Кумби

А. как быть с тем резервом, с тем запасником, который хотела открыть Марина Вербова, чтобы вооружить человечество для победы над временем и пространством? Была ли она права? На этот вопрос, надо надеяться, нам ответят наши старшие братья по Духу - уазцы. Они, наверное, давно разрешили эту проблему. Глядя на Кумби, я думал: "Приобретения и утраты способствуют созданию того удивительного и неповторимого существа, которое принято называть человеческой личностью". Кумби, ничего не утрачивая, в сущности, ничего не приобретал. Он только вспоминал, а на все остальное у него уже не хватало сил. Мне было жалко его, хотя он и не страдал от своей однобокости. Он жил, как сторож в музее, равнодушный к тем богатствам, которые хранил. По вечерам мы беседовали. Я. Какой день был двенадцатого июля две тысячи двенадцатого года? К у м б и. Среда. С утра висели тучи и лил дождь. Но к вечеру прояснилось. И к нам приехали гости. Мать попросила робота испечь пирог. Я. А каким было четырнадцатого мая две тысячи четырнадцатого года? К у м б и (без всякой заминки). Вторник. С утра светило солнце, но к концу дня погода испортилась. Я играл в саду. Пчела села на цветок. Она ужалила мне щеку. Я. Благодарю вас. На сегодня хватит. Я взглянул на своего собеседника. Нет, у него не было контакта с тем, что он в себе хранил. Воспоминания не вызывали в нем ни грусти, ни жалости. Но он вызывал во мне жалость и грусть. Я должен был найти средство помочь ему. Но как?
      31
      Он был похож на утопающего - мой приятель Юлиан Матвей Кумби. Он тонул в море фактов, которые хранила его необъятная память. Я дал себе слово - снять с него его непосильный груз. И начал с того, что перестал спрашивать его о прошлом. Я делал вид, что этого прошлого вовсе не было. Он обижался. Огорченный, он говорил мне: - В прошлом году в этот же день, это был понедельник, я... И он начинал перечислять минуту за минутой все события прожитого им дня, перечислять все, что он съел, и всех, кого он видел. Я слушал молча, терпеливо, не перебивая его. Затем я обратился к нему с просьбой: не может ли он припомнить еще один факт, о котором он почему-то не упомянул? - Какой факт? Я перечислил все. - Все? Нет, дорогой мой, не все. - О чем же я не сказал? - Вы забыли упомянуть о девушке, о той самой художнице, которая в этот день сидела на раскладном стульчике напротив вашего дома в саду и писала пейзаж. Вы еще тогда заглянули ей через плечо, чтобы узнать, что она пишет. Старичок недоуменно глядел на меня. - Девушка? А как она выглядела? - Как раз об этом я и хотел спросить вас. У вас необъятная память, а не у меня. Нет, он не мог припомнить этой девушки. Он снова начинал развертывать утраченное бытие, восстанавливать факт за фактом день, канувший в вечность, но девушку он не мог припомнить. Я недоверчиво улыбался и качал головой. - Нет, Юлиан Матвей, я не могу поверить, что вы ее забыли. Не каждый же день девушки сидят возле нашего дома и пишут пейзажи. Он ничего не мог сказать об этой девушке. Ровно ничего, не помогла даже белая, чистая страница книги. Факт исчез, затерялся в бездонном пространстве прошлого. Тогда я начал восстанавливать эту девушку черта за чертой. Я описал ее наружность, глаза, рот, напряженное и ищущее выражение лица художницы, пишущей пейзаж. Я описал и ее картину, длинные коричневые стволы кленов и сосен и изумрудно-зеленую траву. Кумби смотрел на меня, словно я похитил у него его редкий и странный дар, его способность носить с собой все свое прошлое. Только через неделю я признался ему, что никакой художницы не было, что девушка и ее пейзаж были созданием не моей памяти, а воображения. Кумби, способный помнить все дни своей жизни, не способен был ничего вообразить. Я старался разбудить в нем эту дремавшую способность. Я ни о чем не говорил с ним, а только об этой никогда не существовавшей девушке. Мы вместе с Кумби придумали ей имя. Ее звали Ариадна. Это имя к ней подходило. Только оно одно и никакое другое. Кумби стал помогать мне создавать ее жизнь. Это давалось ему не легко. Но, придумав имя "Ариадна", мы должны были наполнить это имя жизнью. В те дни мы виделись с Кумби часто. Он заходил ко мне утром рано-рано, когда в саду пели птицы. Я спрашивал его: - А что делает сейчас Ариадна? - Тсс! - грозил мне пальцем Кумби, словно Ариадна была где-то рядом. - Она спит. Часа через два я снова спрашивал его: - А сейчас? Что она делает сейчас? - Сейчас она рисует... - Кумби улыбался, словно это он сам заполнял чистый белый лист жизнью. - Глаза смотрят. А рот смеется. С тех пор как он научился мечтать, он стал другим. Он уже не нес тяжелый груз. Мечты вытеснили тяжелый груз обыденности. Его походка стала легкой. Он даже помолодел.
