– Да они тебя на порог не пустят!

Лобовы несколько дней переживали предательство Насти, ни о чем другом говорить не могли. И чем больше говорили, тем горше становилось. Татьяна не могла понять, как это – жить с людьми, хлеб есть, а за спиной козни строить…

– Я ведь ей верила, как дочке, мне казалось, что мы друг к другу привязались, а она притворялась, – она заплакала. – За что она с нами так? Я не понимаю, не понимаю…

Лобов налил в стакан воды, подал супруге:

– Ну, будет, мать… Я этого не люблю…

В то время, как Лобов успокаивал жену, Настя незамеченной вошла в бывшую свою комнату отдельным входом. Прислушалась – тихо. Тогда она встала на колени перед шкафом и стала откручивать его дно, но успела свернуть только один шуруп… В комнату вошел Лобов и застыл на пороге как вкопанный.

– Что ты здесь забыла? – громко сказал он.

Застигнутая врасплох Настя быстро закрыла шкаф.

– Разжиться чем захотела? – он измерил ее подозрительным взглядом. – Воровка!

– Вы не смеете так со мной обращаться! Я у вас ничего не украла!

– Ты покой у нас украла и доверие к людям. А сын наш вообще у тебя не в счет!

– Я Лене не изменила, он напридумывал сам себе. И вас накрутил!

Настя попыталась выйти из комнаты, но Лобов остановил:

– Мы еще не закончили! – рявкнул он, привлекая внимание домашних.

Леня с мамой Таней побежали наверх.

– Вы мне еще скажите, что все потому, что она детдомовская, – обратился он к ним. – Да из детского дома сколько порядочных людей вышло! А вот ты, – Лобов указал пальцем на Настю, – ты никогда не узнаешь и не поймешь, что семья – это главное. Мы приняли тебя, а ты… ты… Гадюка! – Он начал задыхаться.

– Отец, успокойся, слышишь? – испугалась за мужа Татьяна. – Ну ее! Пусть идет!

– Не вам судить меня! – разрыдалась Настя. – Вы еще мне заплатите… за все обиды! Наплачетесь еще! – и выбежала из комнаты.

– Настя! – крикнул Леня и кинулся было за ней. Но отец остановил.

– Пусть, пусть! Забудь ее, сынок, – осел на кровать Лобов. – Так будет лучше!

– Да что лучше-то! – сжал в кулаки руки Леня. – Она такое может натворить!

– Леня, только за руль не садись! – умоляла мама Таня. – Ты же выпивши.

Настя уже не владела собой. Она забежала к Оле в подсобку, заняла у нее двести рублей, сказав с ненавистью:

– Они еще пожалеют… Слезами умоются! Они разрушили мою жизнь, я разрушу их! – и как вихрь унеслась неведомо куда.

Тем же вечером все узнали, какую месть придумала Настя. Она съездила в Ковригин и объявила Любе, что ее настоящий отец – Вадим Борисович Прорва. Протрезвевший Леня всего лишь на каких-то полчаса разминулся с Настей и застал в квартире Жилкиных одного Гришу, в задумчивости сидевшего на кухне. На столе лежал поднос с разбросанными лекарствами. Увидев Леню, вошедшего в незапертую дверь, Гриша вымолвил:

– Твоя ч-чертова жена! Откуда ты ее только выкопал!

– Где Люба?

– Люба уехала к родителям…

Леня развернулся и поехал обратно в Бережки. Люба уже вошла в дом и с порога, почти в истерике, крикнула сидевшим на кухне за ужином родителям:

– Это правда? Я хочу знать, это правда, что Вадим Прорва – мой отец?

Ошеломленные Лобовы потеряли дар речи.

– Мама! Скажи мне, это правда?

Она не отвечала.

– Значит, правда…– решила Люба и опустилась по стене на пол.

В этот момент и вошел Леня, увидел беспомощную сестру, родителей…

– Леня! – воскликнула мама Таня, не в состоянии двинуться с места. – Люба…

Леня помог Любе подняться, и она зарыдала у него на плече. Он стал гладить ее по спине, потом осторожно довел до стула, усадил.

– Я поеду, – сказала Люба.

Тут опомнилась и мама Таня, она подошла к дочери и опустилась около на нее на колени:

– Доченька, ты не можешь ехать в таком состоянии. Мы тебя не отпустим.

Люба поднялась со стула и медленно пошла к выходу.

