- Сходство, конечно, есть, - сказал он, - но это несущественно. Художнику понравилась ваша физиономия, и он срисовал вас украдкой, а потом использовал набросок, иллюстрируя это произведение. Так или не так?
      Его мысль ему явно понравилась своей строгой логичностью и последовательностью, и, хотя меня она не убедила, я не стал возражать.
      - Ну, что ж, - сказал лейтенант, - подведем итоги. Вряд ли такого крупного ученого можно заподозрить в злом умысле. Можете идти. Книжку я оставлю у себя на гот случай, если за ней придет потерпевшая.
      Он улыбнулся, все еще не спуская ладони с раскрытого листа, словно боясь, что рисунок снова исчезнет.
      - Идите домой. И не повторяйте поступков, которые трудно объяснить. Поймите и наше положение.
      7
      Придя домой, я взял с полки книгу, чтобы узнать, на месте ли рисунок. Я с нетерпением раскрыл тот самый экземпляр, который приобрел на лекции Черноморцева-Островитянина. Рисунок был на месте.
      Со страницы смотрело на меня мое изображение, загадочным образом попавшее в роман, повествующий о далекой планете Ин.
      Лейтенант милиции выдвинул интересную гипотезу, чтобы объяснить, как мое изображение оказалось в чужой книге. Опираясь на свою безукоризненно последовательную логику, он пришел к выводу, что художник, иллюстрировавший роман, где-то незаметно для меня набросал мое лицо и фигуру в альбом для зарисовок, а затем коварно воспользовался этим рисунком в своей работе над оформлением книги, выполняя поручение издательства.
      Трезвый ум сотрудника милиции пытался очистить пока еще загадочный факт от всего сомнительного, противоречившего той логике, которую создало человечество почти за миллион лет своего существования. И мне очень хотелось положиться на трезвость и строгую последовательность лейтенанта, избавив себя от всяких сомнений и тревог.
      Но ведь я не был до конца откровенен с дежурным. Я не рассказал ему, какие дерзкие идеи выдвигал Черноморцев-Острови-тянин, и о том, что я непонятным образом обнаружил себя привлеченным им для доказательства этих идей то на экране телевизора, то на страницах книги, только что изданной, но почему-то оказавшейся уже уцененной. Всего этого не знал лейтенант, рассуждавший трезво, здраво, с завидной последовательностью и не старавшийся быть педантично-мелочным в исполнении закона. Он отпустил меня домой, когда с помощью логики расставил все на свои места.
      Да, он расставил все на свои места, но меня это не успокоило. Смутное тревожное чувство заставило меня мысленно глядеть в одну точку. Ведь кто-то неизвестный, состоящий в явном противоречии со здравым смыслом, играл со мной посредством загадочного рисунка в книге, которая лежала сейчас открытой на моем письменном столе.
      На минуту отвлекшись от своих мыслей, я пошел на кухню, зажег газ, поджарил яичницу из трех яиц, сварил кофе.
      Я всегда варил кофе сам, и приходящая домработница Настя, веселая беззаботная вдова, обижалась на меня, словно я не доверял ее искусству. Но сейчас Насти не было. Она, по-видимому, пошла поболтать на угол к приятельнице, продававшей газеты, и стоит у киоска спиной к очереди, нарочно досаждая нетерпеливым и слишком нервным покупателям.
      После завтрака, сытый и несколько успокоенный, я вернулся в кабинет и углубился в чтение фантастического романа, странного, двусмысленного и живого, как организм, добытый со дна инопланетного океана.
      Я оказался наедине с представителем планеты Ин, сумевшим войти в интимный и загадочный контакт со мной. Я сразу пожалел, что не был философом, чтобы вести мысленную дискуссию и при том не попасть впросак.
      С высоты своего духовного и социального опыта некий внеземной экзаменатор обращался ко мне с вопросами, как бы вопрошая не только меня, но и законы человеческого мышления.
      - Время, говорите вы? - почти кричал он на меня. - Соизвольте объяснить, что это такое!