      32
      Почти полгода ушло у меня, чтобы научить Кумби тому искусству, которым обладают все люди, - искусству забывать. Тогда он уже не представлял никакого интереса для науки, но зато (что, по-моему, в тысячу раз важнее) он представлял интерес для самого себя и для всех людей, его знавших. Теперь он не был вечным хранителем своего багажа, вечным пассажиром, ехавшим неизвестно куда. Он обрел себя, и обрел время, и обрел нас, всех людей солнечной системы, обрел мир. Может быть, потому, что я выручил его из беды, помог ему стать человеком, я любил его больше своего отца, больше всех людей на Земле. Я любил в нем человека, созданного мной, человека, в которого я вложил все лучшее, что было во мне. Все были рады, что Кумби стал человеком. Все интересовались и спрашивали меня, как мне удалось с него снять непосильное бремя, тяжелый груз. Я улыбался и не знал, что им ответить. Ведь, в сущности, это произошло не сразу. Но в тот день, когда он овладел искусством забывать, я чувствовал себя самым счастливым человеком солнечной системы. Может, это произошло потому, что все и всегда смотрели на него только как на феномен, только как на чудо, как на загадку и как на объект для изучения, а я смотрел на него только как на человека и друга. Запоминая все до последней мелочи и ничего не забывая, он утратил свое "я", его личность тонула в безмерном море всех бесчисленных фактов, которые он хранил в своей памяти. Все его силы уходили на запоминание. И я не мог не протянуть ему руку помощи. И вот впервые за долгую жизнь он обрел себя. За то время, пока я занимался Кумби, солнечная система ушла вперед на несколько столетий. Знания людей выросли неизмеримо, обогатившись опытом гостей с Уазы. Об этих гостях я и хочу рассказать в следующей главе.
