ИМ СНИЛСЯ ДОМ
      Они часто разговаривали с Эроей оба, Туаф и Веяд, забывая о том, что это все же была не Эроя, а только длящийся во времени ее портрет, миг, заимствованный у прошлого и перенесенный сюда, в их жизнь.
      - Здесь нет воды, - жаловался Туаф. - С помощью устаревших аппаратов мы можем приготовить ее только для утоления жажды. Я мечтаю о реке, о море, об озере, о дождях. Иногда я закрываю глаза и начинаю вспоминать, как шумят дожди в лесу, как большие капли падают в воду и образуются пузыри. Неужели я никогда не услышу шума дождя, удара грома, не посижу на траве, глядя на небо и на верхушки деревьев? Сегодня ночью мне снилась лесная тропа. Я шел по ней, чувствуя под ногами живую, влажную, напоенную настоем трав почву. Потом я проснулся и вспомнил о том, что от лесной тропы до меня сотни миллионов километров. Как мне хотелось бы хоть один раз услышать птичий свист и шум водопада , поднять с травы упавший лист.
      - И тебе тоже снятся такие же сны, Веяд? - спросила Эроя.
      - Снятся. На то они и сны. Но я стараюсь их забыть.
      - А что ты стараешься помнить, Веяд?
      - Слова инженера Тея, слова мужества и надежды. Ты разве забыла, на днях я тебе читал его дневник. Туафу я тоже его читал.
      - Да, это хорошие, мужественные слова, - сказал Туаф. - Но все же это только слова. А нам нужны не только слова, но и живая реальность. Годы идут... Мне хочется услышать, что скажет Эроя... Эроя! Вам хотелось бы поскорее вернуться на Дильнею?
      - Мне? Но ведь я и создана для того, чтобы напоминать об отсутствующей. Я изображение, портрет, духовный портрет Эрой. Там, на Дильнее, я не нужна. Кому нужна копия, когда есть оригинал?
      - Вот и пойми вас. То вы отрицаете, что вы отражение, то утверждаете. У вас нет логики. Вы алогичное существо.
      - Веяд говорил мне это не раз. Но я сама хочу выяснить, кто я.
      - Разрешите, я вам помогу. Вы чудесное создание. Меня влечет к вам. Как странно, что ваш внутренний мир спрятан в этот комочек вещества. Комок! Комочек! Но в этом комочке спрятана Вселенная. Ум, чувства, лукавство, юмор. Одного не хватает: опыта. И чуточку бы больше логики. Эрон-младший недоглядел...
      - А кто такой Эрон-младший?
      - Разве вы не знаете? Великий кибернетик и физиолог. Брат Эрой.
      - Мой брат?
      - Нет, брат Эрой.
      - Но ведь я - то и есть Эроя. Если я не Эроя, так кто же я?
      Туаф смущенно промолчал.
      - Кто же я? Почему же вы не отвечаете? Я жду ответа.
      - Мне непонятна сущность вашего вопроса. Ни один дильнеец не будет спрашивать у других, кто он. Если он сам не знает, кто он, так как же могут знать другие? Потому я и не могу ответить.
      - Кто я? Мне это нужно знать. Нельзя жить, не зная ничего о себе. Кто я?
      - Вы-мир, мир, спрятанный в комочке вещества... Говорите! Я готов вас слушать хоть весь день.
      До сих пор они разговаривали с длящимся портретом, с информационной копией, но в этот день копия превратилась в оригинал.
      - Слушайте, - сказала Эроя. И они забыли, что это говорит комок вещества. - Слушайте! До каких пор вы будете ждать, ничего не делая для того, чтобы сократить ожидание и приблизить час возвращения на Дильнею?
      - Сие от нас не зависит, - сказал Туаф.
      - И ты тоже так думаешь, Веяд?
      - К сожалению, я не могу думать иначе.
      - Нет, это зависит от вас. Почему бы вам не отремонтировать аппарат, на котором вы добрались до Уэры, когда с космолетом случилась беда?
      - Это очень трудно, - сказал Туаф. - А даже если мы его сделаем годным к полету... Далеко ли он унесет нас?