      Я ведь не Гегель и не Спиноза, чтобы объять словами такие глубины. Я бормотал что-то о необратимости времени, о том, что настоящее по отношению к будущему всегда является прошлым.
      Но ему, овладевшему законами времени, казалось все, что я говорил, наивным и смешным, как рассуждение неандертальца о сущности квантовой механики.
      Жизнь творит порядок из беспорядка. Кто станет это оспаривать? Но жизнь индивида всегда зависела от времени, от его неумолимых рамок, заключенных между началом и концом. Жители планеты Ин, управляя законами природы, научились обходить прямолинейную направленность времени. Взрослый при желании мог вести диалог с юношей или ребенком, узнавая в нем себя, располагая собой во времени, как в пространстве.
      Мои математические познания были не настолько сильны, чтобы понять принцип превращения времени в пространство, особое пространство, текучее, динамическое, но все же не однонаправленное, а собирающее в одном фокусе все соотношения разновременного.
      У меня уже начала побаливать голова от затраченных мною усилий, от страстного желания понять то, что противоречило законам земной человеческой логики, как вдруг страница кончилась, а на другой я прочел эпизод, имеющий прямое отношение к моему детству.
      Со страниц этой удивительной книги окликнул меня школьный учитель Николай Александрович. Далекое прошлое поманило меня. Учитель назвал мое имя, и я подошел к географической карте, к той карте, какой она была в 1919 году. А за окном весна, деревья и небо моего детства, и солнце большое и яркое, совсем не такое, как сейчас.
      С непостижимым мастерством была протянута нить между мной и тем, что исчезло бесследно. Я стоял в классе возле географической карты, и сердце мое билось, и в ушах гудело от тысячи мыслей и желаний, воскресших во мне вместе с детством и учителем, смотревшим на меня с бесконечным любопытством человека, как бы прозревавшего в ребенке его будущее.
      Я молчал. А Николай Александрович говорил и говорил, обращаясь не ко мне, а к моему будущему.
      Страница кончилась, и видение исчезло. И я сидел, пораженный тем, что Черноморцев-Островитянин сумел приобщить мое прошлое, мое далекое детство к своему вымыслу. Откуда он мог знать то, что знал я один.
      Я закрыл книгу с таким чувством; словно закрываю дверь в свое детство.
      Меня потянуло на улицу. Выйдя на Большой проспект, я остановился, Возле раскладного столика с книгами толпились прохожие. Я сразу узнал продавца.
      - Как идет торговля? - спросил я.
      - Сегодня не слишком бойко. Все требуют Черноморцева" Островитянина, а ничего не осталось.
      - Ничего? И даже для меня?
      Понизив голос, он ответил, переходя в шепот:
      - Приберег один экземпляр. Только для вас. Я знаю, какая книга вас интересует.
      - А иллюстрация есть?
      - Какая иллюстрация?
      - Та самая...
      - Сейчас посмотрим.
      Он достал книгу, раскрыл ее и стал искать рисунок. Но рисунка не было. Все это намекало на какую-то загадочную, алогичную связь продавца с книгой. Другого объяснения я не мог подыскать,
      - Исчез, - сказал он. - Пропал.
      - А чем вы это объясните?
      - Плохой работой браковщицы в типографии. Пропустила дефектный экземпляр.
      - Вполне логично - сказал я.
      - А вы чем это объясняете? спросил он.
      Он умел управлять выражением своего лица не хуже профессионального актера. На его узком интеллигентном лице отразился интерес, словно он действительно ждал, что я ему объясню этот необыкновенный случай.
      - Кто-то на расстоянии заставляет меня видеть в книге то, чего там нет, превращая страницу в проекцию, в своего рода экран.
      - Кто-то? - Он усмехнулся. - Я догадываюсь, кто.
      - Кто?
      - Я.
      - Вы?
      - А кто же? Не Черноморцев-Островитянин же.