      33
      Гости стали видимыми. Это случилось вдруг, внезапно. Они явились ко мне. Впрочем, слово "явились" следовало бы взять в кавычки. Их появление было необычным. С чем его сравнить? Не знаю. Ни в моем личном опыте, ни в опыте всех человеческих поколений, живших до меня, не было ничего такого, с чем можно было бы сравнить это удивительное появление. Я сидел за столом и завтракал. Завтрак длился недолго, хотя я никуда не спешил: фрукты, яичница, ягодный сок... Робот Тест, абстрактное и исполнительное существо, созданное в лаборатории Евгения Сироткина, убрал со стола посуду. Я встал и тут-то и почувствовал присутствие посторонних, словно шестое чувство подсказало мне, что в комнате кто-то есть. Я оглянулся и увидел их. Их было пятеро. Они приветливо улыбались. Я не сразу обратил внимание на то, что комната изменилась, стала шире и одна из стен как бы исчезла. Вместо стены зияла бесконечность. Мне стало страшно, и я старался не смотреть в ту сторону, где вместо стены был провал, вакуум, ничто. Их было пятеро. И все это напоминало сцену старинного театра, заснятую на пленку и виденную мною в фильмотеке. Они, эти пятеро, выглядели слишком красочно и ярко, словно сошли с картины художника Делакруа, жившего в первой половине XIX века. И в ту же минуту я услышал странные и причудливые звуки неземного наречия, очень похожие на те, что я слышал однажды, зайдя в зал, где фонетические машины воспроизводили гипотетический язык далекой загадочной планеты. "Каждый народ обведен кругом своего языка",- вспомнил я слова Вильгельма Гумбольдта. Звуки... Неведомые и прекрасные, полные гармонии. Сильное чувство охватило меня, я стоял и слушал. И гармония этих звуков, музыка этого необыкновенного языка вовлекли меня в свой круг. - Кто вы? - наконец спросил я, хотя и догадывался, кто это был. И один из них ответил тихим и мелодичным голосом на русском языке. - Жители планеты Уаза. - Но как вы преодолели расстояние? От космолета Виталия Далуа до Земли далеко. - Преодолели пространство не мы, а наши изображения. - Но почему я вижу вас не на экране приближателя? Вы свободно разгуливаете по комнате . Я не понимаю, как это стало возможным, если вы находитесь в космолете "Баргузин" далеко за пределами солнечной системы? - Таким вот приближателем мы пользовались несколько тысячелетий тому назад. Но за это время техника ушла далеко вперед. Впрочем, ваши специалисты уже ознакомились с новым для вас принципом преодоления времени и пространства, скоро и у вас исчезнут все экраны. Уазец продолжал - Нам не понадобился экран, чтобы навестить вас. По правде говоря, он нас бы стеснял. Нет, мы не любим тесноту, мы влюблены в простор... Кроме того, не забудьте, что и ваше изображение находится сейчас в той точке вселенной, где пребывает космолет "Баргузин", наша временная и гостеприимная база. Иначе говорили бы мы одни, не имея возможности слушать вас. Что это за общение? Но сейчас мы рядом, вместе, не правда ли? Наше изображение у вас, а ваше у нас . К сожалению, нам пора. - Постойте! - невольно вырвалось у меня. - Погодите! Ведь я не успел с вами поговорить. - И мы не успели. Но мы вынуждены спешить. Нам надо побывать у вашего уважаемого отца, у Вербовой, у Сироткина, у многих сотрудников вашего института Земной шар не так уж мал. И, кроме того, есть Марс, Венера и множество космических станций. А мы не можем быть одновременно везде, где нас ждут. До свидания, Микеланджело! На месте только что зиявшего провала снова была стена, обыденная, привычная стена с книжной полкой и репродукцией "Семьи арлекинов" Пикассо. Как ни странно, я вовсе не был рад тому, что стена вернулась на свое место. Я дотронулся до стены, словно не веря, что она здесь. Да, здесь. Но сейчас я отдал бы полжизни, чтобы вместо нее зиял провал и в моей комнате пребывали уазские гости. Каждое мгновение их пребывания у меня было ни с чем не сравнимым. В мое сознание, как музыка, вливалось необыкновенное бытие другой незнакомой планеты, звуки их языка, яркие, играющие всеми оттенками цвета их одежд и их лица Я никогда не видел таких лиц Необычайное обаяние светилось в их глазах, словно излучавших на меня безмерный опыт тысячелетии древней цивилизации и доброту, интерес, участие. По выражению этих глаз было видно, что уазцы знали меня. И я их полюбил. Именно теперь, когда знал не только их мысли, но видел их лица и слышал звуки их неземного языка.