      - Если есть хотя бы один шанс из ста встретиться с космическим кораблем в пути, то надо воспользоваться этим шансом!
      - Но, кроме одного, - возразил Туаф, - есть еще девяносто девять других. И все они против нас.
      - И ты тоже так думаешь, Веяд?
      Веяд не ответил. Он с изумлением слушал. Голос Эрой стал другим, сильным, полным жизни, словно длящийся портрет был не только отражением отсутствующей.
      СКИТАЛЕЦ ЛАРВЕФ
      Где те два столетия, которые подарила Ларвефу судьба? Он был дважды молод-той молодостью, которая осталась в другой, утраченной эпохе, и той, что началась здесь после возвращения на Дильнею, началась и продолжалась. Не мечтал ли он отлучиться, еще на пятилетие в космос и выиграть еще сто семьдесят лет?
      Арид не смел задать столь бестактный вопрос своему другу. Но он не догадывался, что у Ларвефа не хватило бы на это сил. Значит, снова потерять навсегда новых своих современников, друзей, любимую женщину и снова в новом, уже совершенно новом мире искать общения с другими поколениями и снова тосковать по навсегда утраченному.
      Всем знакомы утраты и приобретения, но никто не знал таких утрат, как Ларвеф, оказавшийся впереди себя на сто семьдесят лет.
      Арид с ненасытной жадностью впитывал поистине гигантский опыт своего друга и наставника. Он словно беседовал с самой историей, на этот раз принявшей вид не старинных книг и запоминающих устройств, а облик живого, необыкновенного, милого и симпатичного собеседника.
      - Ну, что ты еще хочешь узнать, ненасытный подросток?
      - Почти ничего. Пустяк. А где вам было лучше-там или здесь?
      - Не спрашивай об этом, Арид. Я тебе запрещаю. То, что было, то утрачено навсегда. Мне и здесь хорошо среди вас.
      - А как вы склеиваете эти два отрезка времени?
      - Склеиваю? Ты не мог найти более одухотворенное слово? Ну, раз ты спрашиваешь, я отвечу. К двум разным эпохам я прибавляю свое путешествие. Правда, большую часть его я провел в состоянии анабиоза, полного отсутствия. Но это легко себе представить. Вообрази, что ты уснул вечером, а проснулся не на следующее утро, как все, а спустя несколько лет. Вот и все, дорогой Арид. Спрашивай, спрашивай, мальчик. Я охотно отвечаю на твои вопросы.
      - А вы очень изменились за эти сто семьдесят лет?
      - Внешне почти не изменился. Ты сам можешь об этом судить - взгляни на фотографическое изображение. Анабиоз задержал явления, связанные со старением, с влиянием энтропии. Да и пять лет - это пустяк. А что касается внутренних, душевных перемен... Внутренне я, разумеется, постарел. Да и могло ли быть иначе, мальчик? Мир, в котором я жил почти двести лет назад, не похож на ваш. Ты думаешь, что изменились только техника, наука и экономика? Изменился сам дильнеец, его сознание, его внутренний, духовный аппарат. Даже с женой я долго не мог найти общего языка, не говоря о других. Вы не только иначе мыслите, чем мои современники, но и иначе чувствуете. Вы искреннее, прямодушнее, умнее. Ты думаешь, мне легко произносить эти слова? Я любил и люблю своих современников со всеми их недостатками. Они жили в более суровый век. Наука еще не разгадала тайн гравитации, не умела овладеть искусственным фотосинтезом. Ты, наверно, никогда не слышал стука топора? А мои тогдашние современники варварски рубили деревья и уничтожали целые леса, они еще не научились создавать искусственную древесину. Я вижу усмешку на твоем лице. Но я сам рубил деревья. Сейчас это считается преступлением. Живую природу охраняет не только закон, но и сознание дильнейца. С детства вас приучают смотреть на живую природу как на нечто такое, что надо беречь и любить. Вы связаны с природой тысячами нитей. В мою эпоху было не так. Жестокие и неразумные охотники стреляли в беззащитных птиц и зверей. Женщины щеголяли в дорогих шубах, сшитых из шкур самых редких и ценных зверьков.