      - Понимаю. Но почему в таком случае вы не заседаете в Президиуме Академии наук, а стоите у столика и продаете книги?
      - Мне легче найти общий язык со школьниками и домашними хозяйками, чем с академиками.
      - Почему?
      - Я вечный школьник. Меня интересует все, а ученых только предмет их специальности. На планете Ин...
      - Планета Ин - это вымысел Черноморцева-Островитянина.
      - Вы ошибаетесь. Черноморцев и сам не подозревает, что его талант - это мостик между двумя цивилизациями. Он не подозревает, что его фантастические романы во многом документальны.
      - А откуда вам это известно?
      - Я его соавтор. Его стиль, мои факты. Он, конечно, не Александр Грин, но строить сюжет умеет. Не станете же вы это отрицать?
      - Стану! Он не художник!
      - Он больше любого художника.
      - Он или вы?
      - Мы оба, - ответил он тихо и стал складывать книги. Его движения были точны, быстры, легки и бережливы. К каждой книге он прикасался, как к драгоценности.
      - Вы книголюб?
      - Да.
      - Значит, вы не случайно выбрали эту профессию?
      - Нет, Книга-это самое человечное из того, что создал человек. Я люблю людей.
      - Но сами-то вы... - Я запнулся. - Сами-то... человек?
      - Я хочу стать человеком. Стараюсь.
      Подъехал крытый фургон Книготорга. Продавец сложил туда книги и поставил раскладной столик. Сел рядом с шофером и на прощание сказал:
      - На днях будут новинки. Заходите.
      8
      Домработница Настя смотрела на меня с таким видом, словно я совершил подлог или соблазнил одну из самых юных своих учениц-студенток.
      - К вам пришли из милиции, - сообщила она, смакуя каждое слово.
      - По какому делу?
      - Сказали, что вы сами знаете...
      Я надел пиджак и вышел в переднюю. Там стоял лейтенант милиции, тот, что меня допрашивал.
      Лицо у него было осунувшееся, строгое и на этот раз недоверчивое. Он стоял возле стены и пристально рассматривал репродукцию со знаменитой картины Ван-Гога "Ночное кафе". Лейтенант не спускал с репродукции настороженно-любопытных глаз, словно его приход был связан с необычным, тревожным и трагическим содержанием этой картины.
      Кивком головы он поздоровался со мной и сказал:
      - Я насчет той книги. Книга со мной. - Он вынул из полевой сумки книгу, аккуратно обернутую в белый лист ватманской бумаги.
      - Пройдем в кабинет, - сказал я. - Тут темновато.
      Он снял шинель, обтер подошвы сапог о половик, прошел за мной.
      - Я к вам насчет книги, - повторил он.
      - Догадываюсь.
      - Недобрая книга, Злая книга. Дотошная книга.
      - А что случилось?
      - Что? Ваш рисунок исчез. А на том месте появилось мое изображение.
      - Но при чем тут я?
      - Я не к этому. А чтобы разобраться. Должен я уяснить или не должен, прежде чем доложить вышестоящим?
      - Почему вы должны докладывать?
      - По-вашему, я должен скрыть этот факт от общественности?
      - Не знаю. Ведь есть опасность ввести общественность в заблуждение. А вдруг вам показалось?
      Он раскрыл книгу на той странице, где лежала закладка - автобусный билет, и показал мне иллюстрацию. Я увидел изображение мальчика с живым смеющимся лицом.
      - Это же мальчик, - сказал я.
      - Нет, это я. Но в детском возрасте. Дома на стене висит точно такая же фотокарточка.
      - А не мог кто-нибудь приклеить ее в ваше отсутствие?
      - Потрогайте. Она не приклеена.
      - Да, - согласился я, внимательно рассматривая изображение. - Несомненно, напечатано в типографии вместе с книгой.
      - Но ведь раньше ее не было. Она появилась потом, когда вы ушли.
      - Может, все-таки была, - сказал я. - Страницы склеились, и мы не заметили?