      34
      Мой отец, хотя и жил в одном доме со мной, так и не узнал, что уазцы, прежде чем навестить его, побывали у меня. Я от него это скрыл по вполне понятной причине. Но в самом деле, почему очи пришли ко мне раньше, чем к нему, чем к Вербовой или к Евгению Сироткину? Это так и осталось для меня тайной. Я был рядовым сотрудником знаменитого Института времени Может быть, там, на далекой Уазе, с ее древней цивилизацией не принято было начинать визиты со знаменитых лиц? В этот день уазцы посетили многих. Они, по-видимому, не щадили себя и появлялись везде: в домах у отдельных лиц, в общественных местах, на улицах, в парках Долго ли они пробыли у моего отца? Нет, по-видимому, не очень-то долго. Но тем не менее отец успел с ними поспорить. Держался он, как потом рассказывала мне мать, с чувством собственного достоинства. Нет, он был не из тех, кто без боли сердца мог признаться самому себе, что уазцы обогнали нас, землян, на много тысячелетий. И, осознав это (было бы странно, если бы он этого не признал), он тем не менее и виду не показал, что мы в чем-то от них отстали. Когда я спросил отца о -том, какое впечатление на него произвели гости, он ответил: - Как тебе сказать? Сердечны, добры, обаятельны. И все-таки чего-то в них не хватает. - Чего? - спросил я. - Пожалуй, простоты. Слишком они театральны в этих своих играющих всеми оттенками и цветами одеждах. Немножко модники и актеры. Не скажу, что мне целиком понравился их спектакль. - Спектакль? - Не придирайся к словам. Я хотел сказать, что они слишком декоративно выглядят. Представь, намеком я дал им это понять. Они прочли мне целую лекцию по истории костюма. Находят, что мы одеваемся слишком прозаично и обыденно. Мы поспорили, хотя о вкусах и не спорят. Ну, а какое впечатление они произвели на тебя? - Самое лучшее. Отец промолчал. Может быть, в нем в эту минуту боролись два начала: чувство удивления перед уазцами и сильный самолюбивый характер, не желающий склонить голову .даже перед необыкновенным. Нет, отец со своей сдержанностью оказался на этот раз в одиночестве. На всех, не исключая насмешливого и скептического Евгения Сироткина, уазцы произвели сильное впечатление. Все полюбили их, оценив их сердечность и обаяние. Всех тронул искренний интерес гостей к нашей жизни, к жизни каждого, с кем они встречались. Они побывали в детских садах и в домах престарелых, на стройках и даже на дне Тихого океана, в глубинах Земли, в шахтах, со всеми успев подружиться. Побывали они и у Кумби. Старичок, мило улыбаясь, рассказал мне об этом визите, сравнивая свое впечатление об уазцах с тем, какое он впервые познал, научившись мечтать. - Мне казалось, что все это снится, - сказал Кумби. - До того это было сказочно и прекрасно. Они читали стихи... - Стихи? - удивился я. - От первого вас слышу. И хорошие стихи? - Необыкновенно музыкальные. Читали на своем языке. Потом в переводе. - И вы, конечно, запомнили? Прочтите. - Нет, не запомнил. Теперь же у меня память, как у всех. Я не запомнил слов, но, как сейчас, вижу картину, изображенную в стихах. Уаза. Море. Берег. И облака. Не наши, земные, - уазские облака. Но какими словами было сказано об этих облаках! Какими словами!
