты пойми. У моей дочурки был врожденный порок сердца. Шансов не было. Кого тут винить?

Настя молчала. Потом решилась сказать:

– Прости меня, прости, пожалуйста.

– Не будем больше об этом вспоминать, – вздохнула Люба. – Что было, то прошло.

– Я постоянно об этом думаю. Вы все из-за меня страдали. Почему я такая дрянь…

– Все меняется, и ты можешь измениться. А вот когда ты изменишься, постепенно и твоя жизнь другой станет.

– У меня сил уже не хватит, – замотала головой Настя.

– А ты не отмахивайся… от того, кто тебе помочь хочет.

– Не хочу, чтобы меня жалели… – призналась Настя.

– Что в этом плохого, Настя? Не жалеют только тогда, когда не любят, – по-мудрому сказала Люба. Она сейчас больше о себе подумала.

– Не привыкла я к жалости.

– Ты сама близких-то жалей, и будем квиты. Я в твоем возрасте тоже была страшная «оторва». Только когда родила Петра и Павла, стала что-то понимать. Так что родишь и успокоишься. Давай-ка, я тебе давление померю.

Люба заметила, что теперь Настя с готовностью протянула ей руку. Давление было нормальное. Тогда Люба решилась рассказать ей грустные вечерние новости.

– Настя, ты хорошо знаешь эту женщину… Ирину Галанову?

– А что? – напряглась Настя.

– Ты ведь сейчас у них живешь?

– Жила. Не очень долго, – скупо ответила Настя.

– Она приходила, чтобы забрать тебя обратно. Врач не разрешил, и с ней случился припадок.

– Какой припадок?

Люба взяла ее руку, нащупала пульс и осторожно заговорила:

– Она психически больной человек. Ты не знала? На почве того, что у нее нет своих детей. Она считает твоего ребенка своим собственным. Думает, что сама беременна, понимаешь? Такие больные годами могут выглядеть совершенно нормальными людьми, но достаточно ничтожного повода – и…

– Бред, – выкрикнула Настя.

– Именно что бред. Хорошо, что ты съехала от них. Это могло бог знает чем закончиться. За ней приехал психиатр.

Насте хотелось поговорить с Любой о Ярославе: с ним Галановы тоже что-то нехорошее сделали, но не решилась…

Когда Люба ушла, Настя еще долго вспоминала этот длинный ночной разговор – первый в ее жизни откровенный разговор со взрослым и серьезным, каким-то правильным человеком.

Люба больше всех из Лобовых содействовала примирению Лени и Насти. Долго и мудро уговаривала то ее, то его, чтобы ради ребенка простили друг другу все обиды. Леня ходил к Насте раз в два-три дня, и они стали заново привыкать друг к другу. Леня рассказывал ей про то, что было дорого:

– У нас вообще все хорошо растет. Я когда маленький был, отец даже арбузы на огороде выращивал. Только они были малюсенькие… как теннисные мячики.

– Теннисные мячики? – смеялась Настя. – Хоть сладкие?

– Ага. Я так гордился, что таскал их тайком в школу. Ты как вообще?

– Нормально. Слабость только… – Настя вдруг просияла. – Он уже меня слышит.

– Как слышит?

– А вот так, – Настя дотронулась до своего живота. – Эй, как ты себя чувствуешь? – она прислушалась. – Говорит, что хорошо. Хочешь потрогать?

Леня робко кивнул. Настя приподняла одеяло, и он увидел ее выросший живот, в котором зрел маленький человечек. Его сын… Леня осторожно и нежно прикоснулся к нему. Спросил:

– Толкается?

– Футболист будет, – засмеялась она.

Когда Леня вышел от нее, встретил Любу.

– Леня, когда Настю выпишут из больницы, ты должен забрать ее домой, – серьезно сказала она. – Она не такая сильная, как хочет казаться… Ведь хотела наложить на себя руки…

– И поэтому мы должны с ней нянчиться? – вдруг разозлился он.