      - Хорошо, - согласился лейтенант. - Допускаю. Склеились листы. Но я-то как сюда попал, да еще в школьном возрасте? Объясните.
      - Может, не стоит объяснять?
      - Почему?
      - Существуют и необъяснимые явления. Нужно ждать, пока их объяснит наука.
      - Я не могу ждать. Это раз. Мне работать надо. Два. Моя работа не терпит путаницы. Три. Не терпит беспорядка.
      - Помилуйте, какой же здесь беспорядок? Книга. Роман с иллюстрациями. Обыкновенное дело. Ну, вкралась опечатка. Это тоже случается. Ваше изображение попало случайно в текст... Снимок-то висит на стене или исчез?
      - Висит.
      - А среди ваших соседей по квартире нет случайно печатников?
      - Соседка работает в типографии.
      - А отношения с ней какие?
      - Всякие.
      - Ну вот и нашли объяснение, - сказал я. - Она или само чудо? Скорей всего она.
      - Этому трудно поверить, - возразил лейтенант. - Сначала ваше изображение. Потом мое. Я должен распутать этот узелок. Из-за этой задачки не спал ночь. Рассчитывал на вас. А вы уклоняетесь, хотя вам что-то известно.
      - Я не уклоняюсь. Но, поверьте, знаю немного больше вас. Думаю, разгадку нужно искать в содержании самой книги. Вы ее читали?
      - Два раза подряд...
      - Содержание вам не показалось странным?
      - Ничего странного не нашел. Ведь это фантастика. Разве только науки слишком много. Трудновато написана.
      - Науки? Но ведь не нашей, не земной, а инопланетной.
      - Я не о романе пришел с вами говорить. А об этом изображении, которое... - он махнул рукой. - Извините, если помешал отдыху или работе.
      - Ничего! Ничего! Вопрос действительно важный. Такое чувство, что кто-то с нами играет в непозволительную игру.
      - Кто-то? Нет, я хочу знать, кто?
      - Я тоже хочу.
      - Вы с писателем разговаривали? С этим Черноморцевым-Островитянином?
      - Постараюсь повидаться. Если что-нибудь узнаю, извещу. Лейтенант попрощался, но, прежде чем уйти, долго стоял в передней перед репродукцией "Ночного кафе", где безумствовали и неистовствовали взбунтовавшиеся вещи.
      - Непорядок, - сказал лейтенант, - беспокойство. Это раз. Время теряю. Два. До следующей встречи.
      9
      Придя в гости к старому, еще университетских лет, приятелю, я и не подозревал, что опять войду в соприкосновение с загадкой, мучившей меня вот уже несколько дней.
      - Как вы относитесь к творчеству Черноморцева-Островитянина? - спросила меня дочь приятеля, студентка филологического факультета.
      Я ответил тихо, чтобы не привлечь внимания других гостей, сидящих за столом:
      - Фантастику я читаю только в трамвае. Предпочитаю что-нибудь простое, доступное чувствам человека, мечтающего о спокойном существовании. И кроме того, Черноморцев-Островитянин,.. Кто ему дал право выступать посредником между нами и будущим?
      - Талант.
      - А что такое талант? - спросил я студентку, На ее лице я заметил тень замешательства, недоумения, словно ее ловят на экзамене.
      - Талант, - продолжал я, - это яркие, играющие радостью способности. Но в произведениях вашего Островитянина я не вижу ничего радостного. О чем он хочет осведомить нас с вами? О высокоразумных существах с других планет? Он изображает их такими, что мне с ними страшно. А я хочу представлять их себе милыми, простыми, похожими на вас. Я хочу, чтобы между мною и ими был контакт, может, еще больший, чем между мной и вон той дамой, которая сейчас увлеченно рассказывает, как ей неудачно вырвали зуб.
      - Контакт? Чего же проще? Черноморцев-Островитянин обещал быть у нас. Мы его ждем. Ведь я пишу о нем дипломную работу.