– Люба… Так нельзя, давай спокойно поговорим. Нельзя же вот так разойтись! – мама Таня тоже поднялась, подошла к Любе.

– Мама… – отстранилась она от матери. – У меня все внутри перевернулось, а ты говоришь – спокойно. Всю жизнь меня обманывали…

– Мы тебя понимаем, – подошел к дочке и Лобов. – Но ты тоже нас пойми, Любонька.

– Я бы поняла, если бы узнала все от вас. Зачем вы скрывали это от меня? В молодости – еще можно понять. Но теперь, когда он приехал… когда мы с ним знакомы… Чего вы боялись, почему молчали?

– А он молодец, да… Не испугался, сказал, – выдавил из себя Лобов.

– Кто он? – переспросила Люба.

– Прорва…

– При чем здесь Прорва? Настя мне сказала…

Что было дальше, Люба не знала – за ней приехал Гриша. Супруги Жилкины больше ни на минуту не задержались…

После отъезда Любы на кухне Лобовых воцарилась мертвая тишина.

– Неужели мы потеряли дочь? – тяжело вздохнула мама Таня.

– Ты-то ничего не потеряла, ты ее мать…

Татьяна подошла к мужу, крепко прижалась к нему и твердо сказала:

– А ты– отец!

Супруги Лобовы провели еще одну бессонную ночь. Утром Платон уехал по делам, а Татьяна, у которой на душе кошки скребли, решила поехать к Прорве – выяснить, каким образом Настя смогла узнать про него? Но более всего ей хотелось узнать, как бы он повел себя в подобной ситуации? На главный вопрос ответа не было: Прорва сам не понимал, где произошла утечка информации. Потом он стал жаловаться Татьяне:

– Как нелепо сложилась жизнь… Зря я вернулся. Никому это счастья не принесло…

– Да, – согласилась она. – Люба теперь не может нам простить, что мы не сказали ей правду. Как бы мы сказали эту правду, да и в чем правда?

– Мне тоже нелегко, поверь, – невпопад сказал Прорва.

– Тебе нелегко? – она повысила голос. – Да ты хоть раз спросил себя в этой своей Канаде, что делает твой ребенок?

– Таня, я же не знал, мне и в голову не приходило… Я только знал, что ты вышла за Платона.

– Чего ты не знал, когда я тебе русским языком объяснила, что будет ребенок, – возмутилась она.

– Я не думал, что ты его оставишь, понимаешь? – выражение лица Прорвы стало жалким.

– И ты мог подумать, что я возьму на душу этот грех, загублю ребенка? Господи! Ты отец-убийца! Как же я этого не разглядела? Уезжай скорее, от тебя только беды!

– Прости меня, Таня, – опустил голову Прорва. – Опоздал я с раскаянием, но… прости!

– Я тебя давно не виню, – смягчилась она. – Бог тебе судья.

Великое дело – покаяние. До Прорвы лишь спустя сорок лет дошло, что он действительно отец-убийца. Он не убил, но хотел этого. Читал он заповеди Божий, но как-то поверх строк, до сути-то никогда не добирался. Десятая заповедь гласила: «Не возжелай…», то есть не только не убивай, не воруй, не прелюбодействуй, но даже и не думай об этом, не желай этого, иначе – грех наказуемый. Вот что он, приехав в родные места, вдруг по-настоящему открыл. Когда он сказал Татьяне: «Прости меня…», в душе у него произошел настоящий переворот. Стало совершенно ясно, почему вся его материально благополучная жизнь никогда не была по-настоящему счастливой и подготовила ему печальный итог – нелюбовь, непонимание, раздоры с ближними. Как ни странно, на душе от этого открытия стало легче… Прорва решился ехать к Любе – покаяться и перед ней.

Люба была на седьмом месяце, и с каждым днем ей становилось тяжелее носить под сердцем свое драгоценное дитя. Тем более что сердце теперь болело от неожиданного открытия… Она уже легла, когда раздался звонок в дверь, и Гриша пошел открывать. На пороге стоял Прорва. Он вежливо представился, извинился и попросил встречи с Любой. Гриша не ожидал, что новоявленный отец Любы окажется таким красивым, крупным, импозантным. В голове сразу мелькнуло: так вот каких породистых кровей его красивая жена… Гриша сказал, что Люба просила ее не беспокоить.