      35
      Прошел год. За это время космолет "Баргузин" с уазскими гостями стал ближе на много миллионов километров к Солнцу, к Земле, к каждому из нас, людей. И все же он еще был далеко, все еще за пределами солнечной системы. Расстояние не мешало постоянному общению уазцев с землянами. За этот год цивилизация Земли ушла вперед на несколько тысячелетий, воспользовавшись опытом и знаниями уазцев, наших старших братьев. Но произошло нечто странное и неожиданное: многие люди привыкли к уазцам, и теперь им удивлялись уже не все. Нашлись люди, которые повторяли те же слова, что сказал мой отец: - Сердечны, добры, обаятельны. И все-таки чего-то им не хватает. Слыша эту стереотипную фразу, я сердился. - Чего не хватает?-спрашивал я. Они отвечали почти так же, как ответил на этот вопрос мой отец: - Чего-то не хватает. Возможно, обыденности. Слишком красочно и ярко. Феерия! К уазцам привыкли, хотя можно ли привыкнуть к чуду? И тот, кто привык уже, не удивлялся ни их знаниям, ни их памяти, ни их уму, ни их проникновенному чувству. И однажды мой отец сказал не то шутя, не то всерьез, что им, уазцам, может быть, следовало остаться невидимками и не появляться в столь определенном и конкретном виде, после которого уже становится известным все. Но я был не согласен со своим отцом. Я продолжал удивляться уазцам и восхищаться их сердечностью и знаниями. И я был не один. Было немало людей, которые думали так же, как и я. Они не хотели привыкнуть к прекрасному. Уазцы появлялись среди нас часто. Впрочем, если быть точным, то нужно сказать, что появлялись не они сами, а только их изображения. Многие думали сначала, что это нечто вроде усовершенствованного телевидения. Но это было не совсем так. Ведь и наши изображения одновременно появлялись там, где пребывали наши гости. Каким же образом осуществлялись эти встречи, как могли совместиться в одной точке два эвклидова пространства, разделенных расстоянием и временем? Я не мог понять оптический принцип этого явления, его физическую и математическую сущность. Один из уазцев, самый юный, чье имя состояло из одних гласных (и звучало приблизительно так: Аоэо) пытался объяснить мне этот принцип, проявив много терпения и затратив немало труда. Но мои математические знания и навыки мышления не давали мне возможности понять слишком сложное и противоречивое существо уазского открытия. Я находился примерно в таком же незавидном положении, в каком очутился бы современник Гомера, которому терпеливый и деликатный Эйнштейн стал бы объяснять сущность теории относительности. Чтобы не обидеть Аоэо, я сделал вид, что все понял. Вначале мне действительно показалось, что я начинаю понимать объяснения и математические доказательства моего нового друга. Но это только показалось. Единственно, что я уловил из объяснений молодого уазца, это слова о фокусировке Х-лучей и оптическом преломлении эвклидова пространства и эйнштейнова времени в линзе - "при" и призме - "ли". Потом я догадался, что я чего-то недослышал, но переспрашивать не стал. Вообще я вел себя недостойно, как школьник, и очень обрадовался, когда Аоэо, закончив свои объяснения, начал разговор о более доступных вещах Он спросил меня, как я провожу время после работы, занимаюсь ли спортом? Я ответил ему, что да, занимаюсь, и, в свою очередь, спросил его: - Мы, наверно, ровесники? - Едва ли Вам сколько лет? - Двадцать один год. - Сколько? - переспросил юный уазец. - Двадцать один. А вам? - Пятьсот двадцать два. - Сколько?! - Пятьсот двадцать два. - Значит, вы старше меня на пятьсот один год? - Да. Но ведь и уазская цивилизация намного старше человеческой. Значит, по сравнению с вами я совсем старикан. - А я думал, мы ровесники. - Представьте себе, я этого не думал. - Но как вам удалось так хорошо сохраниться? Я покраснел, почувствовал всю бестактность своего вопроса. Но Аоэо нисколько не обиделся на мой вопрос и ответил: - Я обязан этому клеткам и молекулам. Они слишком хорошо "запомнили" себя и ни разу не ошиблись, повторяясь во времени. Говоря проще, мы нашли средство предохранить наследственно-информационный