      - Любопытно, - сказал я, - значит, вы знаток его творчества и, вероятно, биографии тоже? Где же он родился?
      - В Томске.
      - Разве на планете Ин тоже есть Томск?
      Гертруда улыбнулась. Но я не был уверен, что она поняла мою шутку. Черноморцева-Островитянина она принимала всерьез.
      - Разве на планете Ин тоже есть Томск? - повторил я.
      Мои слова прервал приход гостя. Это был он, Черноморцев-Островитянин.
      - Приветик, - сказал он и театрально поднял руку, затем приложил ее к тому месту, где сердце.
      Кто-то рассказывал мне, что у Черноморцева-Островитянина сердце не с левой, а с правой стороны. Но он приложил руку к левой стороне, все-таки к левой, а не к правой.
      - Приветик, - он кивал всем, и всем улыбался, и кланялся. Дама, у которой недавно вырвали зуб, повеселела. Впрочем, повеселели все. И особенно Гертруда, дочка моего приятеля. Гертруда представила меня фантасту.
      - Ваш читатель, - сказал я, - и... почитатель.
      Я покраснел, как мальчишка. Ведь я не был его почитателем, наоборот. Все, что он писал, мне казалось вульгарным. Но он уже смотрел на меня сверху снисходительным взглядом, как на одну миллионную часть, как на своего читателя, попавшего в расставленные им сети, в сущности, сотканные из очень банальных образов и слов и временами просто из штампов. Нет, он не был хорошим стилистом.
      Да, он смотрел на меня сверху вниз и усмехался. Мне почему-то очень захотелось сбить с него спесь или, как в этом году выражались, немножко "ущучить". И я спросил тихо и выразительно:
      - А как поживает Диккенс?
      На какую-то часть секунды лицо его стало вопрошающе-изумленным и даже озабоченным, но он моментально нашелся:
      - Диккенс? Уж если на то пошло, я предпочитаю По или Жюля Верна, но в силу объективных законов времени я не могу передать вам от них привет. Они там, у себя, в прошлом, а мы здесь, за этим милым столом.
      За словами в карман он не лез, и мысль его работала четко и быстро. Но ведь я тоже не собирался отступать.
      - Не тот Диккенс, который написал "Домби и сын", а тот...
      Но Черноморцев уже перебил меня своей скороговоркой:
      - Сейчас молодые люди любят стилизовать себя под прошлое. А покопаешься обычный скучный парень, не пьет, не курит и висит на доске почета.
      - На доске почета?
      - А почему бы нет? Выполняет и перевыполняет план. Умеет работать с книгой.
      - А все же... Кто он?
      - Кто он? Кто я? Кто вы?
      Фантаст оглянулся и обратился ласково к Гертруде:
      - У вас, Гертрудочка, я бы никогда не спрашивал; кто вы? Вы милое, доброе существо. При вас все становится на свое место, все делается добрым, ясным и понятным, даже непонятное и загадочное.
      Пряча истину за шуткой, он покинул нас и подсел к той даме, у которой недавно вырвали зуб.
      10
      Социологи предсказывают: через тысячу лет все население планеты будет состоять из одних ученых.
      Хорошо это или плохо? Не знаю. Впрочем, что тут плохого, если даже дворник и тот будет иметь степень кандидата философских или исторических наук! Но каковы будут люди? И какие между ними возникнут отношения?
      Если между ними возникнут отношения, какие существуют между мною и двумя моими аспирантами (о третьем, речь пойдет особо), то это будет почти катастрофично.
      Для Белоусова и Мокрошейко я что-то вроде одушевленного, любезного, одетого в старомодный костюм справочника.
      Белоусов и Мокрошейко спрашивают меня, - я отвечаю. Я отвечаю - Белоусов и Мокрошейко запоминают мои ответы. Во всем этом почти нет ничего от чувства, от души. Разве нужна душа, когда наводят справки, ищут сведений. Я справочник, человек. начиненный сведениями и фактами. Таков я для них.