– Видите ли, я уезжаю… Совсем, – печально произнес Прорва. – И перед отъездом хотел сказать ей буквально несколько слов…

В коридор вышла сама Люба и пригласила Прорву зайти:

– Проходите, пожалуйста! Гриша, все нормально. Хорошо, что вы пришли, а то я не знала, как вам это вернуть, – она протянула Прорве коробочку.

Эту коробочку с золотыми часами и бриллиантовыми украшениями несколько дней назад, в день рождения Любы, принес курьер – от неизвестного. Жилкины долго не могли догадаться, кто бы это мог быть. Гриша даже приревновал к Аскольду, но когда ювелир оценил подарок в десять тысяч долларов, подозрение на Аскольда само собой отпало. Теперь стало ясно, что подарок был от Прорвы.

– Люба…

– Заберите это, пожалуйста!

Прорва отрицательно помотал головой, тогда Люба поставила коробочку на тумбочку.

– Вы не хотели, чтобы я появилась на свет, и меня нет для вас, понимаете? – жестко сказала она. – Решили откупиться, да?

– Люба, девочка моя! Не так… – подыскивал слова Прорва.

– Я не ваша девочка!

– Люба, постарайся меня понять. Когда я узнал, что я – твой отец…

– Мой отец – Платон Глебович Лобов. Меня зовут Любовь Платоновна, и никакие новые обстоятельства этого не изменят.

– Я понимаю. Вот поэтому я и решил уехать. Я никому не объяснял почему, даже сыну, только тебе объясню… Я решил уехать, потому что мне нет места в этой вашей жизни.

– Правильно решили, – согласилась Люба.

– Может быть, мы с тобой больше никогда не увидимся…

– Так будет лучше для всех! – по живому резала она.

– Но послушай… Ты можешь… Я могу надеяться, что ты меня простила?

– Хочется уехать с чистой совестью? Появились тут через сорок лет, перевернули мою жизнь… – Люба разнервничалась.

– Но не я же тебе это сказал, я бы не посмел! – оправдывался Прорва.

Люба вдруг схватилась за живот, опустилась на табуретку, проговорила:

– Гриша, вызывай «Скорую»…

В больницу ее отвезли на машине Прорвы. У Любы случились преждевременные роды. Она родила девочку весом семьсот граммов. Младенец был живой, но врачи оценивали его шансы на жизнь очень невысоко. Люба надеялась до последнего. Несколько раз приезжал Прорва, пытался перевести дочь в хорошую больницу, предлагал деньги… В палату к Любе он не решился зайти.

Лобовы-старшие, узнав о несчастье, первых два дня находились также в нерешительности – навещать или не навещать, опасались нервного срыва Любы. Потом мама Таня не выдержала и повезла роженице куриный бульон. Но родственников все равно целую неделю к ней не пускали. Первым, конечно, попал в палату Гриша. Люба была вроде как не в себе, говорила только о новорожденной девочке, которую, как оказалось, ей так ни разу и не принесли. И Гриша не знал, как сказать жене, что ребенок умер. Сообщил врач, и тогда Люба впала в еще большее уныние, перестала разговаривать…

Мама Таня у себя в Бережках вечерами стояла на коленях перед иконой, молилась, как могла, чтобы Господь помиловал ее дочь.

И кризис миновал. Заслуженный медработник Люба Жилкина, которую привыкли видеть в больнице всегда подтянутой, уравновешенной и приветливой, посмотрела на себя со стороны. И тогда, пересилив свое горе, она прониклась жалостью ко всем, кто ее любил и потому – страдал. Люба заметила, как осунулся и похудел Гриша, разрываясь между нею и больной матерью, и поняла, что больше не может оставаться причиной горя любящих ее сердец. Затаив материнскую скорбь об умершем младенце, Люба, к общей радости, начала разговаривать с посетителями. Она всем все простила. Когда пришла Лариса, Люба затронула болезненную для сестры тему. Не зная, как начать, Люба сказала ей просто:

– Ларисочка, пока не поздно, скажи сыну все. Глеб должен знать, что его отец жив.

– Я думала, – с готовностью отозвалась сестра. – Но как я скажу ему? И что мне ответить, когда он спросит, почему я всю жизнь скрывала от него правду об отце?

– Это неважно! – убежденно сказала Люба. – Пусть он узнает правду от тебя, а не так, как получилось у меня… Пока он еще может понять и простить, понимаешь? Простить… Если бы мама рассказала мне раньше, всего этого не случилось бы. И моя доченька, моя малышка… – Любин голос задрожал, и она сделала знак, чтобы Лариса уходила.