– Леня, Настя – твоя жена, – убеждала Люба, прижав брата к стенке в коридоре больницы. – Настя – Лобова. Лобовы никогда по чужим домам не скитались.

– Она сама не захочет ко мне вернуться… К нам.

– А ты попробуй, – влезала в самую душу Люба. – Попробуй.

– Я поговорю с мамой.

Леня не представлял, как приступить к делу: просить родителей простить Настю и позволить ей вернуться в их дом… Целый день он вертелся поближе к матери – и так ей угодит, и эдак. Мама Таня знала это настроение сына и наконец спросила:

– Ты же хочешь что-то мне сказать?

– С чего ты взяла? Ведро вынести?

– Ох, сынок, сынок… Ну, говори уже.

– Мам. Я был в больнице у Насти. А потом еще с Любой поговорил.

– И что? – Мама Таня подвела сына к окну, заглянула ему в лицо. – Ну говори!

Леня, собравшись с духом, выпалил:

– Как ты думаешь, Настя может сюда вернуться?

– Господи! Сынок… – она обняла его. – Я так ждала, что ты об этом заговоришь.

– Мам, поговори с ним сама, а? – кивнул он на дверь в гараж, откуда доносились стуки и звуки. – Отец ведь только тебя и слушается… Разрешит он ей вернуться?

Мама Таня вздохнула:

– Не уверена, что он сильно обрадуется.

Тоже была задача – выбрать подходящее время, поговорить с Платоном. Прошло еще два-три дня. Леня даже к Насте не ходил, боялся ей в глаза глядеть. И вот сошлись супруги Лобовы-старшие вместе в своем помидорнике – пасынки обрывать на кустах. У мамы Тани все споро получалось, а Лобову было просто интересно глядеть, как у нее пальцы бегают, приученные к подобному труду. И вот среди этой трудовой лепоты Татьяна сказала:

– Совсем ведь Ленька загрустил.

– Знаю, куда клонишь, – сообразил он. – Говорю сразу – нет. И без нее сорняков полон огород!

– Платон! Ведь мается девка, и Ленька мается.

– Все. Слышать даже не хочу.

– Платоша, ну что же мы, – нелюди? Всего-то и надо – в дом человека пустить.

– В дом ее?! Ко мне в дом змею эту?! Да я ее…

Лобов с размаху пнул ведро с пасынками, и сам не удержался – упал навзничь. Смешно было со стороны глядеть: Татьяна и рассмеялась. Лобов попытался подняться, но от резких движений ему сделалось дурно. Она увидела, как муж стал хватать ртом воздух. Подбежала, но он все-таки встал, махнул на нее рукой и шагнул из парилки теплицы на свежий воздух.

Первый опыт был неудачным. Татьяна в ожидании второго не смела перечить ему ни в чем. За сорок лет он изучил это ее настроение. Оно означало, что супруга очень хотела его в чем-то убедить…

С утра Лобов долго бродил по своему саду – рассматривал деревья, щупал завязь, делал какие-то пометки на яблонях. Так он искал правильный ответ на насущные жизненные вопросы. Старался, чтобы в это время никто его не видел. Но от мамы Тани разве что утаишь?

– Лень, отец думает… – шепнула она сыну, когда тот спустился позавтракать. – К вечеру надо ждать ответа.

Вечером мама Таня с Леней молча и напряженно сидели в гостиной, смотрели телевизор. Вошел Лобов, подсел к ним на диван, минут пятнадцать тоже глядел на экран.

– Лень! Мать тут про Настю разговор завела… – начал он. – Я подумал: и чего это я так озлобился против нее? Старею, что ли?

– Платон, не наговаривай на себя, – ласково сказала мама Таня, поддерживая мужа.

– Может, я и не прав совсем? И Настя не так уж и виновата, если разобраться… Так что живите, Ленька. Главное, чтоб дружно. Пускай!