      А для себя? До этого им нет никакого дела. Вместо того чтобы лишний раз заглянуть в книгу, они заглядывают в мою память.
      Белоусов и Мокрошейко спрашивают - я отвечаю.
      Другое дело-экзамен. Тогда я спрашиваю - они отвечают. О них я сужу по их ответам, но ведь и они тоже судят обо мне по моим вопросам.
      Вот почему меня пугают прогнозы социологов.
      За много лет своей работы я привык оценивать людей по тому, что и как они знают. Я приучил себя смотреть на жизнь, словно и она стоит у дверей и ждет своей очереди держать у меня экзамен.
      Мысль о том, что все население планеты будет состоять из одних ученых, меня смущает. Пусть больше половины из них будут талантливыми исследователями. Больше половины, но не все. Будут и подобные Белоусову и Мокрошейко.
      Миллион Белоусовых. А сколько таких, как Серегин? Сотни или единицы?
      Однажды я спросил Серегина, - любит ли он заниматься самонаблюдением?
      - Самонаблюдением? - Он усмехнулся. - Я считаю, что Огюст Конт был прав, когда отрицал его возможность. Конт высмеивал самонаблюдение как нелепую попытку человека заглянуть а окно, чтобы увидеть, как он сам проходит по улице.
      - Но ведь Конт ошибался, - сказал я. - Он был типичный метафизик.
      - Как бы мне хотелось увидеть себя в окно.
      - Но ведь это невозможно.
      - Мне почему-то всегда хочется невозможного. Я посмотрел в окно. И вздрогнул. За окном по улице шел он, словно со мной здесь рядом пребывал кто-то другой.
      - Смотрите, - взволнованно сказал я. - Это ведь тоже вы за окном, на тротуаре? Жалко, нет здесь Конта, мы бы его заставили взять свои слова обратно.
      - К сожалению, это не я, - ответил Серегин. - Доцент Сидельников. Много бы я дал, чтобы это был не он, а я.
      - Вы страдаете, что у вас нет двойника или близнеца-брата?
      - Нет. Я страдаю от того, что человек не может переступить границ возможного. Я, например, знаю, что если проживу даже девяносто лет, никогда не перекинусь словом с представителем другой логики, другого, внеземного опыта. Слишком велико и бездонно расстояние.
      - Не понимаю вашей тоски, - сказал я - Мне вполне хватает и земных, обыденных собеседников. А когда приходит желание поговорить с кем-нибудь, с кем-нибудь очень умным, я раскрываю том Пушкина, Гегеля или Гёте.
      - Мне этого маловато, - сказал Серегин.
      - Маловато? Как вам не стыдно! Ведь это боги. Ими всегда будет гордиться человечество.
      - Вы меня не поняли. Логика Пушкина, Гёте и даже Гегеля наша, земная. А мне хотелось бы встретиться с иным типом мышления, соответствующим иной среде. И сознание, что это невозможно, приводит меня то в отчаяние, то в ярость. Эволюция обманула нас, дав нам разум.
      - Почему?
      - Весь смысл земной, человеческой цивилизации заключается в том, чтобы состоялся диалог между нами и тем, кому мы можем сказать вы. - Он сделал паузу и продолжал:
      - Я не может существовать без ты, мы без вы Земной разум создан не для монолога, а для диалога. Земное человечество не может остаться вечным Робинзоном на своем крошечном планетном островке. Чтобы сказать ты и услышать ты, Робинзон обучил попугая. Вся наша человеческая культура без диалога с другим разумом - это только попугай, иллюзия, самообман. И я боюсь, что мы навсегда останемся Робинзоном, разговаривающим с самим собой и с попугаем.
      - Мне не совсем понятна ваша мысль, Серегин. Ведь человечество - это миллиарды индивидуумов, беспрерывно общающихся друг с другом. Как можно человечество сравнить с Робинзоном?
      - Мы говорим о разных вещах. Законы логики, законы мышления объединяют одного и всех, делают одним коллективным целым. Логика не может быть индивидуальной. Только она и делает всех людей такими похожими друг на друга.