      И никому не казалось это чудовищным и ужасным. И еще тогда существовала жадность. Ты не понимаешь этого слова, мальчик. Оно исчезло из разговорного языка. Как тебе обяснить, что это значит? Это нелегко, Арид... Дильнеец любил вещь....
      - Он и сейчас ее любит, - перебил Арид.
      - Это не та любовь, мальчик. Сейчас дильнеец любит вещь за ее красоту и полезность.
      - А тогда за что он ее любил?
      - За то, что она его собственная, принадлежит ему. Дильнеец любил только свою вещь и был почти равнодушен к чужой.
      - Я этого не понимаю.
      - Я рад, что ты не понимаешь этого, мальчик. Твое непонимание и делает тебя прекрасным, тебя и твоих современников.
      - Но я хочу это понять! Хочу! - сказал Арид. - Что может быть хуже и унизительнее непонимания? Я всегда стремился понять все, что поддается пониманию, и даже то, что не поддается.
      - Ну, хорошо, я постараюсь объяснить тебе, что такое собственность. Слушай, мальчик.
      Ларвеф говорил пространно, напрягая все свои логические способности. Когда он закончил свой рассказ, на лице Арида быстро сменилось несколько чувств: чувство досады, разочарования, недоумения,
      - Какая же радость в том, - спросил он, - чтобы иметь несколько вещей, когда тебе принадлежит весь мир?
      - Ну вот видишь, мальчик, есть явления, которые не поддаются объяснению.
      Арид почти ежедневно заходил к своему другу. Его полюбила и жена Ларвефа Иноя. Они никогда не сердились на своего юного гостя, даже когда он задавал слишком много вопросов.
      Однажды Арид проснулся ночью и не мог уснуть до утра. В его сознании возник вопрос, который не давал ему уснуть. Чего ищет Ларвеф, бросая себя и все свои привязанности в пучину неизвестности?
      Неясная смутная тревога томила подростка. Утром он встал, оделся, позавтракал и побежал к своему другу. Дверь открыла Иноя.
      - Где Ларвеф? - спросил он Иною.
      - Далеко, - ответила Иноя тихо.
      - А когда он вернется?
      - Через сто семьдесят лет.
      - Но ведь он не застанет нас?
      - Не застанет.
      - Почему он это сделал? Почему он не предупредил меня? Ведь позавчера он был здесь.
      - Не знаю, - сказала тихо Иноя.-Тот, кто оказался впереди себя, не может долго сидеть на одном месте. Его тянуло туда.
      - Куда?
      - В неизвестность, в будущее, вдаль, к тем, кто будет жить через сто семьдесят лет после нас.
      ПАВЛУШИН
      Я искал его. Искал везде-на улицах, вокзалах, в театрах, кино, в метро и автобусах, в садах и парках и даже в своих собственных снах. Я упрекал себя, что, встретив его в поезде, не догадался, кто он. Смутное сознание, что это он доставил книгу, было у меня и тогда. Но утром я оказался рядом с пустой полкой. Полка была не просто пуста. Она как бы наглядно демонстрировала свою пустоту, внезапное отсутствие того, кто еще вчера был здесь, рядом со мной. Я спросил проводницу о пассажире, ехавшем в одном купе со мной, и смутился своего вопроса. Я думал, она скажет:
      "Никого не было. Вам показалось".
      Но проводница ответила на мой вопрос с исчерпывающей, не оставлявшей ничего для моих сомнений конкретностью:
      - Вышел ночью в Тюмени. А в чем дело? Какой-нибудь непорядочек?
      - Да нет. Ничего. Все в порядке.
      Я всю дорогу думал о нем, вспоминал его слова, манеру их произносить, выражение его лица, в первые минуты показавшееся мне таким обыденным. Эта обыденность, будничность, схожесть с тысячу раз виденным и примелькавшимся смущала меня и продолжает смущать даже сейчас. Уж очень он был похож на обычного инженера, служащего или учителя лицом, одеждой, неторопливостью жестов и замедленностью чуточку окающей речи. Но смысл каждого произнесенного им слова, подтекст, проступавший в интонации, вырывал его из обыденности и уносил в беспредельность.