– Отец! – воскликнула Татьяна и поцеловала мужа. – Ты у меня… самый молодой! Лень, ты чего – не рад, что ли?

– Я… я просто обалдел! Спасибо, пап, – растерянно ответил Леня и сорвался с места. – Поеду… к ней!

– Да куда ж ты на ночь глядя? – рассмеялся Лобов. – Выписывают-то когда?

– Не знаю. То есть завтра… то есть в пятницу… Пап, ты просто… – Леня вышел, так и не найдя нужных слов.

Лобов остался с Татьяной, довольный, сидел и пялился в телевизор. На душе было так радостно…

– Спасибо тебе и Бога благодарю! – прослезилась она.

– Ну да? А Бог-то в курсе?

– А без Него тут не обошлось! Такого мне мужа дал!

Для Насти это решение не было неожиданностью. Она уже поняла, какие Лобовы добрые, таких поискать – не сразу найдешь… Жгучее чувство стыда от содеянного немного притупилось, но не прошло. Ну как она войдет в дом, из которого выгнали… Да и жить ей – не с Лобовыми вообще, а конкретно с Леней, которому до идеала далеко. Все эти мысли разом столкнулись в голове, когда Леня уговаривал после выписки вернуться к нему. Он смотрел теперь на нее по-собачьи преданно, но Настя вдруг сказала:

– Я не знаю.

– А я знаю! – решительно ответил он, и эта решительность была Насте бальзамом на душу. – Я – отец и у меня тоже право голоса есть: наш сын…

– Да откуда ты вообще взял, что сын? – Она села на кровати, врачи разрешили.

– Наш сын должен расти в полной семье. Ты же все это лучше меня знаешь. На собственном, можно сказать, опыте… Скажешь, не так?

– Ладно, почти убедил. А как с Ярославом быть? К Ларисе ты идти отказываешься…

– Да займусь я твоим Ярославом! И Ларису подключу. Ну, все? Едем в Бережки?

– Обещаешь?

– Сыном клянусь.

– Лень, ну ты совсем, что ли… Нашел чем клясться, – испугалась Настя.

– Собой тогда клянусь!

– Да ну тебя! – засмеялась она.

Приезжал ближе к выписке к Насте Сергей Александрович, весь какой-то потухший: любимую его Ирочку в дурдом положили, возможно, на несколько месяцев. Подобных приступов с ней никогда не было. Настя утешала его, как могла, обещала съездить к Ирине. Галанов, сам не веря в успех, предложил Насте вернуться к ним. Но она ответила, что поедет к мужу. Сказала и тут же осеклась: сомнения не отступали.

– Не знаю, ехать? – она глянула на него вопросительно. – Он из-за ребенка меня зовет! Ребенок ему нужен и мамка-нянька к ребенку. И все!

– Ты так уверена, что ему нужно? А мне кажется, он тебя зовет, потому как любит.

– Он меня сначала любил, ну, раньше, сразу. А я все испортила. Теперь я ему никто. Он вообще даже… Говорит со мной, а сам не смотрит даже! А я ведь… – совсем смутилась Настя. – Дура!

– Ты его любишь… – признался за нее Галанов.

– Да? Вы так думаете?

– Думаю…

Она вздохнула:

– То он меня любил, а я его – нет, а теперь наоборот!

– Настенька, пусть все будет хорошо… хотя бы у тебя… Ну, а если… мало ли что, если у тебя там не сложится – ты всегда можешь вернуться к нам.

Ну вот, подумала Настя, то любит, то если не сложится… В общем, свою голову надо на плечах иметь. Вот Лобовы – Платон Глебович и Татьяна Андреевна – те имеют, потому все у них ладно и получается.

Леня в оставшиеся перед выпиской Насти дни старательно наводил марафет в своей отремонтированной комнате: накупил всяких нужных, как он думал, вещей, повесил люстру, купил ширму, поставил вторую кровать. Настя сказала, что пока они будут спать отдельно.