      - Вы думаете, что может существовать другая логика, не имеющая ничего общего с нашей?
      - А почему бы нет?
      И он замолчал. Молчал и я. Вероятно, мы оба думали об одном и том же - о логике иного типа.
      Потом я спросил Серегина, не потому ли он так интересуется теорией информации, семиотикой, а также эмоциональным мышлением древних и первобытных народов. Он ответил:
      - Да.
      Коротко, категорично и чуточку сердито. Впрочем, на что он сердился? На земную, слишком привычную логику или только на меня?
      Я всегда плохо понимал людей моложе себя на двадцать или тридцать лет. Даже самые примитивные из них, вроде Мокрошейко, ставили меня в тупик. Но Серегин, этот энтузиаст семиотики, влюбленный в египетские иероглифы, в древнейшие идеографические формы клинописных знаков, мечтавший о встрече с представителем иной логики, казался мне чем-то вроде нового Фауста. Ведь Фауст вместе со своим создателем, Гёте, тоже мечтал о невозможном.
      Если общество через тысячу лет будет состоять из таких, как Серегин, я, пожалуй, сочту возможным примириться с предсказанием социологов.
      У меня бедное воображение. Когда я пытаюсь представить себе население планеты, состоящее из докторов наук и член-корров, я мысленно вижу Академический городок а Комарове, увеличенный до сверхземмых размеров.
      Но стоит мне взглянуть на Серегина, как все это исчезает. Серегин несет с собой возможность иного мира, иной среды, иного измерения.
      11
      Я открываю дверь. Входит Серегин. В руке у него книга.
      А на лице насмешливо-изумленное выражение, словно ему только что довелось быть свидетелем чего-то необычайного.
      - Ну, что? - спросил я. - Увидели самого себя, глядя в окно?
      - Не себя, а вас.
      - Где?
      - В книге, не имеющей к вам никакого отношения. В фантастическом романе Черноморцева-Островитянина.
      - А где вы приобрели эту новинку?
      - В книжном магазине на Большом, у красивого элегантно-старомодного продавца, чем-то похожего на Диккенса,
      - Тогда все понятно, - пробормотал я.
      - Если вам понятно, то вы великий детерминист. А меня, признаюсь, это ошеломило. Причем тут вы? В книге ваше изображение.
      Мы прошли в кабинет и сели на большой кожаный диван, и Серегин раскрыл книгу в том месте, где была закладка.
      - Что такое? Куда он исчез? Может, не там положил закладку?
      Он стал перелистывать книгу, разыскивая рисунок, а я, терпеливо ждал, зная, что он его найдет, но не сразу.
      - Не спешите, - сказал я. - Страницы слиплись. Найдется. Не сомневаюсь. Но чем вы объясните эту нелепость - хулиганством, непозволительной дерзостью художника?
      - Об этом я пришел спросить вас. Вам что-нибудь известна?
      - Известно.
      - Что?
      - Я не более чем знак, буква, иероглиф. Мое изображение - это символ, с помощью которого представитель внеземного мышления пожелал войти в логический контакт с вами. Вы мечтали о таком собеседнике. И вот он начал с вами беседу.
      - Вы шутите?
      - Я абсолютно серьезен.
      - А где же он, этот собеседник?
      - Недалеко отсюда!
      - В нескольких десятках световых лет?
      - Да нет! Рядом. На Большом, в том самом магазине, где вы купили книгу.
      - Уж не этот ли продавец, кокетничающий своим нелепым и случайным сходством с Диккенсом?
      - Не думаю, чтоб сходство было случайное. Там, откуда он к нам явился, слишком большой порядок, чтобы дать свободу случаю для его игры.
      - Значит, он актер, загримированный под Диккенса?
      - Актер? Нет, скорее гениальный режиссер или бог, создавший самого себя, а заодно и своего земного напарника Черноморцева-Островитянина. Впрочем, вам лучше все это узнать из первоисточника. Внеземной разум вошел в контакт с вами с помощью этой иллюстрации. Поищите, может, уже нашлась?