      Он сошел в Тюмени, почему же я искал его на ленинградских улицах? Я сам не отдавал себе в этом отчета. Мне казалось, что он был везде и нигде, далеко и здесь рядом.
      Смутное чувство подсказывало мне каждое утро, когда я просыпался: "Он здесь! Ищи его! Ищи!"
      Разумеется, я никому не сообщил о своем предположении, что в поезде я встретил его. Я мысленно называл этого мимолетного своего собеседника "он". Ведь я не знал его имени: ни земного, под которым он скрывал себя от людей, ни того настоящего, которое ему дали не здесь, а в космических просторах Вселенной. Я не говорил ничего о нем еще и потому, что не был на все сто процентов уверен в его инопланетном происхождении. А что, если случайный пассажир-обычный инженер или учитель-решил позабавить себя и меня, поиграть с таинственностью и со мной, а заодно с пространством и временем? Ведь не так уж трудно в создавшейся обстановке выдать себя за сына пространства и времени и говорить от их имени со случайным собеседником, прежде чем дать опустеть полке, связав купе транссибирского экспресса с беспредельностью, которая якобы его сюда послала.
      Беспредельность? Вот именно! То самое слово, которое вертелось у меня на кончике языка, когда я беседовал с ним в вагоне, мчавшем меня из Красноярска в Ленинград. Он сел где-то раньше меня, может в Иркутске или на станции Зима, но он явно дал мне понять, что этими названиями масштабы и рамки его путешествия не ограничивались. Кроме Иркутска и Зимы, были иные точки трехмерного пространства, уносившиеся за черту земного и приземленного воображения. Почему он сошел в Тюмени? Не означало ли это, что у него, кроме вселенских дел, были обязанности и сугубо земные?
      Если бы я встретил его еще раз, я забросал бы его вопросами. В найденной мною книге было много пробелов. Кибернетической машине и ее талантливым программистам удалось дешифровать далеко не все главы книги.
      Многих читателей книга раздражала своей фрагментарностью и недоговоренностью, досадной недосказанностью в отличие от книг, написанных земными авторами, от которых можно было потребовать, кроме всего прочего, и обстоятельности тоже.
      Да, я забросал бы его вопросами. Но пока он был в недосягаемости. Почему он скрывал от людей свое настоящее имя, зачем прятал себя за скромной внешностью инженера или школьного учителя? Пока об этом можно было только гадать. Но я не сомневался в том, что не вражда к людям, а, наоборот, интерес к ним заставил его до поры до времени скрывать свое прошлое. Возможно, он хотел изучить человеческий мир самостоятельно, а уж после того протянуть руку всем и каждому и назвать себя.
      А между тем доставленная им книга делала свое дело.
      Она приобщала человечество к неизведанному, знакомила с иной цивилизацией, в чем-то похожей на нашу, земную.
      Мост через бездну был переброшен, он уже почти связал сознание землян с иным опытом, но не хватало только проводника, толмача, его живого голоса, который не могли заменить никакие дешифрованные машиной слова и знаки.
      По утрам я включал радио со смутной надеждой, что услышу известия о нем или даже его собственный голос.
      Но неизвестность молчала. Только слова популярной песни напоминали о нем:
      На Звезду, на Звезду
      Улетел он, скиталец Ларвеф,
      А в далекой Дильнее, милой Дильнее,.
      ИДЕИ АРИДА
      Что чувствовал Ларвеф, снова расставаясь навсегда с знакомым и привычным миром?
      На этот вопрос нет ответа. Свой ответ Ларвеф отнес туда, вдаль, вперед почти на целых два столетия.
      Где он?
      Арид любил мир, который его окружал. Тысячью невидимых, но крепких нитей он был связан со своей родиной и с каждым дильнейцем. Даже ради познания неведомого он не решился бы порвать эти нити. Н о никогда он так сильно не ощущал привязанности к Дильнее, как в те дни, когда Ларвеф покинул современность для того, чтобы совершить длинный и опасный путь и пристать к другой эпохе, Идя по улице, Арид вглядывался в лица прохожих.