С утра Люба заговорила с врачом о выписке, тот долго не соглашался, но наконец сказал:

– Ну, хорошо, только через неделю ко мне на осмотр. В обязательном порядке. Сегодня подготовлю документы, завтра можете отправляться тихим ходом.

Вещи при выписке Любе принесла пожилая медсестра, Вера Никитична, которая присутствовала при родах подавляющего большинства ковригинских женщин. Про нее говорили, что она сама крестит младенцев, которые были не состоянии надолго задержаться в этом мире. Люба поняла, что добрая медсестра неспроста явилась к ней в палату и со слезами на глазах спросила:

– Теть Вер… ты видела мою доченьку?

– Любашенька, ты же слышала, врач сказал: с таким пороком сердца она долго не жила бы… – ответила та.

– Сколько ни есть – все были бы ее…

– Ты себе этим душу не береди. Думай так: воля Господня и ангелочек твой уже в раю, на земле мучиться не будет. А что ангелочек – верь. Я таких обычно сама крещу страха ради смертного, а твоя доченька священнического крещения удостоилась. Как раз батюшку вызывали соборовать тут одну после тяжелых родов… Ну, он и младенчика твоего окрестил. И имя ей дали: Любовь. Знаешь, что скажу: это кто-то в твоем роду за тебя сильно молился. Ну дай бог тебе здоровья!

Не сдерживая слез, Люба обняла пожилую медсестру и на какое-то мгновение ей открылась невероятная глубина истины, что у Бога все живы. И доченька ее семимесячная Любушка жива – только не на земле, а на небе.

Люба попросила, чтобы за ней в больницу приехали Леня и Лариса. Лариса по такому случаю отпросилась с работы на целый день, забрать из школы и посидеть с Глебом попросила Менделеева.

Леня приехал весь нервный, но причины никому не сообщал. Сестры и так знали – переживает измену Насти. Петр и Павел встретили мать с нескрываемой радостью, угостили всех борщом, сваренным под руководством бабушки Натальи. Ничего борщец получился, вкусный…

Люба была еще слаба и прилегла на кровать, но просила Ларису посидеть с ней. Леня больше не мог держать за зубами своей тайны, он отозвал Ларису в коридор и торопливо сказал:

– Лариса, Настя знает про Глеба… что его отец – Герман.

– Откуда? – на лице сестры изобразился ужас.

– Оттуда, что я дурак! Сам сказал ей. То есть сначала она где-то услышала, может, подслушивала… это она может. А потом завела разговор – не прямо, а так издалека.

В коридоре появился Гриша, разыскивая младших Лобовых. Леня переключился на него, с чувством проговорил:

– Гриша, прости меня за Любу.

– Оставь, ты тут ни при чем…

– Если бы не я, не было никакой Насти. И все было бы как раньше! Зачем я поперся в это кафе?!

Лариса, думая о своем, вдруг сказала:

– Сейчас главное – опередить ее. Чтобы она не успела добраться до Глеба.

– Кто? – не понял Гриша.

– Гриша, пойдем к Любе, – взял его за руку Леня и увел в комнату.

Лариса набирала номер на мобильнике уж; третий раз.

– Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он ответил!

Наконец, Менделеев вышел на связь, сказал, что все в порядке: Глеба из школы привез домой и оставил с соседкой.

– Почему с соседкой? – чуть не плакала Лариса. – Я же просила… Олег! Что там за шум у тебя, ты в ресторане?

– Лара, все хорошо, я с клиентом… – и он отключился.

Она снова стала набирать его номер, безрезультатно. Через несколько минут Менделеев позвонил сам – из тихого места:

– Лара, я не мог говорить, понимаешь? Серьезные клиенты. Я уже еду к Глебу, не волнуйся…

– Я прошу тебя, никому не открывай дверь!

В действительности Менделеев сидел в казино, всю ночь и до сих пор – с перерывом на школу – фортуна была на его стороне. Но надо было вовремя остановиться. Ее звонок был сигналом. Он вышел из игры, поменял фишки на деньги – оказалось семь тысяч баксов, накупил всяких вкусностей, забрал у знакомой киоскерши сегодняшнюю прессу и вернулся к Глебу, отпустив соседку.

– Уроки выучил? – спросил Менделеев, выгружая пирожные на большую тарелку.