аппарат от порчи. Только и всего. Я снова взглянул на Аоэо, на его юное лицо, улыбающееся мне. Пятьсот лет! Когда он родился, на Земле был XVI век Он современник Леонардо и моего знаменитого тезки Микеланджело Буонарроти, сверстник Галилео Галилея. Пока он набирался сил, пока учился, здесь, на Земле, сменилось несколько исторических эпох. Как он мог остаться юношей и сохранить всю свежесть видения мира, имея такой огромный личный и исторический опыт? Я смотрел на него с таким же изумлением, как если бы передо мной стоял сам Галилео Галилей. - И вы, Аоэо, помните все, что с. вами случилось за пятьсот слишком лет? - Все ли? Нет, разумеется, не все, но самое важное помню. Особенно детство. Оно длилось по вашим земным масштабам довольно долго. В том возрасте, когда у вас человека величают дедушкой, я еще играл в детские игры. Мне не приходится жалеть об этом. Детство... Прекрасная пора, когда открывает ребенку свои тайны мир, когда играют все краски. Впрочем, и юность тоже прекрасна. Что касается зрелости, о ней мне судить еще рано. Я еще ее не достиг. О зрелости вам могут рассказать много интересного мои спутники и друзья. - Я не могу этого понять и представить, - перебил я Аоэо. - А как же быть с историческим развитием, с темпами общественного процесса? Я раньше не думал об этом, но мне представляется, что естественная смена поколений содействует убыстрению процесса развития. Исаак Ньютон, прожив бы несколько столетий, вряд ли превратился бы в Эйнштейна. В противном случае ему пришлось бы многое пересмотреть. - Ну и пересмотрел бы! Он был очень умен и вряд ли стал бы обижаться на то, что история и наука не стоят на одном месте. - Но как бы он мог запомнить такое количество фактов, событий, лиц? Ведь человеческая память не безгранична. - Память? Вы кстати упомянули о ней. Когда наши ученые несколько тысячелетий тому назад нашли способ борьбы со старением организма, возник вопрос: а как быть с памятью? Ведь возможности уазской памяти, как и человеческой, казалось бы, были рассчитаны на тот срок, который был отпущен уазцу или человеку природой. Ставились опыты вроде тех, которыми прославилась на Земле Марина Вербова. Но в результате все оказалось проще, чем все ожидали. Память стала быстро меняться вместе с уазцем, вместе с уазским обществом, вместе с окружающей средой. Те резервы, которые хранила природа, пришли в действие. Запасник, или кладовая, употребляя терминологию Вербовой, открылся и больше уже не закрывался. Одновременно с памятью развивались и совершенствовались обе сигнальные системы. Ведь память - это история личности. Личность уазца, достигшего хотя бы моих лет, распалась бы, если бы память не развилась настолько, что стала способной объять все, что пережило и познало мое личное и общественное "я"... Я посмотрел на него. В какой раз! Каждый уазец был великаном, разумеется духовным, интеллектуальным великаном, физически мало отличавшимся от земного человека. Аоэо был такого же роста, как я, и, когда я разговаривал с ним, мне не нужно было задирать голову и смотреть снизу вверх, наши лица были на одном уровне. А наши мысли? Сомневаюсь, что они тоже были "одного роста". Вероятно, Аоэо чувствовал себя, беседуя со мной, как чувствовал бы себя знаменитый создатель "Феноменологии духа", разговаривающий с обыкновенным смертным. Я не зря назвал гениального создателя "Феноменологии духа". Он был чем-то похож на молодого Гегеля, мой новый друг. Говоря о вещах, он как бы заставлял говорить за себя сами вещи, проникая мыслью сквозь оболочку явления в самую сущность. Он многое уже знал о Земле, об истории человеческой культуры, но интересовал его не Гегель, а другой, не менее замечательный человек. . - Что вы знаете о Дарвине? - спросил меня однажды Аоэо. - О Дарвине? Мне всегда казалось, что я много знаю о создателе эволюционного учения, ведь я читал его труды, но из разговора с Аоэо выяснилось, как я мало знаю. Ведь, в сущности, я не мог удовлетворительно ответить ни на один вопрос моего нового друга. Аоэо был по специальности биолог, прошло уже больше ста лет, как