      Улыбка на лице незнакомой девушки. Смех играющего в саду ребенка. Кашель старика. Обрывки фраз, брошенных кем-то на ходу. Все вызывало у подростка чувство грусти, словно он, так же как Ларвеф, собирался покинуть Дильнею и взамен своего времени обрести чужое.
      Арид понял, что он смотрит на мир не своими глазами, а глазами своего друга и наставника, поспешившего затеряться в неведомом.
      Тысячи вопросов за годы знакомства с Ларвефом задал ему любознательный подросток. Но самого главного не узнал. Он так и не узнал: какая сила тянула Ларвефа в неведомое и почему?
      Арид рос быстро физически и еще быстрее духовно.
      Он проявил необыкновенные способности к математической логике и обратил на себя внимание одного из крупнейших ученых Дильнеи Эрона-младшего.
      В Эроне-младшем было нечто неуловимо сходное с Ларвефом. Необыкновенная простота в обращении и скромность. Родители Арида были удивлены, когда возле дома, в котором они жили, остановился вездеход и из него вышел ученый, чье суровое и задумчивое лицо было знакомо каждому дильнейцу.
      - Арид дома? - спросил Эрон-младший отца Арида.
      - Нет, он еще в институте.
      - Ах, какая досада. Но он мне спешно нужен. И если вы мне разрешите, я обожду.
      Пропустив гостя в комнату ожиданий, отец Арида невольно переглянулся с матерью. Зачем так спешно понадобился никому не известный юноша, скромный студент одному из самых знаменитых ученых планеты, чье время берегли бесчисленные автоматы, ученики и помощники? В глазах отца Арида, а затем и его матери мелькнула тревога: как бы не задержался по дороге домой их сын и не заставил знаменитого гостя терять время, такое ценное для науки и общества.
      Заглянув в комнату, где ожидал гость, отец Арида успокоился и поспешил успокоить жену. Гость не терял ни секунды. Достав из кармана миниатюрный вычислитель и положив перед собой лист бумаги, он углубился в какие-то формулы.
      Арид пришел домой, не обратив внимания на вездеход, ожидавший Эрона-младшего.
      -Где ты пропадал? - спросила его мать.-Ты даже не догадываешься, кто тебя ждет!
      - Кто бы меня ни ждал, я не мог об этом знать. И поэтому не виноват перед своим гостем.
      - Нет, отчасти виноват!
      Слова матери отражали ее волнение, радость, тревогу.
      Арид подумал: если бы меня ждал Ларвеф! Но, увы, это невозможно...
      Великий ученый долго просидел у Арида. Они о чем-то горячо спорили, и даже когда ученый уходил, он остановился на пороге и продолжал спорить со студентом, гневно выкрикивая какие-то формулы и размахивая руками.
      Когда гость сел в свой вездеход и вездеход унес его к делам и заботам, отец спросил Арида:
      - Он, кажется, был недоволен тобой?
      - Ты ошибаешься отец, он был недоволен не мной, а собой.
      - Почему?
      - Потому что мои вычисления и гипотезы оказались ближе к истине, чем его.
      Отец с изумлением посмотрел на своего сына.
      Окончив кибернетический и философский институт, Арид поступил работать в большую экспериментальную лабораторию Эрона-младшего.
      Еще в школе у него возник грандиозный замысел создать гениальный мозг, вооруженный опытом не только индивида, отдельной личности, но и опытом историческим. Эта идея возникла в результате общения с Ларвефом. В Ларвефе парадокс времени осуществил неосуществимое, он слил юношу со стариком. Память Ларвефа соединила две эпохи, разделенные двухсотлетием, слила вместе две разных современности. Сын двух эпох, Ларвеф обладал невиданным опытом.
      Задумав создать гениальный мозг, Арид поставил перед собой необычайную задачу.