Чуть-чуть осталось. С этой Варварой Ерундисовной так трудно, она, понимаешь, как ребенок – от сериалов оторваться не может. Эта Нудисовна ест и спит за телевизором. Даже не покормила, я ее чаем поил, хоть обратила на меня внимание, – затараторил Глеб. – Ты какой-то уставший, Олег!

– Да-да-да, – рассеянно отозвался Менделеев. – Давай, иди доделай, а потом мы с тобой по-по-по…

– По-поговорим, – подхватил Глеб.

– Нет, по-по…

– По-поедим!

– По-посмотрим!

Глеб думал, что Олег дурачится, но тот, что называется, лыка не вязал – от усталости. И как только мальчик ушел в свою комнату, Менделеев, бросив принесенные газеты на пол, заснул на диване.

Через полчаса Глеб радостно воскликнул:

– Олег, я все сделал, давай все-таки по-по-поговорим!

Менделеев сладко спал. Глеб решил, что даст ему поспать еще полчасика, а пока принялся собирать с пола газеты. В каком-то еженедельнике он вдруг увидел свою фотографию, вернее, он с мамой стоял на крыльце школы. Глеб хотел разбудить Менделеева, но пожалел, стал читать заголовок: «Сын замминистра видел отца только по телевизору». Под заголовком была и другая фотография – мама во дворе их дома разговаривала с каким-то мужчиной. Мужчину Глеб сразу узнал – это был тот красивый мужчина, который приходил к ним как-то вечером.

Поздно вечером Лариса вернулась домой, тогда и обнаружили пропажу Глеба. Менделеев ничего вразумительного сказать не мог, потому что «задремал». Обзвонили друзей, соседей, больницы и морги – безрезультатно. Не хотелось волновать родителей, но ночью пришлось позвонить и в Бережки. Там Глеба тоже не было.

Лариса просидела всю ночь на диване, не смыкая заплаканных глаз. Менделеев сидел рядом и утешал:

– Ничего не случится, слышишь? С Глебом все будет в порядке, я уверен, – но сам чувствовал себя отвратительно, не в состоянии понять, что толкнуло мальчика на побег.

– Он не мог уйти просто так, – повторяла Лариса. – Должна быть какая-то причина. Вы не ругались?

– Да нет же!

– Олег, ты уверен, что Настя не звонила?

– Никто не звонил, никто не– приходил, – отвечал Менделеев, хотя был в этом совсем не уверен.

Он проклинал себя за казино и сто раз уже давал себе клятву, что если Глеб найдется, туда больше – ни ногой. А если не найдется… Это будет конец.

– Почему же он ушел? – ныла Лариса. – И почему ты позволил ему уйти? – она перешла на крик.

Сорвался и Менделеев:

– А он у меня спрашивал? Пошел в свою комнату доделать уроки… Откуда я знал?

Потом она просила у него прощения за крик, а он – у нее.

– Я все время себя виню, – искренне говорил Олег, недоговаривая, в чем его вина.

Лариса отвечала, что он не виноват, наоборот, это она…

Рано утром после прокуренной ночи Менделеев вышел прогуляться и подышать свежим воздухом и разговорился с соседкой с первого этажа, которая вышла погулять с собачкой, Пусиком. Та и рассказала, что после десяти вечера видела, как Глеб спускался по лестнице – а она как раз с Пусиком возвращалась с вечерней прогулки и спросила Глеба, куда, мол, собрался, на ночь глядя?

– А он сказал: иду к папе. Ну, я думала, что этот папа ждет его на улице. Хотя сейчас думаю, какой такой папа?

Папы-то нет… – пожала плечами соседка. – А вы Ларисе кто будете?

– Адвокат, – ответил Менделеев.

Услышав эту новость, Лариса испугалась так, будто узнала о смерти сына.

– Значит, надо позвонить ему… – это решение далось ей с невероятным трудом.

Герман явился через полчаса. Выслушав сбивчивый рассказ об обстоятельствах исчезновения Глеба, он жестко сказал:

– Город переверну… – и тут же принялся звонить по своим секретным телефонам, употребляя самые серьезные слова и выражения, связанные с ОМОНом, группой захвата и ФСБ.

Конев энергично ходил по квартире со своим мобильником, и пока он говорил, Лариса неотрывно смотрела на него с надеждой. Менделеев же следил за Ларисой, все более чувствуя,, что много потеряет в ее глазах, когда этот… хмырь разыщет Глеба. А Конев уже в открытую называл сына Ларисы своим.