он стал заниматься проблемами эволюции. Но сто лет - это пустяк: на Уазе были ученые, которые изучали эволюцию в продолжение многих столетий. Я подумал: "Если бы великий Дарвин имел возможность изучать природу в течение ста лет, сколько бы он сделал!" Как коротка человеческая жизнь! И все-таки, живя так недолго, человек сумел заглянуть в глубину тысячелетий и узнать историю своей планеты. - Как происходила эволюция на вашей планете? - спросил я Аоэо. - Как возник уазец? - Наша эволюция очень похожа на вашу. Так же как и на Земле, на Уазе поднялись в воздух птицы и, казалось, обрели свободу, а млекопитающие, подчиняясь необходимости, остались ходить внизу. Но быстро эволюционировать продолжали не птицы, а все-таки млекопитающие. - Почему? - Потому что, обретя крылья, птицы тем самым лишили себя возможности усовершенствовать свои передние конечности и превратить их в руки. Дарвин .. Его необыкновенная наблюдательность помогла всем людям заметить в природе самое главное - процесс, историю, движение. Мы разговаривали с Аоэо не только о серьезных вещах, нередко мой друг шутил, смеялся, так же как и я. Он все же был юношей, хотя и прожил пятьсот двадцать два года. Мудрость и многоопытность совместились в нем с юношеской живостью и любознательностью. Он был прекрасным пловцом и мечтал поплавать в земных морях, озерах и реках. Пока только мечтал, ведь на Земле пребывал не он сам, а только его изображение и, конечно, его интеллект, но физическая его сущность все же пока пребывала за пределами солнечной системы. Я не мог ни обнять его, ни даже пожать его руку. Мы пребывали рядом и одновременно очень далеко друг от друга. Аоэо угадал мою мысль, мое ощущение парадоксальности наших встреч. - Уазский ум, - сказал он, - долгое время был эвклидовым умом, и только с тех пор" когда уазец победил старость, его ум перестал быть эвклидовым, трехмерным. Перед нами открылось пространство Лобачевского как реальность, как быт. Изменились все масштабы. - Я не совсем понимаю, о чем вы сейчас говорите. - Это нужно не понимать, а чувствовать. И скоро вы это почувствуете, мой земной друг. Хотите, чтобы ваша юность продолжалась несколько столетий? Мы научим вас, как бороться со старостью. Хотите, Микеланджело? Я не знал, что ответить. - Почему вы молчите? - Хочу, - ответил я тихо. И мне стало страшно, словно я, дав согласие, этим самым уже сразу превратился в существо, попавшее в мир с изменившимися масштабами. Вскоре мне и всем моим современникам действительно удалось попасть в мир других масштабов и победить старость, но об этом, если мне удается, я расскажу уже в другой книге. Этот же мой рассказ подходит к концу, но его конец можно считать только началом тех грандиозных событий в истории Земли и земного человечества, чьим свидетелем и участником я был.
      36
      - Микеланджело! Меня кто-то окликнул. Я оглянулся и не поверил своим глазам. Передо мной стояла Таня. Нет, на этот раз она окликнула меня не с экрана приближателя. Она пребывала здесь, на аллее большого институтского сада. - Марс стал ближе к Земле, - спросил я,- или Земля приблизилась к Марсу? - Ни то и ни другое, - ответила она. - Мир остался на месте, и Земля тоже. Изменила в эвклидовом пространстве свое положение только я. И на этот раз оказалась в одной точке с тобой, Мика. - Надолго? - Смотря по обстоятельствам. Но этот день, если ты хочешь и можешь, проведем вместе. - Только день? Я хотел бы провести вместе с тобой целую жизнь. - Какую жизнь? Земную, обыкновенную, или целое тысячелетие? - О тысячелетии еще говорить рано. Вот когда уазцы откроют нам свой секрет... - Не говори мне про уазцев. Я везде только и слышу о них. - И ты тоже находишь, что им чего-то не хватает? - Наоборот, я нахожу, что в них всего с переизбытком. Но на Землю я прибыла не для того, чтобы повидаться с ними, а с тобой. - И надолго? - Ты уже задавал мне этот вопрос. На целый месяц. - А потом? - А потом я должна буду улететь к себе на Марс. На Землю я вернусь, когда мы создадим на Марсе атмосферу и биосферу. После того как нам своими советами стали