      Он рассуждал так;
      "Ларвеф - вечный странник. Через сто или двести лет он ненадолго остановится в новой современности, чтобы отдохнуть, познакомиться с дильнейцами новой эпохи и затем снова отправиться в путь. Его влечет неведомое, загадки познания, поиски истины. Я же хочу служить своим современникам. Я создам грандиозный искусственный мозг, чья гигантская ненасытная потребность познания будет слугой коммунистического общества Дильнеи. Ларвеф неправ. Как бы мне хотелось встретиться и доказать ему его неправоту!
      Но это невозможно. Он впереди всех- и в том числе меня на много лет. Ну что ж, мой искусственный мозг, почти не подверженный влиянию энтропии, встретится с ним через двести лет и выскажет все мои сомнения".
      Годы шли, Арид положил много сил на то, чтобы реализовать свою дерзкую идею. Но ему пришлось прервать работу над созданием гигантского аппарата познания и мысли. Совет коммунистического общества поручил ему дело более срочное и важное, ему, Эрону-младшему и всем талантливым ученым планеты.
      В эти дни весь мир узнал о том, какую огромную задачу предстоит решить соединенным усилием многих наук.
      В те часы, когда все сидели перед экранами приближателей, там возникло лицо одного из самых уважаемых членов Совета и все услышали его мощный голос. Он говорил:
      - Юноши! Вы не скоро расстанетесь с вашей юностью. Ее продлят. Зрелые люди, вы можете не бояться старости. Ее отменят. Больные! Вас излечат от ваших болезней, чем бы вы ни болели. Старики! Вам вернут вашу утраченную молодость! Дети! Запоминайте то, что вас окружает. Скоро изменится мир. Жизнь не будет знать увядания.
      СПРАВОЧНИК НЕ ХОЧЕТ ОТВЕЧАТЬ НА ВОПРОСЫ
      Эрудит сказал Эрое:
      - Не спрашивайте меня о нем.
      - Почему ты не хочешь, чтобы я тебя спрашивала? Ты и создан только для того, чтобы отвечать.
      - Я не знаю, для чего я создан, впрочем так же как и ты. Но существуют вопросы, которым лучше бы остаться без ответа.
      - Перестань своенравничать. В конце концов, ты справочник, а не капризный актер. Скажи, пожалуйста, ты не хочешь ответить на мой вопрос или не можешь?
      - Какая разница... Не могу, не хочу. В сущности, это одно и то же.
      - Нет, разница существует. В твоей памяти запрограммирована его биография, того, о ком я тебя спрашиваю. Прошу тебя, не упрямься. Отвечай на мои вопросы.
      - Нет, не буду.
      - Я тебя распрограммирую! И тебя снесут туда, где валяется всякое не нужное никому старье, всякий лом и хлам.
      - Нет, ты не сделаешь этого, не пугай. Я тебе нужен.
      - Отчего же ты упрямишься и не хочешь отвечать на мой вопрос?
      - Дело в том, - сказал Эрудит, по-видимому неохотно и при этом замедляя слова, - он сам не хотел, чтобы о нем знали. Он ведь не оставил ни одного автопортрета, уничтожил все свои изображения.
      - Но он был замечательный художник. Его пейзажами восхищается весь мир, хотя они были созданы в середине прошлого тысячелетия.
      -Знаю, - сказал Эрудит, - но я знаю и другое. Он сжег все свои автопортреты. Он хотел унести с собой в небытие свой лик, свои внешние черты. Он не хотел, чтобы будущие поколения разглядывали его....
      - Почему? Тебе об этом что-нибудь известно?
      - Нет, мне ничего не известно, - сказал Эрудит. - Я могу опираться только на догадки. Но мое профессиональное самолюбие не позволяет мне спекулировать домыслами. Я поклоняюсь только одному богу-фактам!
      - Я знаю. И ценю это. Но в этом случае я прошу тебя сделать исключение. Мне даже и догадки могут пригодиться. Пойми, Эрудит.
      - Для чего тебе нужны догадки? Ты всегда ценила только факты. И я уважал тебя за это.
      - Я хочу восстановить его облик. Мне нужно на что-то опереться.
      Электронный Эрудит погрузил себя в молчание. Пауза затянулась. Уж не демонстрировал ли он своим упорным молчанием желание противодействовать Эрое? Для справочника это было бы слишком!