Мама Таня тоже мыла-скребла по углам. Лобов ворчал:

– Ну просто всенародный праздник!

– Не ворчи, отец. Я давно собиралась сделать генеральную уборку.

– Генеральную… – усмехнулся он. – К нам, значит, генерал едет?

– Кто ж его знает? А может, Платон Леонидович когда-нибудь и станет генералом.

– Кто? Какой такой Платон Леонидович? – не понял Лобов и замолчал. Потом вдруг стукнул себя по лбу. – Ты вон про что!

– Что, хочешь быть дедом генерала? – засмеялась Татьяна.

Лобов отмахнулся, продолжая ворчать:

– Если я согласился, чтоб она вернулась, не надейся, что я буду прыгать от радости. Только ради тебя, ради Леньки – сделаю вид, что у меня это, как ее… Ну, в сериалах бывает…

– Амнезия.

Во-во. Полная потеря памяти. Ты просишь забыть, что она натворила? Ладно, как будто забыл! Но здесь… – он показал на сердце. – Здесь – останется.

– Да забудешь и здесь! Платон, будто я тебя не знаю! – уверенно сказала Татьяна.

В день выписки в доме все сверкало. Татьяна сама удивлялась – не помнила, когда она так тщательно убиралась. И ей было радостно. Лобов с утра сказал, чтобы на него не надеялись: будет в гараже машину чинить, не выйдет встречать.

Но когда Татьяна крикнула:

– Платон, приехали! – Он аккуратно вытер руки и вышел на крыльцо.

Настя подождала Леню, пока он выгружал из машины ее сумки, и за ним вошла в калитку лобовского дома. У мамы Тани глаза были уже на мокром месте.

– Здравствуйте, – тихо сказала Настя.

– Здравствуй, доченька, – ответила она и обняла невестку как родную.

Леня посмотрел на отца, под его взглядом Лобов тоже сказал:

– Здрасьте.

– Сначала покушаешь – потом отдохнешь, или наоборот? У меня пироги… – сказала мама Таня и ввела Настю в дом.

– Как скажете, мама, – тихо ответила она.

Стол был уже накрыт, заваренные листья смородины, которые любили пить Лобовы, распространяли по кухне родное аромат. Сели, стали обедать. Разговор не клеился. Какая-то тяжесть запечатала у всех уста. Настя смотрела в тарелку. Леня давился пирогом. Лобов играл желваками. Маме Тане было легче всех скрывать неловкость – она курсировала между столом и плиткой, подавая кушанья.

Наконец Настя отложила ложку, нервно сглотнула и сказала:

– Татьяна Андреевна, Платон Глебович! Вы… ничего не говорите, словно ничего не случилось. Но я так не могу. Я знаю, что ужасно виновата перед вами, и если вы даже меня простите – сама себя я никогда не прощу, – и заплакала.

– Да что ты, девочка моя, – обняла ее мама Таня. – Все будет хорошо.

У Лобова с утра ныло сердце: он запомнил Настю своенравной и… лукавой, потому и боялся ее возвращения. Теперь неожиданно она показалась совсем другим боком – сама женственность и покорность. Снова, что ли, притворяется? Ленька с Татьяной, ясно, поверили ей… А он? У него вдруг перестало щемить сердце, на душе водворился мир. Лобов почувствовал, что он может простить ее, уже простил. Как и предсказала супруга. Вот ведь пророчица…

Настя плакала, уткнувшись в плечо Татьяны, которая ласково гладила невестку по спине, и не могла оторвать рук, чтобы вытереть свои слезы, бежавшие по щекам. Ленька глядел на них завороженно. Прямо картина Репина!

У самого Лобова подозрительно заблестели глаза. С напускной строгостью он сказал:

– Вот бабье! Лишь бы сырость разводить. Пойду-ка кроликам корму задам. Забыли про кроликов-то, – встал и ушел.

Вечером лобовский дом светился всеми своими окнами. Давно так не было. Какое счастье!