помогать уазцы, дело стало подвигаться быстро. У уазцев большой опыт. - Ты же не хотела говорить об уазцах? - Не хотела. Ну и что? - Ничего. Мы разговаривали с Таней, как на тропе в окрестностях Лесного Эха. Как будто мы с ней никогда не расставались. И я боялся, что ей надоест разговор и она скроется среди деревьев. Я дотронулся рукой до ее плеча. Она была здесь, со мной. Абсолютно здесь, действительно рядом. Она сама, а не ее изображение на экране приближателя. И я был счастлив и хотел, чтобы это мгновение длилось и длилось, длилось бесконечно. Мы были вместе. И то я что-то рассказывал ей о Земле и о Уазе, то она рассказывала мне о Марсе и о себе. - Трудное имя у твоего нового друга, - сказала она. - Аоэо... А как он выглядит? Опиши. Я попытался описать внешность Аоэо, но у меня ничего не получилось. Почему? Может быть, потому что я не был художником и живописцем. Аоэо, как и его однопланетцы и спутники, выглядел красочно, Ярко, живописно. Но эти сухие, банальные, невыразительные слова не в состоянии передать то чувство, которое испытывал я, когда беседовал со своим новым другом. Не только внешность моего друга была красивой и яркой, но и его бытие, его внутренний мир. В трудное положение попал бы художник, пожелавший написать его портрет. Какой бы фон ему пришлось брать? Стену комнаты? Сад? Озеро? Небо? Нет, бесконечность. За его спиной словно присутствовала вся вселенная со своими бесчисленными галактиками. - Ты что-нибудь поняла, уловила? - спросил я Таню. - Немного. Но кое-что поняла. Он живет в мире, где другие масштабы. Не так ли? - Ты точно выразила, Таня, то, что я хотел, но не сумел сказать. Другие масштабы... И мы тоже идем к этому, Таня, к другим масштабам. - А сколько лет этому твоему Аоэо? - Пятьсот двадцать два. - Так он старик? - Нет, юноша. - Пятьсот лет? Я и представить себе не могу. За этот срок все может надоесть. - Нет, ему не надоело. Наоборот. Он же ведь не старик, а юноша. У него вся жизнь впереди. - Пятьсот лет прожил, а вся жизнь еще впереди? Это совсем другие масштабы, Мика. Другой мир. Другое восприятие времени. Он рассказывал тебе о своей жизни? - Рассказывал. О детстве рассказывал. Его детство длилось почти два столетия... А ведь это самая прекрасная пора в жизни человека. - Двести лет... - повторила задумчиво Таня. Наступило молчание. На лице Тани играла какая-то сложная мысль, словно она решала трудную задачу. - А нужно ли это человеку, Мика? - Что? - Такое большое время? - Нужно. - А я не совсем в этом уверена. В Лесном Эхе" я как-то видела старинный фильм "Балладу о солдате"... Шла Великая Отечественная война. И время было сжато до предела. Солдата отпустили с передовой на три или на четыре дня. Но в эти три-четыре дня включено столько событий, что казалось, передо мной прошла целая жизнь. И какая жизнь, Мика! Ведь солдат-то не вернулся. Он погиб за будущее человечества, за нас с тобой. - Я тоже видел этот старинный фильм, Таня. Но это же война. Трагедия. Человеку нужно время, для того чтобы победить пространство, стать хозяином вселенной. И, разумеется, не только для этого... - А для чего? - Чтобы стать счастливым. - Не знаю, Мика. Я никогда об этом не думала. Покажи мне свой институт... Мы пришли с Таней в фонетический зал, в мир звуков и всех человеческих наречий, существующих сейчас или существовавших когда-то на Земле. И в этот раз, не знаю - случайно или не случайно, я услышал музыку языка далекой Уазы. Сильное чувство охватило меня и Таню. Эти звуки словно перенесли нас в другое измерение, где время текло иначе, чем на Земле, где светило другое Солнце и другие звезды. Эти звуки с необычайной стремительностью увлекали нас в мировое пространство, в бесконечный простор вселенной. Казалось нам, что они, эти звуки необыкновенного языка, языка великанов, победивших время, несли к нам духовное богатство, всю мощь и ширь далекой и прекрасной цивилизации Мы стояли с Таней в мире чудесных чувств и мыслей, облаченных в звуки, и прислушивались к ритму вселенной. А прекрасное мгновение длилось и длилось, и казалось нам, оно будет длиться всегда.