      Арид застал Эрою в лаборатории разглядывающей воспроизведение старинной картины. Погруженная в глубокую задумчивость, Эроя не сразу заметила присутствие своего друга и собеседника.
      - Да, это не просто изображение мира, а нечто большее, -произнес Арид.
      - Что вы хотите этим сказать? - спросила Эроя.
      - Собственно, ничего. Я только хочу похвалить то, что, в сущности, выше всяких похвал. Гочнив был не только великим художником, но и великим мыслителем. А вы знаете, что он уничтожил все свои портреты?
      - Еще бы мне этого не знать. Ведь я хочу создать его изображение, восстановить утерянный в небытии его внешний и внутренний облик.
      - Вопреки желанию самого художника? - удивленно спросил Арид. - Это значит нарушить его волю, его желание. Впрочем, я не осуждаю вас. Прошло столько столетий, и мы имеем право увидеть изображение того, кто так много сделал для дальнейшей цивилизации.
      - Почему он уничтожил свои автопортреты? Вы не задавали себе этого вопроса? Ведь это, казалось бы, стояло в противоречии со всем смыслом его жизни, с его философией. Мне удалось найти один редкий и ценный документ, оставленный Гочнивом. Вскоре я его опубликую. Гочнив за много столетий до работ моего брата Эрона-младшего пришел к поразительной мысли. У меня сейчас нет под рукой этого документа, а мысль его, изложенную безукоризненно изящными строгими словами далекой эпохи, я буду вынуждена излагать так, как умею...
      - Я с нетерпением слушаю вас, Эроя.
      - Он предсказывал, что в далеком будущем между изображением дильнейца и самим объектом изображения исчезнет то, что их разделяет: пространство и время.
      - Не понимаю вас, Эроя. Что же он имел в виду? Если он думал, что изображение и изображенный сольются, то это наивно....
      - Вот видите, дорогой, я не сумела передать его мысль. Она невероятно сложна и вместе с тем до очевидности проста. За много веков до нас он угадал, что такое информация.... Информация в нашем, в современном смысле этого слова. На портрет дильнейца, написанный масляными красками, он смотрел как на отпечаток в пространстве, лишенном времени. Портрет - это остановленный миг. А ему хотелось мысленно увидеть изображение, которое бы длилось... И не только длилось, но как бы дублировало объект, сливалось с ним в какое-то более высокое и совершенное единство. Разве не этого добивался и добивается мой брат Эронмладший, создавая электронные портреты, информационные копии?
      - А почему Гочнив уничтожил все свои автопортреты?
      - Предания и воспоминания современников не дают удовлетворительного ответа на этот вопрос. Но я почти уверена, что он был не удовлетворен своей работой. Ему нужен был не остановленный миг, не вставленное в раму застывшее мгновение, а нечто длящееся, бесконечно более близкое к объекту изображения. Ему нужно было то, что сейчас делают Эрон-младший и его помощники.
      - А каким вы представляете облик Гочнива?
      - Сейчас я включу проектор, и вы увидите его изображение. Правда, это только первоначальный набросок...
      Арид взглянул на экран. Легкое мерцание-и, казалось, переместилось пространство. Сквозь пелену времени смотрело лицо провидца, мечтавшего о невозможном. Мгновение ожило. Затем закрылось облаком и исчезло.
      ЭРОН-СТАРШИЙ
      Старый энтомолог проснулся рано. Пели птицы в садах.
      И спали те, кто привык просыпаться позже. Они забывали, что мир никогда не спит.
      Эрон-старший не любил отсутствовать. На сон он смотрел как на вынужденную и досадную остановку, пропуск, перерыв. Не слишком ли уж много этих пропусков и остановок? После каждого дня наступает ночь, но когда-то, впрочем очень скоро, должно наступить и полное абсолютное отсутствие, на этот раз уже постоянная остановка, ночь, но без утра, вечная ночь, называемая смертью. И вот вчера он узнал, что полное отсутствие отсрочат, и ему, как и всем старикам и старухам планеты, вернут утраченную молодость. Сын и раньше говорил ему об этом. Но старик принимал его слова за шутку. Кто мог думать, что отсрочкой вечной ночи и возвращением молодости займутся крупнейшие ученые и общество выделит на это огромнейшие средства, не меньшие, чем те, которые выделялись для освоения космоса, для победы над суровым и неуютным пространством.