      Серегин снова раскрыл книгу, и лицо его побледнело. Он едва произнес:
      - Смотрите, ведь это, кажется, я?
      Да, это был он, словно вдруг раздвоился. Он был здесь, рядом со мной и там, на странице книги, но не иллюстрация, а живой, уменьшенный в несколько сот раз.
      Мы оба с ужасом глядели на этот странный феномен. Минута длилась, длилась, как будто уже наступила вечность. Затем произошла метаморфоза. Уменьшенный дубликат Серегина превратился в иллюстрацию, слившись со страницей.
      - Мираж! Галлюцинация! Обман зрения! - сказал Серегин, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе.
      - Не только, - возразил я. - Это нечто иное, большее.
      - А что именно?
      - Задайте этот вопрос тому, у кого вы купили книгу. До Большого проспекта, где этот магазин, десять минут ходьбы. Сейчас четверть восьмого. Магазин закрывается в восемь. Торопитесь. Если он не очень занят, вы успеете получить ответ.
      Серегин схватил книгу, сорвался с места и побежал.
      - После разговора заходите ко мне, - крикнул я ему, закрывая за ним дверь. - Мне тоже интересно.
      Я ждал его, посматривая на часы. Ждать пришлось недолго - минут двадцать, не больше. Серегин был по-прежнему бледен. Рука его судорожно сжимала книгу.
      - Ну, что он сказал вам? - спросил я.
      - Я его не застал. Магазин уже закрыт. Мы забыли, что перед выходным днем он закрывается на час раньше.
      - Будем ждать еще сутки.
      - Мне предстоит бессонная ночь. Разве смогу я уснуть после всего, что видел сегодня?
      - Ерунда, - успокаивал я. - Не взвинчивайте себе нервы. Все придет в норму. Я уже не первый раз встречаюсь с этим феноменом. Да и чего волноваться? Представитель внеземного разума продает книги, состоит в профсоюзе, платит членские взносы, несомненно, он прописан и имеет адрес. У него есть паспорт, стаж, все есть, что полагается... Магазин открывают в одиннадцать. Покупателей в этот час немного. Отзовите его в сторонку, словно хотите узнать о поступлении дефицитной книги. Он к этому привык. А вы назовите свое имя, специальность и смело спрашивайте. Он человек скромный, деликатный, интеллигентный. Если сочтет нужным, ответит.
      - А если не сочтет?
      - Отложит свой ответ!
      - Надолго?
      - Не навсегда. Не для того же он начал свой разговор с вами, чтобы потом играть в молчанку.
      - Вы думаете, что он только со мной начал эту странную, нелепую игру?
      - Нет. Я этого не думаю.
      - Ну ладно. До послезавтра - внезапно оборвал разговор Серегин. - Я и без того много отнял у вас времени.
      И он ушел.
      Увидел его я только через три дня. Он похудел, очевидно, от бессонницы.
      - Ну, как? - спросил я, - Видали? Разговаривали? Получили ответ?
      Серегин усмехнулся.
      - Чепуха! Неразбериха. Алогизм. Разговаривать-то разговаривал, но с ним ли?
      - Разве его трудно узнать?
      - Трудно.
      - Он похож на Диккенса.
      - На Диккенса? Сейчас он вылитый Чехов. Бородка клинышком. Старомодное пенсне со шнурком. И даже рост другой.
      - Для чего? Почему?
      - А я откуда знаю? Любезен. Сердечен. Но держит каждого покупателя на расстоянии. Я все время чувствовал, что между нами прилавок и еще что-то невидимое, но прочное разделяет нас.
      - Что он ответил вам?
      - Сказал, что не пишет книги, тем более фантастические, а только продает их. Насчет содержания советовал навести справки у Черноморцева-Островитянина, а насчет оформления в издательстве.
      - Так бюрократично ответил? Так формально?