– Знаю, что делаете все возможное, – говорил он по телефону. – А ты сделай невозможное, поставь всех на уши! Саша, ты знаешь: Конев никогда не бывает в долгу, да… Речь идет о моем единственном сыне.

Потом замминистра вдруг стукнул себя мобильником по лбу и сказал Ларисе:

– Он же меня в министерство поехал разыскивать! – после этого набрал новый номер. – Конев говорит. Кто это?.. Николай, быстро возьми несколько человек из охраны, посмотрите везде: в бюро пропусков, при входе, вокруг министерства… Мальчик, зовут Глебом, восемь лет, худенький… В чем одет?.. Никто не знает. Это мой сын. Если найдешь, сразу звони. Скажи ему, что папа уже едет! Кто ищет?.. Не до него сейчас…

– Что? – с надеждой спросила Лариса Германа. – Есть надежда?..

Все друг друга ищут: Глеб – меня, я – Глеба, министр – меня, – подошел к ней Герман, заслонив от Менделеева.

– Может быть, поедешь, если министр ищет? – чуть не плача сказала Лариса.

– Я тебя умоляю: министров этих – пруд пруди, а сын один.

И все же Коневу пришлось уехать на работу. Менделеев остался с Ларисой. Они сидели молча на диване, понимая, что ничего большего сделать не смогут. Звонили родители из Бережков, рвались приехать, но Лариса отговорила.

Потом был один страшный звонок. Сообщили, что в Москве-реке выловили тело мальчика, приметы сходились. Лариса собралась ехать, запретив Менделееву сопровождать ее: вдруг вернется Глеб, а в квартире никого нет… Ее не было два часа. Вернулась без кровинки на лице, опустилась омертвевшим телом на стул и сказала:

– У него шнурки были развязаны. У Глеба всегда шнурки развязываются… – она тихо заплакала. – Это мог быть Глеб… Как подумаю, что у того мальчика где-то есть мать… которая думает, что он еще жив…

Менделеев подошел сзади, сжал ее плечи… Раздался звонок, она схватила трубку:

– Да, мама… Пока ничего нового… конечно, сразу позвоню… мамочка, не плачь, ну пожалуйста…

Как только она положила телефонную трубку, раздался новый звонок, Лариса снова схватила трубку, но вдруг поняла, что это был звонок в дверь.

Менделеев сообразил быстрее и побежал открывать. Через секунду в комнату вошел Глеб и настороженно посмотрел на маму. Не веря своим глазам, Лариса поднялась со стула, и они обнялись… На них смотрели два взрослых мужчины, которые думали об одном: как дороги им эта женщина и этот мальчик.

– Мамочка… – заплакал Глеб. – Прости меня… прости, прости! Но я нашел папу.

Потом мужчины ушли, оставив мать с сыном наедине, которые, обнявшись, молча сидели на диване. Глеб чувствовал свою вину, но и мама все-таки была неправа…

– Где же ты был, Глебушка? – спросила наконец Лариса.

– Не знаю… Вернее, я ездил на метро и не знал, где выходить. А потом поезд ушел в туннель и выключили свет…

– Господи! – вздыхала она. – Как же ты не боялся?

– Я боялся… Я заснул, мам. А как Робинзон Крузо? Ему тоже было страшно, я так думал, что я – это он на необитаемом острове… А потом проснулся, потом поезд вышел из туннеля. Стали заходить люди. Я спросил у одного дяденьки, где министерство финансов. Он мне сказал, на какой остановке выходить… Ты говорила, что врать нехорошо, а сама…

– Понимаешь, Глеб, в жизни все не так просто, как хотелось бы… Иногда ложь бывает… не то чтобы лучше правды, но не такая обидная, – подбирая слова, ответила Лариса.

– А почему ты не поехала с папой за границу?

– Понимаешь, я была почему-то уверена, что он никогда не вернется, и не хотела, чтобы ты скучал по отцу, которого никогда не видел.

– Ты же знаешь, что я все равно скучал. А когда я был еще в твоем животе, он меня любил? Ждал, когда я родюсь… рожусь?

– Конечно, ждал, – соврала Лариса. – Может, не так сильно, как я.

– А когда папа вернулся, почему ты мне не сказала?

– Боялась. Чем дольше обманываешь, тем страшнее сказать правду.

– Мам, а теперь, когда у меня есть папа, Олег будет к нам приходить?

– Только если ты захочешь, милый.

– Но он же хороший? Пусть он приходит… если, конечно, папа не будет обижаться, а?