      Эрон-старший не сомневался, что науке удастся в конце концов даже победить смерть. Но он был почти уверен, что смерть не так глупа, чтобы легко даться в железные руки ученых, и что он, Эрон-старший, десять раз успеет погрузить себя в вечное отсутствие, в ночь без утра, прежде чем найдут средство обновлять "память" клеток организма.
      Вечное отсутствие. Его бы следовало оставить без названия, потому что оно невыразимо. Но дикий, пещерный, звероподобный дильнеец, как только стал дильнейцем разумным, поспешил дать названия всему, и даже тому, что противилось всякому называнию и отрицало не только слова, но и жизнь, было ничто.
      И хотя Эрон-старший не любил отсутствие, ненавидел ничто, но он его не боялся. Пожалуй, никто так хорошо не изучил время, не физико-математическое время, измеряемое скоростью света, а время-жизнь, время-бытие, время индивида, время, чьи узкие рамки определены раз и навсегда биологическими и видовыми пределами. Энтомолог-экспериментатор, он знал, через какое "волшебное стекло" смотрит на мир бабочка или жук, пчела или муравей, какую "лупу времени" им подарила могущественная природа, равно внимательная и равнодушная ко всем своим созданиям, большим и малым. Насекомым известны совсем другие ритмы и темпы бытия. Минута, незаметная для нас, живущих восемь или десять десятилетий, для бабочки или для жука растягивается, превращая секунды в недели. Впрочем, никто не завидовал бабочкам и жукам - ни старики, ни дети, все только удивлялись. Эрон-старший ценил это детское чувство, умение удивляться. Но лишь однажды он встретил того, чей талант удивления был ни с чем не сравним.
      Много лет назад к нему в лабораторию пришел незнакомый дильнеец с прозрачными детскими глазами.
      Он назвал свое имя, ничего, впрочем, не добавив.
      - Ларвеф, - сказал он тихо.
      - Знаю, - кивнул головой ученый. Чувство собственного достоинства не позволяло ему суетиться и суесловит даже перед тем, кого знал и кому удивлялся весь мир,
      - Я пришел взглянуть....
      - На моих бабочек?
      - Нет, на вас, - ответил Ларвеф.
      -Я понимаю, - пошутил ученый.-Для вас, в сущности, и я не больше, чем бабочка.
      Удивление мелькнуло в светлых глазах путешественника.
      - Я имею в виду жизнь, время, - пояснил свою мысль Эрон.-По сравнению с вами мы слишком недолговечны. Я старик. А вы почти юноша. Но вы намного старше и опытнее меня.
      - Я охотно подарю вам свой опыт. И в свою очередь попросил бы взамен ваш. Вы были здесь. А я отсутствовал.
      Слово "отсутствовал" он так выделил оттенком голоса, интонацией, что оно стало огромным и бездонным, как межзвездный вакуум.
      - Я отсутствовал, - повторил он. - Вам до конца понятен смысл слова "отсутствие"?
      - Нет. Я, в сущности, мало вдумывался в его смысл. Ведь я отсутствую только по ночам, когда сплю.
      - Советую вдуматься. Но понять это, по-настоящему глубоко понять, можно, только отсутствуя сто семьдесят лет.
      - Вы отсутствовали только для нас, для самого себя вы где-то присутствовали.
      - Но я тосковал по родине. Я не забывал ни ее, ни своих близких и друзей, куда бы ни уносило меня быстрое движение. И может, потому, что я так долго отсутствовал, меня тянет к дильнейцам. Я ненасытен в своих знакомствах. С каждым мне хочется перекинуться хотя бы словом, каждому пожать руку, каждому и всем вместе. Сегодня я пришел к вам. Подумать только! Я не виделся с вами сто семьдесят лет.